Впрочем, и всю жизнь Элеоноры в следующие несколько месяцев после происшествия с оленем можно было описать теми же словами: скучно, но просто. Она помогала Руксандре по дому, шила, чистила овощи, вытирала пыль и отмывала дорожку перед домом. По средам они скребли полы, по воскресеньям стирали, каждый понедельник ходили на базар, где Руксандра обучала ее тонкому искусству торговаться. Работа по дому была не так уж плоха, тем более что, какими бы делами она ни занималась утром и днем, она не переставала предвкушать тот счастливый час, когда послышится клацанье дверной ручки, раздастся поскрипывание ступенек и отец появится на пороге. И она побежит к нему и зароется лицом в его одежду, вдыхая запах пыльной шерсти и гибискусового чая. В такие моменты она понимала, что все будет хорошо.

Весной, за несколько месяцев до Элеонориного шестого дня рождения, Руксандра сочла, что девочка вполне сносно справляется с работой по дому и пора бы ей получить азы школьного образования. Ведь мужчин интересуют женщины, которые могут читать, писать и считать, вести домашнюю бухгалтерию и заказывать товары по каталогам. Якоб не возражал, и дело было решено. Тем же утром Руксандра достала небольшую зеленую книжку, по которой и сама когда-то училась читать и которая на удивление хорошо сохранилась. К обеду Элеонора выучила алфавит, научилась различать все буквы и понимать, какое сочетание букв передает определенный звук. К ужину она уже могла прочитать целое предложение. Тем же вечером она выучила наизусть свой первый урок: рассказ про крокодилов. Повернувшись спиной к очагу и сжав руки, чтобы легче думалось, она слово в слово повторила текст отцу и Руксандре.

— Правильно?

Она посмотрела на тетю, которая проверяла по книге.

— Да, — ответила та, побледнев от изумления. — Абсолютно точно.

Якоб вынул трубку изо рта и с любопытством посмотрел на дочь, как будто давно ее не видел и теперь пытался припомнить ее имя.

— Когда ты это выучила, Элли?

— Сегодня, папочка, после ужина.

— Ты выучила целый абзац прямо сейчас?

Элеонора переводила взгляд с отца на Руксандру:

— Я что-то неправильно сказала?

Она ждала ответа. Огонь приятно грел ноги.

— Нет, Элли. Вовсе нет. Просто мы удивлены, я, по крайней мере, тому, как быстро ты запоминаешь.

— Это бессмыслица, — сказала Руксандра. — Это невозможно выучить меньше чем за месяц, ну пусть будет за две недели, если ребенок очень умен.

Якоб стиснул трубку и повернулся к дочери:

— Скажи, как ты это сделала, Элли?

Она не знала, что сказать. Как объяснить такую простую вещь? Она запомнила буквы, сосредоточилась, и все.

— Сначала я выучила, как буквы звучат, — сказала она и отошла от огня, который становился чересчур жарким. — Потом я смотрела на слова и слышала, как они звучат, ну а когда слышишь рассказ, его легко запомнить.

Той ночью Элеонора услышала в полусне, как отец и Руксандра ссорились. Сквозь стук кулаками по столу и хлопанье дверей мало что можно было разобрать, но она поняла, что отец был за продолжение занятий, а Руксандра — против. На следующее утро за завтраком отец объявил, что будет сам заниматься с дочерью, а Руксандра продолжит обучать ее работе по дому. Руксандра кивнула, неспешно намазывая хлеб маслом. С того утра в доме действовал новый распорядок: утро и день по-прежнему посвящались иголкам, ниткам, сметкам и щеткам, зато вечера были отданы настоящим занятиям.

Первые недели Элеонора заучивала тексты из зеленой книжки: описания столичных городов, рассказы о повадках зверей и горестные истории о детях, поддавшихся искушению. Вскоре стало понятно, что она готова к более сложному чтению. Так они добрались до книжного шкафа, который занимал угол в гостиной. Внушительную конструкцию из ильма украшала пара китайских котов, на полках теснились разноцветные кожаные корешки — каких только книг там не было: маленькие, большие, тонкие, толстые, все с тиснеными названиями. За полгода Элеонора осилила большую часть нижней полки. Она читала, сидя на коленях у отца, а тот курил свою трубку да иногда проводил рукой по ее волосам. «Басни» Эзопа, «Путешествия Гулливера», «Три мушкетера» Дюма и «Сказки тысячи и одной ночи» были проглочены в один присест. Кроме того, Элеонора научилась писать, считать, и немного говорить по-турецки — все это давалось ей на удивление легко.

Из уважения к тому, что Якоб называл «фантазии Руксандры», Элеоноре без конца повторяли, чтобы она не смела разговаривать с чужими о своих занятиях. Она не понимала почему, зато прекрасно знала, что лучше не перечить Руксандре, даже если очень хочется. В любом случае нарушить этот запрет было довольно трудно: за исключением праздников и редких прогулок за городом, Элеонора выходила из дому только раз в неделю, по понедельникам, когда Руксандра брала ее с собой на базар.

Однажды в понедельник — Элеоноре шел уже восьмой год — они зашли в бакалейную лавку господина Сейдамета. Ливень, который внезапно обрушился на базарную площадь, загнал людей под крыши. Торговцы фруктами нашли убежище под аркой, удоды, которые, как всегда, следовали за Элеонорой, укрылись под козырьком гостиницы «Констанца», кое-кто решил переждать ненастье в лавке господина Сейдамета, делая вид, что интересуется банками со свеклой и икрой. В лавке стоял густой дух намокшей одежды, а бочонок перед входом был набит зонтами как селедками.

— Добрый день, — поздоровалась Руксандра, протискиваясь к прилавку.

Она как раз оглядывалась по сторонам в поисках хозяина, но тут ее заметил Лаврентий, один из продавцов.

— Добрый день, госпожа Коэн. — Он сначала поприветствовал Руксандру, потом перегнулся через прилавок и угостил Элеонору карамелью. — И вам, молодая госпожа Коэн.

Лаврентий, жилистый, всегда растрепанный парень с добродушной улыбкой, работал у господина Сейдамета, сколько Элеонора себя помнила. Это была добрая душа, хотя и не всегда расторопная. Пару раз он путал покупки, из-за чего приходилось повторять весь путь от дому до лавки и обратно, чтобы обменять товар.

— Килограмм фасоли, два куска зеленого мыла, вон того, килограмм желтой чечевицы и, — Руксандра заглянула в список, — две катушки ниток, банку леденцов и сто граммов зиры.

— Что-нибудь еще, госпожа Коэн?

— Нет, это все.

Бормоча себе под нос, Лаврентий обходил лавку, чтобы снять с полок то, что назвала Руксандра, пока не набрал полные руки нужного товара. Пару секунд спустя он вручил им аккуратный сверток коричневой бумаги, перевязанный веревкой:

— Ровно две лиры.

Руксандра вытащила кошелек и принялась отсчитывать монеты, но тут Элеонора потянула ее за рукав платья:

— Полторы лиры, тетя Руксандра.

Руксандра сделала вид, что не слышит, и протянула деньги:

— Благодарю вас, Лаврентий.

— Но, тетя Руксандра, — Элеонора продолжала дергать за рукав, — должно быть полторы лиры.

— Не говори глупостей! — сказала Руксандра, повышая голос. — Неужели ты думаешь, что знаешь цены лучше Лаврентия?

Другие покупатели уже начали посматривать в их сторону, поэтому Руксандра ухватила Элеонору за ворот платья и поспешила к выходу. Голос из-за прилавка заставил их остановиться:

— Сколько, говоришь, должно быть?

Это был сам господин Сейдамет, выходец из Добруджи, который время от времени захаживал к ним по вечерам — выпить чая с Якобом.

— Сколько, говоришь, должно быть? — повторил он и вежливо поклонился. — Мы вовсе не собираемся обсчитывать вас, госпожа Коэн.

Элеонора почувствовала, как Руксандра отпустила воротник.

— Ну, давай, — сказала Руксандра, растягивая губы в тонкую улыбку. — Повтори, что ты сказала.

Элеонора подняла глаза и посмотрела на тетю, потом повторила:

— Полторы лиры, — сказала она, одергивая платье. — Фасоль стоит сорок пиастров за килограмм, мыло — по десять за кусок, желтая чечевица — по тридцать пять, две катушки ниток за десять, леденцы — пятнадцать, сто граммов зиры — тридцать. Получается полторы лиры.

Господин Сейдамет задумался на секунду, подсчитывая в уме.

— Она права, — объявил он, обращаясь к покупателям, которые следили за развитием событий. — Лаврентий, верни, пожалуйста, госпоже Коэн ее деньги.

Лаврентий виновато повел плечами, открыл кассу и извлек монетку в пятьдесят пиастров, однако Руксандра была уже в дверях.

— Простите, — говорила она, таща Элеонору через толпу, — она не понимает, что говорит.

Когда они вышли на улицу, дождь шел еще довольно сильно, небо было затянуто тучами, а дорога утопала в грязи, доходившей до щиколотки. Но Руксандре было не до дождя. Она неслась вперед с высоко поднятой головой и прижатыми к груди покупками. Такие мелочи, как лужи и Элеонора, ее совсем не занимали. За всю дорогу домой Руксандра не проронила ни слова и ни разу не обернулась.

— Вот именно, — проговорила она, хлопнув дверью так, что китайские коты закачались на своих подставках. — Вот именно так и должно было случиться. Вот именно поэтому я хотела пресечь твои занятия в корне. Теперь весь город будет о нас судачить. А это последнее, что нам нужно, — привлекать к себе лишнее внимание. Вдовец и бездетная свояченица, евреи, которые ведут дела с турками. А теперь еще и девчонка, которая считает в уме и поправляет продавцов.

— Но, тетя Руксандра, я подумала, что деньги…

— Деньги! — сказала Руксандра, всхрапнув, как норовистая лошадь. — Вам с отцом все бы деньги считать. Вот что я скажу вам, молодая госпожа Коэн. Вашим урокам пришел конец. Вы нарушили правило, единственное правило — и тут не удержались.

— Но, — голос Элеоноры зазвенел от обиды, — я не нарушала правила. Я ничего не сказала о занятиях.

— Ты нарушила и букву, и дух правила. Иди к себе в комнату и не выходи, пока я не разрешу.

Элеонора не знала, сколько часов проспала. Когда она проснулась, лежала она почему-то на одеяле. Голова была засунута под подушку, а большой палец оказался во рту. Было холодно, небо за окном отливало темной синевой. Она чувствовала себя так, словно проснулась в другом мире, ну или, по крайней мере, другим человеком. Элеонора выпростала голову из-под подушки и вытащила замусоленный палец изо рта. Из гостиной пахло жареной картошкой и фруктовым пирогом. Руксандра засмеялась, кто-то двигал стулья. В комнате разговаривали, но до Элеоноры долетали только отдельные слова. Чтобы получше расслышать, она выскользнула из кровати и приложила ухо к двери.

— Более того, это для ее же собственного блага, — говорила Руксандра. — Помните историю моей двоюродной бабушки Шейделе? Ее было за уши от книг не оттащить, она все время проводила в библиотеке, а когда пришло время искать ей мужа, никто не захотел брать ее в жены. Сваха говорила о ней как о калеке. Вы этого добиваетесь для девочки? Для вашей дочери?

Последовала короткая пауза, только нож стучал по тарелке.

— Все, чего я хочу, — чтобы Элли была счастлива.

— Мы все этого хотим. Но дело в том, что она нарушила правило.

— Хорошо, — сказал отец, пережевывая кусок мяса. — Мы будем заниматься через день или раз в неделю.

— Она нарушила правило. У нас было только одно правило, и она его нарушила.

Отец не отвечал.

— Что-то с ней не так, вы же сами мне говорили. А теперь все об этом знают, все видели.

В комнате повисла тишина, потом до Элеоноры донесся скрип отодвигаемого стула. Отец прочистил горло и сказал:

— Я буду в гостиной.

Элеонора стояла, прижавшись ухом к замочной скважине. Она чувствовала запах отцовской трубки, который смешивался со стуком посуды, — Руксандра убирала со стола. Через пару минут она совсем успокоилась, взобралась на кровать, улеглась на бок, свернулась калачиком и осмотрелась по сторонам. Ее взгляд перебегал с хромого трехногого умывальника на царапину на оконном стекле, со стекла — на комод под окном. Она вовсе не хотела нарушать правило, не хотела расстраивать Руксандру. Все, что она сделала, — поступила так, как нужно. Элеонора перекатилась на спину и уставилась в потолок, по которому пробегали быстрые тени. Может, она на самом деле какая-то не такая? Но она чувствовала себя такой же, как все, по крайней мере, ей так казалось. Закрывая глаза, она слышала чуть различимое воркование удодов, и ее мысли унеслись к Робинзону Крузо, который оказался совсем один на необитаемом острове, без всякой надежды. Если ей не позволят больше учиться, не дадут дочитать книгу, он никогда не выберется к людям.

Глава 4

Судьба Элеонориных занятий была решена. Она нарушила правило, единственное правило, и никакие доводы или уговоры не заставили бы тетю смягчиться. Через несколько месяцев после происшествия в лавке хорошее поведение и прилежание в работе по дому было вознаграждено. Элеоноре разрешили читать ради развлечения, но не более одной книги в месяц. Это уже не в радость, если читаешь быстрее, объяснила тетя. Хотя с этим утверждением тети она готова была бы поспорить, делать было нечего — Элеонора молча согласилась. Она решила, что попытается растянуть удовольствие, проглатывая не более определенного количества страниц за вечер. Ближе к концу месяца Элеонора приступала к выбору следующей книги со всей возможной ответственностью и тщанием. Целыми вечерами она размышляла о том, чем будет занят новый месяц, а два китайских кота следили за ней пустыми глазами. Элеонора внимательно рассматривала книги, как будто цвет и качество переплета, текстура бумаги и форма букв, которыми было написано название на корешке, могли раскрыть тайну истории под обложкой.

Хмурым сентябрьским утром, примерно месяц спустя после своего восьмого дня рождения, Элеонора, как обычно, стояла перед книжным шкафом, дожидаясь, когда можно будет начать гладить белье. Она перебирала книги на нижней полке одну за другой, время от времени проверяя, не нагрелся ли стоявший на углях утюг. Чем старше она становилась, тем больше разнообразной работы по дому ей доверяли. Ей уже позволяли резать овощи и вязать. Не так давно Элеоноре разрешили гладить, и вскоре она от души полюбила это занятие. Ей нравился маслянистый запах угля, гладкость деревянной рукоятки, острота складки, которую она закладывала на отцовских брюках. Работа была ответственная, но она хорошо с ней справлялась. Она всегда внимательно следила за утюгом, поэтому ни один, даже самый маленький уголек ни разу не прожег одежду Якоба и не попал на ковер. Но самое главное, гладильная доска стояла так, что от нее был прекрасно виден книжный шкаф.

Когда утюг накалился, Элеонора вынула пару брюк из сложенной по другую сторону доски стопки белья и тщательно расправила их. Она побрызгала водой на левую брючину, дотронулась мокрым пальцем до утюга, посмотрела, как испаряется вода с раскаленной поверхности, и принялась за работу. Закончив с левой штаниной, она поставила утюг на угли греться и опять погрузилась в созерцание шкафа. Август прошел в компании Джейн Эйр, большая часть сентября — вместе с Дэвидом Копперфильдом, на октябрь у нее были особые планы. Скользя взглядом по корешкам на верхней полке, она прикидывала, что бы выбрать. «Швейцарскую семью Робинзонов» она прочла в апреле. Повести Гоголя выглядели заманчиво, но слишком уж тонкой казалась книжка, на месяц не хватит. «Тристрам Шенди». Она сняла утюг с углей, в лоб ей ударила свистящая струя пара. Утюг просто раскалился. Она брызнула водой на правую штанину и начала гладить, поглядывая на полку. «Тристрам Шенди». Любопытное название и книжка толстая, хватит на месяц.

Элеонора отставила утюг в сторону, встала на цыпочки и достала книгу с полки. Быстро пробежала несколько страниц и решила, что, пожалуй, это не то, что нужно. Не в октябре. Она как раз засовывала книгу на место, как вдруг заметила темно-синий том с тоненькой серебряной вязью букв на корешке. Как раз над «Тристрамом». Элеонора оперлась ладонью о стену, поставила ногу на вторую полку, подтянулась и оказалась лицом к лицу с китайскими котами. С этой стратегически удобной позиции ей стало видно, что книга была частью большого собрания. Это был четвертый том, на корешке значилось: «Песочные часы». Остальные семь томов скрывались где-то за Достоевским, целое собрание сочинений, только и ждавшее, когда же его наконец найдут. Элеонора сняла четвертый том, открыла его на странице, заложенной тонкой деревянной закладкой где-то в середине двенадцатой главы, и начала читать: «Не без некоторого сожаления лейтенант Брашов вернулся утром в расположение части. Он шел к трамваю, цокая каблуками по булыжной мостовой и оборачиваясь посмотреть, стоит ли его молодая жена в дверях их дома. Больше всего на свете ему хотелось повернуть обратно, побежать к ней, упасть в ее объятия и провести с ней вместе это душное весеннее утро, весь день. Но, увы, жизнь ведь не только вздохи и поцелуи. Нужно подписывать документы, доказывать свою правоту, производить товары и воевать. К сожалению, подумал он. Но это правда. Воевать надо будет всегда».

Запах горящей шерсти заставил Элеонору отвлечься от книги. Утюг съехал с подставки и оставил подпалину на брюках. Она смотрела на рыжеватую отметину на подвороте брюк, размером не больше клубничины, и слезы наворачивались ей на глаза. Руксандра права. Она несобранная, слишком погружена в себя. Ох, что сейчас будет. А будет непременно. Ей никогда больше не разрешат гладить. Отошлют в комнату без обеда. Не позволят читать. И все это за такую крошечную промашку, за пятнышко, которое отец даже не заметит. А если и заметит, то не придаст ему никакого значения. В конце концов, это же его брюки. Не Руксандрины!

Придя к такому заключению, Элеонора с тяжелым сердцем закончила гладить, сложила брюки и взяла новую пару из стопки. Секунду спустя приоткрылась задняя дверь и в комнату вошла Руксандра с охапкой зеленого лука в руках. Видимо, она хотела сказать что-то насчет лука, но вместо этого молча повела носом в сторону гладильной доски и спросила:

— Чем это пахнет?

Элеонора принюхалась, потерла нос и переспросила:

— Чем?

Руксандра подошла поближе к доске:

— Паленой шерстью. Вот чем.

Элеонора повела носом у новой пары брюк, потом втянула в себя воздух, наклонилась к утюгу и скосила взгляд, делая вид, что пытается разгадать источник запаха.

— Должно быть, это утюг.

Руксандра повторила Элеонорины действия и уже готова была вынести окончательный вердикт, но тут ее внимание привлек открытый томик «Песочных часов», который лежал на доске.

— «Песочные часы», — сказала она, как будто встретив в чужой стране старого друга. — Где ты это нашла?

Элеонора показала на верхнюю полку:

— За «Тристрамом Шенди». Вон за тем толстым зеленым томом. Там целое собрание стоит за другими книгами.

Руксандра взяла книгу и открыла на фронтисписе, папиросная бумага под ее пальцами морщилась, как тонко раскатанное слоеное тесто.

— Это была моя любимая книга, когда я была помоложе. — Она погладила форзац. — Где ты, говоришь, нашла ее?

— За «Тристрамом Шенди».

Руксандра молча разглядывала книгу, пока Элеонора не спросила:

— Она ваша?

— Твоей матери, — ответила Руксандра. — Наш отец подарил ей все собрание, когда ей исполнилось четырнадцать. Она всегда была его деткой, его птенчиком, так он ее называл. Она, наверное, взяла книгу с собой, когда переехала сюда после свадьбы. — Руксандра отложила лук и снова открыла книгу на фронтисписе. — Лия Мендельсон, — прочла она девичье имя сестры.