— Я слышал много историй про Эдварда Киманте, который играл в баскетбол против европейцев и американцев, — произнес я. — Но я знал, что это не может быть мой сын, поскольку я нарек своего сына именем Кориба.

— А моя мать дала мне второе имя Эдвард, — сказал он. — И поскольку она со мной разговаривала, поскольку с ней я мог поделиться своими тяготами, а с тобой — нет, я и выбрал имя, данное ею.

— Твое право.

— Мне начхать на свои права! — Он осекся. — Так не должно быть!

— Я остаюсь верен своим убеждениям, — сказал я. — Это ты пытался стать кенийцем вместо кикуйю.

— Я кениец, — сказал он. — Я здесь живу и работаю, я люблю свою страну. Всю страну, а не только маленький участок.

Я тяжело вздохнул.

— Ты настоящий сын своей матери.

— Ты про нее не спрашиваешь, — заметил он.

— Если бы с ней было что-то не в порядке, вы бы мне сообщили.

— Это все, что ты можешь сказать о женщине, с которой прожил семнадцать лет? — возмутился он.

— Это она отправилась жить в город европейцев, а не наоборот, — сказал я.

Он рассмеялся без тени радости.

— Накуру — не город европейцев. Там живут два миллиона кенийцев и менее двадцати тысяч белых.

— Любой город по определению принадлежит европейцам. Кикуйю не живут в городах.

— Ты вокруг посмотри, — раздраженно сказал он. — Больше девяноста пяти процентов кикуйю сейчас живут в городах.

— Значит, они больше не кикуйю, — ответил я невозмутимо.

Он так крепко стиснул руль, что у него посерели костяшки пальцев.

— Я не хочу с тобой ссориться, — произнес он, пытаясь сдерживать эмоции. — Мне кажется, что мы только этим всю жизнь и занимаемся. Ты мой отец, и вопреки всему, что было между нами, я тебя люблю; я надеялся, что хотя бы сегодня мы сможем помириться, поскольку больше не увидим друг друга.

— Я не возражал бы против этого, — сказал я. — Я не люблю споров.

— Для человека, который не любит споров, ты двенадцать лет осаждал правительство требованиями спонсировать твой новый мир.

— Я не люблю споры, — повторил я, — а вот их результаты — люблю.

— Они уже решили, как его назвать?

— Кириньяга.

— Кириньяга? — удивленно переспросил он.

Я кивнул.

— Разве не восседает Нгаи на Своем золотом троне на вершине Кириньяги?

— На горе Кения нет ничего, кроме города.

— Вот видишь? — усмехнулся я. — Европейцы исказили даже имя священной горы. Пора нам даровать Нгаи новую Кириньягу, с которой будет Он править Вселенной.

— Наверное, это правильно, — сказал он. — В современной Кении для Нгаи осталось слишком мало места.

Неожиданно он начал сбрасывать скорость, а потом мы свернули с дороги и поехали через поле, на котором недавно собрали урожай. Мы двигались очень осторожно, чтобы не повредить его новой машине.

— Куда мы едем? — спросил я.

— Я же тебе сказал: у меня для тебя сюрприз.

— Какой может быть сюрприз в чистом поле? — спросил я.

— Увидишь.

Внезапно он остановился в двадцати ярдах от колючих кустарников и выключил двигатель.

— Смотри внимательно, — прошептал он.

Я мгновение глядел на кусты, не различая ничего. Потом что-то быстро шевельнулось, и картинка в моей голове внезапно прояснилась: я увидел настороженно глядящую на нас сквозь листву пару шакалов.

— Тут не было никаких животных уже больше двадцати лет, — прошептал я.

— Кажется, они сюда после последних дождей забрели, — тихо ответил он. — Думаю, питаются грызунами и птицами.

— Как ты их нашел?

— Я не искал, — ответил он. — Мой друг из управления по охране дикой природы сказал, что они здесь. — Он помолчал. — На следующей неделе их, наверное, поймают и перевезут в заповедник, пока они тут ничего не натворили.

Шакалы здесь смотрелись абсолютно неестественно: они охотились в колеях, оставленных огромными молотилками и зерноуборочными комбайнами, искали убежища в саванне, которой не существовало уже больше века, прятались от машин, а не от других хищников. Я ощутил неожиданное родство душ с ними.

В полной тишине мы минут пять наблюдали за ними. Затем Эдвард посмотрел на часы и решил, что пора продолжить поездку в космопорт.

— Тебе понравилось? — спросил он, когда мы выехали обратно на дорогу.

— Очень, — сказал я.

— Я надеялся на это.

— Ты сказал, их перевезут в заповедник?

Он кивнул.

— Думаю, в тот, что в нескольких сотнях миль к северу отсюда.

— Шакалы бродили по этим землям еще задолго до прибытия фермеров, — заметил я.

— Они — пережиток старины, — ответил он. — Им тут больше не место.

Я кивнул.

— Наверное, это правильно.

— Перевезти шакалов в заповедник? — спросил он.

— Что кикуйю, которые населяли эту землю до кенийцев, отбывают на новую планету, — сказал я. — Мы тоже пережиток старины, нам тут тоже больше не место.

Он прибавил скорость, и через некоторое время мы выехали из сельскохозяйственной зоны в окраины Найроби.

— Чем ты займешься на Кириньяге? — спросил он, нарушив долгое молчание.

— Мы станем жить там, как подобает жить кикуйю.

— Я имел в виду тебя лично.

Я усмехнулся, предвкушая его реакцию.

— Я собираюсь стать мундумугу.

— Шаманом? — повторил он недоверчиво.

— Именно.

— Не могу поверить! — произнес он. — Ты образованный человек. Зачем тебе сидеть скрестив ноги в грязи, бросать кости и толковать знамения?

— Мундумугу также и учитель, и хранитель племенных обычаев, — сказал я. — Это почетная профессия.

Он изумленно качал головой.

— Значит, я должен буду объяснять людям, что мой отец стал шаманом?

— Тебе нечего смущаться, — сказал я. — Просто говори, что мундумугу Кириньяги зовут Кориба.

— Это мое имя!

— Новому миру — новое имя, — сказал я. — Ты отбросил его ради европейского. Теперь я его подберу и оберну во благо.

— Ты серьезно про все это? — проговорил он, когда мы въезжали в космопорт.

— Отныне меня зовут Кориба.

Машина остановилась.

— Надеюсь, отец мой, что ты прославишь это имя больше, чем я, — сказал он в заключительной попытке примирения.

— Ты прославил имя, какое выбрал для себя, — ответил я. — Этого вполне достаточно для одной жизни.

— Ты говоришь то, что действительно думаешь? — спросил он.

— Конечно.

— Тогда почему ты никогда не говорил этого раньше?

— Разве? — удивился я.

Мы вылезли из машины, и он проводил меня в терминал вылета. Там он остановился.

— Дальше мне нельзя.

— Спасибо, что подвез, — сказал я.

Он кивнул.

— И за шакалов, — добавил я. — Отличное получилось утро, правда.

— Я буду скучать по тебе, отец мой, — сказал он.

— Знаю.

Он словно бы ждал продолжения фразы, но я не придумал больше ничего. Мгновение мне казалось, что он обнимет меня и прижмет к груди, но вместо этого он потянулся ко мне, пожал руку, пробормотал очередное прощание, развернулся на пятках и ушел. Я думал, что он сразу сядет в машину, но, выглянув в иллюминатор корабля, который должен был доставить нас на Кириньягу, я заметил, как он стоит у огромного панорамного окна и машет рукой, а в другой руке комкает носовой платок.

Потом корабль взлетел, и я больше ничего не увидел. Но перед мысленным взором стояла та пара шакалов, глядящая на чужаков на земле, которая сама стала им чуждой. Я надеялся, что они приспособятся к новой жизни в заповеднике, на искусственно созданной для них территории. Что-то подсказывало: вскоре я узнаю ответ.