— Я слышал много историй про Эдварда Киманте, который играл в баскетбол против европейцев и американцев, — произнес я. — Но я знал, что это не может быть мой сын, поскольку я нарек своего сына именем Кориба.
— А моя мать дала мне второе имя Эдвард, — сказал он. — И поскольку она со мной разговаривала, поскольку с ней я мог поделиться своими тяготами, а с тобой — нет, я и выбрал имя, данное ею.
— Твое право.
— Мне начхать на свои права! — Он осекся. — Так не должно быть!
— Я остаюсь верен своим убеждениям, — сказал я. — Это ты пытался стать кенийцем вместо кикуйю.
— Я кениец, — сказал он. — Я здесь живу и работаю, я люблю свою страну. Всю страну, а не только маленький участок.
Я тяжело вздохнул.
— Ты настоящий сын своей матери.
— Ты про нее не спрашиваешь, — заметил он.
— Если бы с ней было что-то не в порядке, вы бы мне сообщили.
— Это все, что ты можешь сказать о женщине, с которой прожил семнадцать лет? — возмутился он.
— Это она отправилась жить в город европейцев, а не наоборот, — сказал я.
Он рассмеялся без тени радости.
— Накуру — не город европейцев. Там живут два миллиона кенийцев и менее двадцати тысяч белых.
— Любой город по определению принадлежит европейцам. Кикуйю не живут в городах.
— Ты вокруг посмотри, — раздраженно сказал он. — Больше девяноста пяти процентов кикуйю сейчас живут в городах.
— Значит, они больше не кикуйю, — ответил я невозмутимо.
Он так крепко стиснул руль, что у него посерели костяшки пальцев.
— Я не хочу с тобой ссориться, — произнес он, пытаясь сдерживать эмоции. — Мне кажется, что мы только этим всю жизнь и занимаемся. Ты мой отец, и вопреки всему, что было между нами, я тебя люблю; я надеялся, что хотя бы сегодня мы сможем помириться, поскольку больше не увидим друг друга.
— Я не возражал бы против этого, — сказал я. — Я не люблю споров.
— Для человека, который не любит споров, ты двенадцать лет осаждал правительство требованиями спонсировать твой новый мир.
— Я не люблю споры, — повторил я, — а вот их результаты — люблю.
— Они уже решили, как его назвать?
— Кириньяга.
— Кириньяга? — удивленно переспросил он.
Я кивнул.
— Разве не восседает Нгаи на Своем золотом троне на вершине Кириньяги?
— На горе Кения нет ничего, кроме города.
— Вот видишь? — усмехнулся я. — Европейцы исказили даже имя священной горы. Пора нам даровать Нгаи новую Кириньягу, с которой будет Он править Вселенной.
— Наверное, это правильно, — сказал он. — В современной Кении для Нгаи осталось слишком мало места.
Неожиданно он начал сбрасывать скорость, а потом мы свернули с дороги и поехали через поле, на котором недавно собрали урожай. Мы двигались очень осторожно, чтобы не повредить его новой машине.
— Куда мы едем? — спросил я.
— Я же тебе сказал: у меня для тебя сюрприз.
— Какой может быть сюрприз в чистом поле? — спросил я.
— Увидишь.
Внезапно он остановился в двадцати ярдах от колючих кустарников и выключил двигатель.
— Смотри внимательно, — прошептал он.
Я мгновение глядел на кусты, не различая ничего. Потом что-то быстро шевельнулось, и картинка в моей голове внезапно прояснилась: я увидел настороженно глядящую на нас сквозь листву пару шакалов.
— Тут не было никаких животных уже больше двадцати лет, — прошептал я.
— Кажется, они сюда после последних дождей забрели, — тихо ответил он. — Думаю, питаются грызунами и птицами.
— Как ты их нашел?
— Я не искал, — ответил он. — Мой друг из управления по охране дикой природы сказал, что они здесь. — Он помолчал. — На следующей неделе их, наверное, поймают и перевезут в заповедник, пока они тут ничего не натворили.
Шакалы здесь смотрелись абсолютно неестественно: они охотились в колеях, оставленных огромными молотилками и зерноуборочными комбайнами, искали убежища в саванне, которой не существовало уже больше века, прятались от машин, а не от других хищников. Я ощутил неожиданное родство душ с ними.
В полной тишине мы минут пять наблюдали за ними. Затем Эдвард посмотрел на часы и решил, что пора продолжить поездку в космопорт.
— Тебе понравилось? — спросил он, когда мы выехали обратно на дорогу.
— Очень, — сказал я.
— Я надеялся на это.
— Ты сказал, их перевезут в заповедник?
Он кивнул.
— Думаю, в тот, что в нескольких сотнях миль к северу отсюда.
— Шакалы бродили по этим землям еще задолго до прибытия фермеров, — заметил я.
— Они — пережиток старины, — ответил он. — Им тут больше не место.
Я кивнул.
— Наверное, это правильно.
— Перевезти шакалов в заповедник? — спросил он.
— Что кикуйю, которые населяли эту землю до кенийцев, отбывают на новую планету, — сказал я. — Мы тоже пережиток старины, нам тут тоже больше не место.
Он прибавил скорость, и через некоторое время мы выехали из сельскохозяйственной зоны в окраины Найроби.
— Чем ты займешься на Кириньяге? — спросил он, нарушив долгое молчание.
— Мы станем жить там, как подобает жить кикуйю.
— Я имел в виду тебя лично.
Я усмехнулся, предвкушая его реакцию.
— Я собираюсь стать мундумугу.
— Шаманом? — повторил он недоверчиво.
— Именно.
— Не могу поверить! — произнес он. — Ты образованный человек. Зачем тебе сидеть скрестив ноги в грязи, бросать кости и толковать знамения?
— Мундумугу также и учитель, и хранитель племенных обычаев, — сказал я. — Это почетная профессия.
Он изумленно качал головой.
— Значит, я должен буду объяснять людям, что мой отец стал шаманом?
— Тебе нечего смущаться, — сказал я. — Просто говори, что мундумугу Кириньяги зовут Кориба.
— Это мое имя!
— Новому миру — новое имя, — сказал я. — Ты отбросил его ради европейского. Теперь я его подберу и оберну во благо.
— Ты серьезно про все это? — проговорил он, когда мы въезжали в космопорт.
— Отныне меня зовут Кориба.
Машина остановилась.
— Надеюсь, отец мой, что ты прославишь это имя больше, чем я, — сказал он в заключительной попытке примирения.
— Ты прославил имя, какое выбрал для себя, — ответил я. — Этого вполне достаточно для одной жизни.
— Ты говоришь то, что действительно думаешь? — спросил он.
— Конечно.
— Тогда почему ты никогда не говорил этого раньше?
— Разве? — удивился я.
Мы вылезли из машины, и он проводил меня в терминал вылета. Там он остановился.
— Дальше мне нельзя.
— Спасибо, что подвез, — сказал я.
Он кивнул.
— И за шакалов, — добавил я. — Отличное получилось утро, правда.
— Я буду скучать по тебе, отец мой, — сказал он.
— Знаю.
Он словно бы ждал продолжения фразы, но я не придумал больше ничего. Мгновение мне казалось, что он обнимет меня и прижмет к груди, но вместо этого он потянулся ко мне, пожал руку, пробормотал очередное прощание, развернулся на пятках и ушел. Я думал, что он сразу сядет в машину, но, выглянув в иллюминатор корабля, который должен был доставить нас на Кириньягу, я заметил, как он стоит у огромного панорамного окна и машет рукой, а в другой руке комкает носовой платок.
Потом корабль взлетел, и я больше ничего не увидел. Но перед мысленным взором стояла та пара шакалов, глядящая на чужаков на земле, которая сама стала им чуждой. Я надеялся, что они приспособятся к новой жизни в заповеднике, на искусственно созданной для них территории. Что-то подсказывало: вскоре я узнаю ответ.