— Джамбо, Кориба, — поздоровалась она со мной.

— Джамбо, Камари, — ответил я, — Что ты принесла мне, дитя?

— Вот. — Она протянула птенца карликового сокола, который слабо пытался вырваться из ее хватки. — Я нашла его в нашем шамба. Он не может летать.

— Он уже полностью оперился. — Я поднялся и тут увидел, что одно крыло птенца неестественно вывернуто. — A-а! — сказал я. — Он сломал крыло.

— Ты можешь вылечить его, мундумугу? — спросила Камари.

Я осмотрел крыло птенца, пока девочка придерживала голову соколенка отвернутой в сторону. Потом отступил на шаг.

— Вылечить его я смогу, Камари, — проговорил я, — но не в моих силах вернуть ему возможность летать. Крыло заживет, но не сможет больше нести вес его тела. Думаю, мы должны убить птицу.

— Нет! — воскликнула она, потянув сокола к себе. — Ты поможешь ему выжить, а я буду заботиться о нем!

Я пристально посмотрел на птицу, потом покачал головой.

— Он не захочет жить, — наконец вымолвил я.

— Но почему?

— Потому что он уже взмывал высоко на теплых крыльях ветра.

— Я тебя не понимаю, — нахмурилась Камари.

— Птица, коснувшаяся неба, — пояснил я, — не найдет счастья, коротая свой век на земле.

— Я сделаю его счастливым, — решительно заявила Камари. — Ты его вылечишь, я буду о нем заботиться, и он будет жить.

— Я его вылечу, а ты будешь о нем заботиться, — сказал я. — Но, — повторил я, — жить он не будет.

— Сколько я должна заплатить за лечение? — неожиданно деловым тоном спросила она.

— Я не беру платы с детей, — ответил я. — Завтра я приду к твоему отцу, и он мне заплатит.

Камари настойчиво покачала головой:

— Это моя птичка. Я сама расплачусь с тобой.

— Очень хорошо. — Меня восхищала ее смелость, ибо большинство детей — и все взрослые — боялись мундумугу и никогда не решались в чем-то противоречить ему. — Целый месяц ты будешь утром и днем подметать мой двор. Просушивать на солнце одеяла, наполнять водой тыкву-горлянку и собирать хворост для моего очага.

— Это справедливо, — кивнула она, обдумав мои слова. Затем добавила: — А если птица умрет до того, как кончится месяц?

— Тогда ты поймешь, что мундумугу мудрее маленькой девочки кикуйю.

Камари выпятила челюсть.

— Он не умрет. — Она помолчала. — Ты можешь перевязать ему крыло прямо сейчас?

— Да.

— Я помогу.

Я покачал головой:

— Лучше смастери клетку, в которую мы посадим его. Если он слишком быстро начнет шевелить крылом, то снова сломает его, и тогда мне придется его убить.

Она протянула мне сокола.

— Скоро вернусь. — И побежала к своему шамба.

Я внес птицу в хижину. Сокол совсем обессилел и позволил мне крепко завязать его клюв. Затем я, не торопясь, наложил шину на сломанное крыло и притянул его к телу, чтобы обездвижить. Сокол пищал от боли, когда я соединял кости, но по большей части не мигая смотрел на меня, так что удалось управиться за десять минут.

Камари вернулась часом позже с маленькой деревянной клеткой в руках.

— Достаточно большая, Кориба? — спросила она.

Я взял у нее клетку, осмотрел.

— Почти великовата, — ответил я. — Он не должен шевелить крылом, пока не срастутся кости.

— Он и не будет, — заверила она меня. — Я буду постоянно присматривать за ним, целыми днями.

— Ты будешь присматривать за ним целыми днями? — удивленно повторил я.

— Да.

— А кто тогда будет подметать в моей хижине и бома, кто станет наполнять тыкву водой?

— Я буду носить клетку с собой, когда буду приходить, — ответила она.

— С птицей клетка будет заметно тяжелее, — предупредил я.

— Когда я выйду замуж, мне придется таскать куда более тяжелую ношу, ведь я буду работать в поле и носить дрова для очага в бома моего мужа, — сказала девочка. — Неплохая подготовка. — Она помолчала. — Почему ты улыбаешься, Кориба?

— Не привык к поучениям необрезанных детей, — ответил я с усмешкой.

— Я не поучала, — с достоинством возразила Камари. — Просто объясняла.

Я заслонил глаза рукой от дневного солнца.

— Ты совершенно не боишься меня, маленькая Камари? — спросил я.

— С какой бы стати?

— Потому что я мундумугу.

— Это означает лишь одно: ты умнее прочих. — Она пожала плечами. Бросила камешком в курицу, решившую подойти к клетке. Курица убежала, недовольно кудахча. — Со временем я стану такой же мудрой, как и ты.

— Неужели?

Она серьезно кивнула.

— Я уже считаю лучше отца, я уже многое могу запомнить.

— Например? — Я чуть повернулся, когда налетевший порыв горячего ветра обдул нас пылью.

— Помнишь историю о птичке-медоуказчике, которую ты рассказывал деревенским детишкам перед началом долгих дождей?

Я кивнул.

— Я могу повторить ее, — сказала она.

— Ты хочешь сказать, что помнишь ту историю.

Камари энергично замотала головой:

— Нет, могу повторить слово в слово.

Я сел, скрестив ноги.

— Давай послушаем, — сказал я, лениво глядя вдаль на пару юношей, выпасавших скот.

Она ссутулилась, словно на ее плечи давил груз лет, равный моему, и заговорила детским голосом с моими интонациями, воспроизводя даже мои жесты.

— Живет на свете маленькая коричневая птичка-медоуказчик, — начала она. — Размерами с воробья и такая же дружелюбная. Прилетит в бома и позовет, а если пойдете за ней, она приведет прямо к улью. А потом будет ждать, пока соберете сухую траву, разожжете костер и выкурите пчел. Но вы должны всегда, — она выделила это слово точно так же, как я, — оставлять ей немного меда, ибо если забрать весь мед, то в следующий раз она заведет вас в пасть к физи гиене или в пустыню, где нет воды, и вы умрете от жажды, — закончив, она распрямилась и одарила меня улыбкой. — Видишь? — гордо прозвучал ее вопрос.

— Вижу. — Я согнал со щеки крупную муху.

— Все рассказала правильно? — спросила она.

— Да, ты рассказала все правильно.

Она задумчиво посмотрела на меня.

— Возможно, я стану мундумугу после твоей смерти.

— Неужели смерть моя так близка? — полюбопытствовал я.

— Ты, — сказала она, — совсем старый и сгорбленный, лицо у тебя все в морщинах, и ты слишком много спишь. Но я только порадуюсь, если ты не умрешь прямо сейчас.

— Постараюсь не разочаровать тебя, — с иронией ответил я. — А теперь неси своего сокола домой.

Я собирался было рассказать ей о его потребностях, но она заговорила первой:

— Сегодня он есть не захочет. Но с завтрашнего дня я начну скармливать ему толстых насекомых и по меньшей мере одну ящерицу в день. И воды у него всегда должно быть вволю.

— Ты очень наблюдательна, Камари.

Она опять улыбнулась и побежала к себе в бома.

Камари вернулась на рассвете с клеткой в руках. Опустила ее на землю в тени, наполнила маленькую глиняную чашку водой из одной из моих тыкв и поставила в клетку.

— Как чувствует себя сегодня твоя птица? — спросил я, сидя у самого костра, ибо, хотя инженеры-планетологи Эвтопического Совета создали на Кириньяге точно такой же климат, что и в Кении, солнце еще не прогрело утренний воздух.

Камари нахмурилась:

— До сих пор ничего не ел.

— Поест, когда достаточно проголодается. — Я натянул одеяло на плечи. — Он привык бросаться на добычу с неба.

— А воду все же пьет, — добавила Камари.

— Это хорошо.

— Разве ты не можешь произнести заклинание, которое сразу его вылечит?

— Это обойдется слишком дорого. — Я предчувствовал, что она задаст этот вопрос. — Так выйдет лучше.

— Насколько дорого?

— Слишком дорого, — закрыл я дискуссию. — По-моему, тебе есть чем заняться.

— Да, Кориба.

Камари провела несколько минут, собирая сучья для очага. Наполнила пустую тыкву водой из реки. Затем скрылась в хижине, чтобы выбить одеяла и расправить их. Но тут же вышла оттуда с книгой.

— Что это, Кориба?

— Кто разрешил тебе трогать вещи мундумугу? — резко спросил я.

— Как же я могу прибираться, не трогая их? — Камари не выказывала страха. — Что это?

— Это книга.

— Что такое книга, Кориба?

— Не твоего ума дело, — сказал я. — Положи ее на место.

— Хочешь, я скажу тебе, что это такое, на мой взгляд? — ответила Камари.

— Скажи, — ответил я, заинтересовавшись.

— Ты всегда рисуешь какие-то знаки на земле перед тем, как разбросать кости, чтобы вызвать дождь, не так ли? Я думаю, что в этой книге как раз и собраны такие знаки.

— Ты очень умная девочка, Камари.

— Я уже говорила тебе об этом, — Камари рассердилась оттого, что я не посчитал ее слова очевидной истиной. Глянув на книгу, она протянула ее мне. — Что означают эти знаки?

— Всякую всячину.

— Какую именно?

— О, кикуйю знать это ни к чему.

— Но ты же знаешь.

— Я же мундумугу.

— Может кто-нибудь еще на Кириньяге понять смысл этих знаков?

— Вождь твоей деревни Коиннаге и еще двое вождей умеют читать такие знаки. — Я уже сожалел, что дал втянуть себя в этот разговор, понимая, к чему он приведет.

— Но вы все старики, — возразила она. — Ты должен научить меня, чтобы после вашей смерти кто-то мог прочесть их.

— Сами по себе эти знаки не так уж и важны, — сказал я. — Они выдуманы европейцами. Кикуйю не нуждались в книгах до прихода европейцев в Кению, вот и мы вполне обходимся без них на Кириньяге, которая принадлежит только нам. Когда Коиннаге и другие вожди умрут, все будет так же, как в стародавние времена.