Майкл Кокс

Смысл ночи

Посвящается Диззи. За все

Предисловие редактора

Нижеследующее сочинение, в данном издании публикуемое впервые, является одной из утерянных литературных диковинок девятнадцатого века. Будучи своего рода исповедью, зачастую шокирующей в своей откровенной бессознательной жестокости и неприкрытой сексуальности, оно имеет ярко выраженные беллетристические черты и в каталоге фамильного архива Дюпоров, ныне хранящегося в Кембриджской библиотеке, сопровождается пометкой «(беллетристика?)». Многие приведенные в нем факты — имена, места, события (включая беспричинное убийство Лукаса Трендла), — которые удалось проверить, оказались достоверными; остальные в лучшем случае сомнительны либо же умышленно сфальсифицированы, искажены, а то и попросту выдуманы. В повествовании часто мелькают подлинные исторические лица; другие же персонажи остаются неопознанными (или не подлежащими опознанию), а возможно, они скрыты за псевдонимами. Как говорит сам автор, «границы нашего мира подвижны и текучи — между ночью и днем, между радостью и печалью, между любовью и ненавистью, между самой жизнью и смертью». И, мог бы добавить он, между фактом и вымыслом.

Личность же самого автора, несмотря на заявленное желание признаться во всем потомкам, остается дразнящей загадкой. Имя Эдвард Чарльз Глайвер, под которым он выступает в данной рукописи, не значится в списках учеников Итона за указанный в рукописи период, и мне не удалось отыскать ни его, ни какой-либо из упомянутых здесь псевдонимов ни в одном другом источнике, включая Лондонские адресные книги той поры. Возможно, по прочтении всей исповеди мы увидим известный резон в желании автора сохранить инкогнито; но все же не очень понятно, почему человек, решивший открыть душу потомкам, не захотел назвать свое подлинное имя. Я, право слово, не знаю, как объяснить это странное обстоятельство, и упоминаю о нем в надежде, что будущие исследования, проведенные другими учеными, прольют на него свет.

Но вот противник автора, Феб Даунт, является вполне реальной исторической фигурой. Основные события его жизни можно проследить по различным источникам того времени. К примеру, он числится и в Итонских списках, и в Alumni Cantabrigienses [Списки выпускников Кембриджского университета. (Прим. перев.)] Венна, а равно упоминается в ряде мемуарных сочинений девятнадцатого века — хотя о его предполагаемой преступной деятельности исторические документы умалчивают. С другой стороны, ныне забытые (и вполне заслуженно) литературные произведения Даунта — напыщенные эпические поэмы на исторические и мифологические темы да несколько тоненьких сборников оригинальных и переводных стихотворений — в свое время снискали скоротечную популярность. При старании их и сегодня можно найти в специальных библиотеках и букинистических каталогах (как и упомянутое здесь издание Катулла, подготовленное отцом Даунта), и они до сих пор могут послужить темой диссертации для какого-нибудь прилежного студента-филолога.

Предлагаемый вашему вниманию текст почти дословно воспроизведен по оригинальной авторской рукописи, ныне хранящейся в библиотеке Кембриджского университета. Она поступила в БКУ в 1948 году как часть анонимного завещательного дара, вместе с прочими бумагами и книгами, принадлежавшими семейству Дюпоров из Эвенвуда, графство Нортгемптоншир. Написанная в большей своей части четким уверенным почерком на разлинованных страницах формата A4, она переплетена в темно-красный сафьян (в мастерской Р. Ривьера на Грейт-Куин-стрит) с золотым тиснением в виде герба Дюпоров. В ней сравнительно мало помарок, вставок и прочих исправлений, если не считать нескольких страниц, где почерк автора заметно ухудшается — очевидно, от волнения или под воздействием опиума. К авторскому тексту прилагаются несколько документов и выдержек, написанных другими руками.

Мною сделан ряд неоговоренных орфографических и пунктуационных поправок. Поскольку рукопись не имеет названия, я взял в качестве оного фрагмент одной из предваряющих текст цитат — строфы из стихотворения, принадлежащего перу самого Ф. Рейнсфорда Даунта. Я также снабдил заголовками все пять частей рукописи и пять разделов так называемого «Интермеццо».

Не всегда понятные латинские названия сорока семи разделов, или глав, я оставил как есть (своеобразие заголовков показалось мне характерным для автора), но везде дал переводы. На первой странице рукописи приводится добрая дюжина цитат из «Суждений» Оуэна Фелтема, пять из них я поставил эпиграфами к каждой из частей. Мои собственные редакторские вставки и примечания повсюду забраны в квадратные скобки.

...

Дж. Дж. Антробус,профессор поствикторианской литературы Кембриджского университета

Уста их мягче масла, а в сердце их вражда; слова их нежнее елея, но они суть обнаженные мечи.

Псалом 54:22

Думается мне, для внемлющего повествованию вся разница между правдой и ложью состоит лишь в вере.

Оуэн Фелтем. Суждения, или Мысли.

Центурия вторая (1628). О лжи и неправде

Ибо Смерть есть смысл ночи,

Вечная тьма,

Поглощающая все жизни,

Гасящая все надежды.

Ф. Рейнсфорд Даунт. С персидского.

Rosa mundi [Роза мира (лат.). (Прим. перев.)] и другие стихотворения (1854)

МОЕМУ НЕИЗВЕСТНОМУ ЧИТАТЕЛЮ

Не задавай пилатовского вопроса.

Ибо я искал не истину, но смысл.

Э. Г.

Часть первая

Смерть незнакомца

Октябрь — ноябрь 1854

Несдержанный человек — что растрепанный моток шелка.

Оуэн Фелтем. Суждения (1623).

II. О решимости

1. Exordium [«Вступление к трактату или лекции». (Прим. ред.)]

После убийства рыжеволосого я отправился в заведение Куинна [Устричный торговец, державший ресторан по адресу Хеймаркет, 40. (Прим. ред.)] поужинать устрицами.

Все оказалось на удивление — до смешного — просто. Я шел за ним от Треднидл-стрит, где и приметил. Не знаю, почему я выбрал именно его, а не любого другого из прохожих, на ком останавливался мой пытливый взгляд в тот вечер. Я уже около часа бродил по улицам с единственной целью: найти человека, чтобы убить. Потом я увидел его у дверей Банка Англии, в кучке людей, ожидающих, когда метельщик управится со своим делом на перекрестке. Рыжеволосый господин чем-то выделялся из толпы одинаково одетых клерков и дельцов, уходящих с работы. Он стоял и отстраненно наблюдал за толчеей вокруг, словно обдумывая что-то важное. На миг мне показалось, что он собирается вернуться обратно в Банк, но уже в следующий момент он натянул перчатки, отступил от перехода и быстро зашагал прочь. Через несколько секунд я последовал за ним.

Мы шли и шли на запад по промозглому октябрьскому холоду, сквозь густеющий туман. Спустившись по Лудгейт-хилл, мы вышли на Флит-стрит и продолжили путь по ней. Потом незнакомец зашел перекусить в кофейный дом, а по выходе оттуда свернул в узкий переулок, ведущий напрямую к Стрэнду, — всего лишь тесный проход между высокими глухими стенами. Я бросил взгляд на выцветшую адресную табличку — «Каин-Корт» — и на миг остановился, чтобы снять перчатки и достать из внутреннего кармана пальто длинный нож.

Моя ничего не подозревающая жертва спокойно шагала впереди. Но незнакомец еще не успел достичь лестницы в дальнем конце переулка, когда я бесшумно нагнал его и всадил нож глубоко в шею.

Я думал, он сразу упадет ничком от удара, но он, странное дело, медленно опустился на колени с тихим всхлипом, бессильно уронив руки — трость со стуком упала на мостовую, — и несколько секунд оставался в такой позе, похожий на охваченного экстазом богопоклонника перед великой святыней.

Выдернув нож, я немного подался вперед и именно тогда заметил, что волосы у него под полями цилиндра ярко-рыжего оттенка, как и аккуратно подстриженные бакенбарды. Прежде чем мягко повалиться на бок, мужчина посмотрел на меня. Причем посмотрел — клянусь! — с улыбкой, хотя впоследствии по здравом размышлении я решил, что у него просто непроизвольно сократились лицевые мускулы, когда я выдернул лезвие из шеи.

Освещенный тонким бледно-желтым лучом газового фонаря в самом конце переулка, он лежал в медленно расползающейся луже темной крови, которая странно контрастировала с морковно-рыжими волосами и бакенбардами. Он был мертв, вне всяких сомнений.

Несколько мгновений я стоял, настороженно озираясь вокруг. Не раздастся ли какой звук позади, в темной глубине переулка? Не заметил ли кто меня? Нет, все тихо. Снова надев перчатки, я бросил нож сквозь канализационную решетку и быстро спустился по тускло освещенным ступенькам, чтобы раствориться в безликой толчее Стрэнда.

Теперь я знал, что способен на убийство, но не испытывал никакого удовольствия. Бедняга не сделал мне ничего плохого. Просто судьба была против него — вместе с цветом волос, который, как я понял позже, и привлек мое внимание роковым образом. Тем вечером наши с ним пути, к несчастью для него, пересеклись на Треднидл-стрит, и он стал объектом моего бесповоротного намерения совершить убийство. Но не попадись мне он, я бы убил кого-нибудь другого.

Я до последнего момента не знал наверное, способен ли я на столь ужасное деяние, и мне было совершенно необходимо избавиться от всяких сомнений по данному поводу. Убийство рыжеволосого являлось своего рода проверкой, экспериментом, призванным доказать, что я могу лишить жизни ближнего и избежать наказания. Когда я в следующий раз подниму руку во гневе, мне надлежит действовать столь же быстро и решительно; только тогда передо мной будет не незнакомец, а человек, которого я считаю своим врагом.

И мне нельзя сплоховать.

Первым на моей памяти словом, употребленным для моей характеристики, было «изобретательный».

Его произнес Том Грексби, мой любимый старый учитель, в разговоре с моей матушкой. Они стояли под древним каштаном, накрывавшим тенью узкую дорожку, что вела к нашему дому. Скрытый от глаз, я сидел над ними, уютно устроившись в развилке ветвей, в своем «вороньем гнезде». Оттуда я часами мог смотреть на безбрежное море за скалистыми утесами, мечтая однажды отправиться в плавание, дабы выяснить, что скрывается за бескрайней дугой горизонта.

В тот день, жаркий, безветренный и тихий, я увидел, как матушка идет по дорожке к калитке, положив на плечо раскрытый кружевной зонтик. Ко времени, когда она достигла калитки, старый Том с задышливым пыхтеньем поднялся на холм по тропе, ведущей от церкви. Поскольку Том взял меня под опеку совсем недавно, я предположил, что матушка увидела его из окна и нарочно вышла справиться о моих успехах.

— Он в высшей степени изобретательный молодой человек, — услышал я ответ на ее вопрос.

Позже я спросил у нее, что значит «изобретательный».

— Это значит, что ты умеешь ловко управляться с разными делами, — сказала она, и я остался доволен: похоже, это качество ценилось в мире взрослых.

— А папа был изобретательным? — спросил я.

Вместо ответа матушка велела мне бежать поиграть — мол, ей надо работать.

В детстве матушка часто ласковым, но решительным голосом отправляла меня «поиграть», и потому я проводил уйму времени, развлекая сам себя. Летом я предавался мечтам в своем укрытии среди каштановых ветвей или под присмотром Бет, нашей служанки на все руки, исследовал берег под скалой. Зимой, закутавшись в старую клетчатую шаль и усевшись у окна, я до головной боли зачитывался «Чудесами маленького мира» Уэнли, [Натаниел Уэнли (1634–1680). Упомянутая книга впервые вышла в свет в 1678 г. Подзаголовок гласит: «Общая история человека в шести томах, иллюстрированная тысячью примеров того, чем был человек с ранних веков мира и до наших дней… выбранных из сочинений самых надежных историков, философов, врачей, филологов и пр.». (Прим. ред.)] «Приключениями Гулливера» или «Путем паломника» (страстно любимой книгой, пленявшей мое воображение); изредка отрываясь от чтения, я смотрел на свинцовое море и гадал, далеко ли за горизонтом и в какой стороне находится страна гуигнгнмов или Город Разрушения и возможно ли доплыть до них на отходящем из Веймута пакетботе. Понятия не имею, почему название «Город Разрушения» казалось мне столь чарующим, ведь меня приводило в ужас христианское пророчество, что он будет сожжен небесным огнем, и я часто воображал, что такая же участь может постигнуть нашу деревушку. Вдобавок, опять-таки не знаю почему, все детство меня преследовали слова Паломника, обращенные к Евангелисту: «Я обречен умереть, а по смерти предстать перед судом, но я не желаю первого и не готов ко второму». Я знал, что при всей своей загадочности слова эти выражают некую страшную правду, и часто повторял их про себя, точно магическое заклинание, когда лежал в развилке каштановых ветвей или в кровати либо гулял по открытому ветрам берегу под скалой.

Еще мне часто грезилась незнакомая местность, фантастическая и недосягаемая, но все же отчетливо зримая и странно знакомая, словно послевкусие на языке. Я вдруг оказывался перед огромным зданием, полузамком-полудворцом, обиталищем некоего древнего рода — оно щетинилось изукрашенными шпилями, крепостными вышками и восхитительными серыми башнями с диковинными куполами, взмывающими высоко к небу и будто пронзающими самый небесный свод. В моих грезах там всегда царило лето, прекрасное бесконечное лето, и в небе кружили белые птицы, и рядом простирался огромный темный пруд, окруженный высокими стенами. Чудесный замок не имел ни названия, ни привязки к какой-либо стране, реальной или вымышленной. Он не описывался ни в одной из прочитанных мной книг и ни в одной из историй, мне рассказанных. Кто жил в нем — какой-нибудь король или халиф? — я не знал. Однако я был уверен, что он существует где-то на свете и что однажды я увижу его воочию.

Матушка постоянно работала — ее литературные сочинения являлись единственным нашим источником дохода, поскольку мой отец умер вскоре после моего рождения. При мысли о ней мне неизменно вспоминаются темные с проседью пряди, которые выбивались из-под чепца и падали ей на щеку, когда она сидела, склонившись над письменным столом у окна гостиной. Там она просиживала по много часов кряду, иногда до поздней ночи, лихорадочно строча пером. Как только одна высокая шаткая кипа страниц отсылалась издателю, матушка принималась воздвигать следующую. Ее произведения (начиная с романа «Эдит, или Последняя из рода Фицаланов», опубликованного в 1826 году) ныне забыты — я проявил бы неуважение к памяти матушки, если бы добавил «вполне заслуженно», — но в свое время они пользовались известной популярностью, по крайней мере находили достаточно читателей, чтобы мистер Колберн [Генри Колберн (ум. в 1855) — издатель и основатель «Литературной газеты». (Прим. ред.)] продолжал из года в год принимать у нее рукописи романов (они публиковались в основном анонимно, а изредка под псевдонимом «Леди с Запада») до самой ее смерти.

Но несмотря на крайнюю загруженность работой, матушка всегда улучала время, чтобы немного побыть со мной перед сном. Сидя у изножья моей кровати, с усталой улыбкой на милом эльфийском лице, она слушала, как я важно читаю вслух избранные места из любимой своей книги, английского переложения «Les mille et une nuits» месье Галлана, [Французский востоковед Антуан Галлан (1646–1715) первый перевел для западного читателя «Тысячу и одну ночь», изданную в двенадцати томах в период между 1704 и 1717 г. под названием «Les mille et une nuits». После оглушительного успеха первых томов появились несколько переводов на другие европейские языки, в том числе английское переложение галлановского текста, анонимно опубликованное в 1706–1708 гг. и известное как «халтурная версия». Несомненно, именно о ней говорит рассказчик. Перевод был неточным и скучным, но он послужил источником вдохновения для нескольких поколений английских читателей, включая поэтов-романтиков. (Прим. ред.)] а порой рассказывала мне короткие сказки собственного сочинения или вспоминала разные случаи из своего детства на западе Англии — такие истории нравились мне больше всего. Иногда теплыми летними вечерами мы с ней, взявшись за руки, отправлялись на утес полюбоваться закатом и долго стояли там в молчании, слушая тоскливые крики чаек и тихий рокот волн внизу, мечтательно глядя на далекий таинственный горизонт пылающего багрянцем моря.

— Там, за морем, находится Франция, Эдди, — помнится, сказала однажды матушка. — Большая прекрасная страна.

— Там живут гуигнгнмы, мамочка? — спросил я.

Она коротко рассмеялась.

— Нет, милый. Только люди, как мы с тобой.

— А ты когда-нибудь была во Франции? — задал я следующий вопрос.

— Один раз, — последовал ответ. Потом матушка вздохнула. — Первый и последний.

Взглянув на нее, я, к великому своему удивлению, увидел, что она плачет, — на моей памяти такое случилось впервые. Но уже в следующую секунду она хлопнула в ладони и со словами «ну все, пора спать» повела меня домой. У подножья лестницы она поцеловала меня, сказала, что я у нее навсегда самый любимый-прелюбимый, и ушла прочь. Стоя на нижней ступеньке, я смотрел, как она возвращается в гостиную, садится за письменный стол и снова обмакивает перо в чернила.

Воспоминание о том вечере пробудилось во мне спустя много лет и не потускнело поныне. И вот, неспешно попыхивая сигарой в ресторации Куинна, я вспоминал вышеописанный эпизод и размышлял о странной взаимообусловленности и взаимосопряженности всего сущего, о тонких, но нерушимых нитях причинности, которые связывали (ибо такая связь, несомненно, существовала) мою мать, много лет назад работавшую над очередным своим сочинением, и рыжеволосого мужчину, в данный момент лежавшего мертвым в переулке Каин-Корт меньше чем в полумиле от меня.

По дороге к реке я упивался мыслью о своей безнаказанности. Но, отдавая полпенни сборщику пошлин на мосту Ватерлоо, я заметил, что руки у меня дрожат и во рту пересохло, несмотря на недавний ужин с сопутствующими возлияниями в ресторации Куинна. Внезапно почувствовав головокружение, я прислонился к парапету под мерцающим газовым фонарем. Густой туман заволакивал черную воду, которая с плеском билась об опоры громадных гулких арок, производя в высшей степени зловещую музыку. Потом из клубящегося тумана возникла худая молодая женщина с младенцем на руках. Несколько мгновений она стояла у парапета, уставившись в темноту внизу. Я явственно увидел отчаяние на ее лице и тотчас понял, что она собирается броситься в реку. [Мост Ватерлоо называли также «мостом Вздохов», поскольку с него часто бросались самоубийцы. (Прим. ред.)] Но когда я шагнул к ней, она дико посмотрела на меня, крепко прижала к груди ребенка и убежала прочь. Я проводил взглядом жалкую призрачную фигуру, вновь исчезающую в тумане. Я надеялся, что спас бедняжке жизнь, пусть хотя бы на время — какое-никакое благое дело в противовес поступку, совершенному нынче вечером.

Вам надлежит понять: я не убийца по природе своей, а стал таковым лишь в силу принятого намерения и по необходимости — я грешник, заслуживающий оправдания. Мне не было нужды повторять экспериментальный акт убийства. Я доказал что хотел: свою способность совершить подобное деяние. Ни в чем не повинный рыжеволосый незнакомец выполнил свое предназначение, и теперь я был готов осуществить задуманное.