Я замолчал, глядя вдаль, где у края одного из наших полей щипало траву небольшое стадо импал.

— Это все? — спросила девочка, которая первой потребовала рассказать историю.

— Это все, — сказал я.

— Не очень хорошая история, — продолжала она.

— Да? — переспросил я, стряхнув ползущее по руке насекомое. — А почему?

— Потому что у нее несчастливый конец.

— Не у всех историй счастливый конец, — ответил я.

— Я не люблю несчастливые концы, — возразила она.

— И я не люблю, — согласился я. Помолчав, посмотрел на нее. — А как, по-твоему, должна была закончиться эта история?

— Слону нельзя было выменивать то, что делает его слоном, ведь человеком он в любом случае стать не смог бы.

— Отлично, — одобрил я. — А стала бы ты выменивать то, что делает тебя одной из кикуйю, чтобы попытаться стать той, кем тебе не сделаться никогда?

— Ни за что!

— А вы? — оглядел я слушателей.

— Нет! — вскричали они.

— А что, если бы слон предложил вам бивни или гиена — клыки?

— Ни за что!

Я помолчал, прежде чем задать следующий вопрос.

— А что, если бы масаи предложил вам свое ружье?

Большинство детей снова ответили «нет», но я заметил, что двое мальчишек постарше промолчали. Я повторил им свой вопрос.

— У ружья нет бивней или клыков, — сказал тот, что был выше другого. — Это оружие, которым может пользоваться человек.

— Это правда, — поддержал его мальчишка помладше, переминаясь босыми ногами в пыли и взметнув облачко пыли. — Масаи не зверь. Он похож на нас.

— Он не зверь, — согласился я, — но он не таков, как мы. Разве кикуйю пользуются ружьями, или живут в кирпичных домах, или носят европейскую одежду?

— Нет, — в один голос отвечали мальчики.

— В таком случае разве остались бы вы настоящими кикуйю, если бы использовали ружье, жили в кирпичном доме или носили европейские вещи?

— Нет, — признали они.

— Но разве пользование ружьем, жизнь в кирпичном доме или ношение европейской одежды сделает вас масаи или европейцами?

— Нет.

— Теперь вам ясно, почему надлежит отвергать дары и орудия труда иномирцев? Мы никогда не станем такими, как они, но можем перестать быть кикуйю, а если перестанем быть кикуйю, не став никем иным, то превратимся в ничто.

— Понимаю, Кориба, — сказал высокий мальчик.

— Ты уверен? — спросил я.

Он кивнул:

— Уверен.

— А почему у тебя все истории такие? — спросила девочка.

— Какие?

— Ты всегда рассказываешь про глупого слона, или про шакала и птичку-медоуказчика, или про леопарда и сорокопута, но, как только начинаешь пояснять, что имел в виду, всегда получается, что ты рассказывал про кикуйю.

— Это потому, — ответил я с улыбкой, — что я кикуйю и вы все тоже кикуйю. Были бы мы леопардами, то и все мои истории были бы про леопардов.

Я еще несколько минут посидел с ними в тенечке под деревом, а потом увидел, как через высокую траву к нам бежит Ндеми и лицо его пылает возбуждением.

— Ну? — спросил я, подождав, когда он приблизится.

— Масаи вернулся, — сообщил он.

— Убил он физи? — спросил я.

— Минги сана, — отвечал Ндеми. — Очень много!

— И где он сейчас?

— Он у реки, с юношами, которые изъявили желание почистить его оружие и содрать шкуры со зверей.

— Думается, надо бы мне их проведать, — сказал я, осторожно поднимаясь, ибо у меня ноги затекли от слишком долгого сидения в неподвижной позе. — Ндеми, ты пойдешь со мной. Остальные возвращайтесь в шамба и поразмыслите над историей про глупого слона.

Ндеми выпятил грудь от гордости, словно петух, ведь я сам попросил его сопровождать меня, и вскоре мы уже шагали через бурлящую жизнью саванну.

— А что масаи делает у реки? — спросил я.

— Он нарезал своим панга молодые побеги, — ответил Ндеми, — и учит юношей, как что-то из них соорудить, но я не понял, что это такое.

Я вгляделся в марево жаркого пыльного дня — нам навстречу двигалась небольшая процессия.

— Зато я знаю, что это, — негромко произнес я. Я никогда не видел паланкина, но представлял, как он должен выглядеть. Четверка кикуйю тащила его на потных спинах — и в нем восседал масаи.

Поскольку они двигались нам навстречу, я попросил Ндеми остановиться, и мы стали дожидаться их.

— Джамбо, старик! — сказал масаи, приблизившись на расстояние голоса. — Я убил еще семь гиен этим утром.

— Джамбо, Самбеке, — отозвался я. — Вижу, что тебе удобно.

— Не хватает подушек, — сказал он. — Да и носильщики держат его не слишком ровно. Но в целом я доволен.

— Несчастный ты человек, — проговорил я, — которому недостает подушек и уверенных носильщиков. Как же получилось, что в них возникла недостача?

— Это потому, — ответил Самбеке с ухмылкой, — что здесь еще не построена Утопия. Однако мы к ней приближаемся.

— Ты мне, пожалуйста, сообщи, когда она наступит, — сказал я.

— Ты обязательно узнаешь, старик.

После этого он приказал носильщикам нести его дальше в деревню, а мы с Ндеми остались стоять, где были, пока он не исчез вдали.

Тем вечером в деревне устроили празднество по случаю убийства восьми гиен. Коиннаге самолично зарезал быка, люди плясали, пели и пили много помбе, а когда я вошел, танцовщики показывали засаду и убийство зверей своим новым спасителем. Охотник-масаи сидел на высоком стуле, даже выше трона Коиннаге. В одной руке он держал бурдюк с помбе, а на коленях аккуратно пристроил кожаный футляр с ружьем. Он облачился в красное одеяние своего народа, заплел волосы по племенному обычаю, а стройное мускулистое тело его блестело, натертое маслом. Две девушки, едва достигшие возраста обрезания, стояли за спинкой стула и внимали каждому его слову.

— Джамбо, старик! — поприветствовал он, когда я подошел.

— Джамбо, Самбеке, — отозвался я.

— Не зови меня этим именем, — сказал он.

— Да? А что, ты решил выбрать себе имя по обычаям кикуйю?

— Я решил взять себе имя, которое было бы понятно кикуйю, — объяснил он. — Отныне меня так следует называть в этой деревне.

— Ты что, не собираешься улетать? Ведь твоя охота окончена.

Он покачал головой:

— Нет, не собираюсь.

— Ты совершаешь ошибку, — сказал я.

— Не такую серьезную, как ты, решивший отвергнуть мою дружбу, — ответил он. Помолчав немного, улыбнулся и добавил: — Не желаешь ли ты узнать мое новое имя?

Конец ознакомительного фрагмента