— О! — воскликнула девушка за столом. — Кстати, вот идет Джинни, ее соседка по комнате.

Джинни была темноволосой девочкой в плотном комбинезоне и драном свитере в обтяжку. Несмотря на такой наряд, она как-то ухитрялась выглядеть холодной и чопорной. Вероятно, благодаря выражению лица.

Дежурная поманила ее и сказала:

— Это доктор Берри. Он приехал повидать Карен.

Джинни метнула на меня испуганный взгляд. Она знала. Я быстро схватил ее за локоть, отвел в сторону и усадил на стул.

— Но ведь Карен… — начала она.

— Я знаю. Мне надо поговорить с вами.

— Я должна спросить мисс Питерс, — Джинни хотела встать, но я мягко удержал ее.

— Прежде чем вы это сделаете, позвольте сообщить вам, что вчера я присутствовал на вскрытии Карен.

Джинни вздрогнула и прижала пальцы к губам.

— Извините за прямоту, но у меня есть один вопрос, ответить на который не сможет никто, кроме вас. А что скажет мисс Питерс, мы с вами и так знаем.

— Она запретит мне говорить с вами, — Джинни смерила меня подозрительным взглядом, но я уже возбудил ее любопытство.

— Пойдемте туда, где нам никто не помешает, — предложил я.

— Не знаю, следует ли мне…

— Я отниму у вас всего несколько минут.

Она встала и кивнула в сторону коридора.

— Обычно мужчин не допускают в наши комнаты, но вы ведь родственник, правильно?

— Правильно.

Джинни и Карен жили на первом этаже, окно их комнаты выходило на задний двор. Комнатка была тесная и неряшливая, повсюду валялись фотографии мальчиков, письма, поздравительные открытки, программы футбольных матчей между университетами Лиги Плюща, ленты, расписания занятий, флакончики с духами, плюшевые мишки и щенки. Джинни уселась на кровать и указала мне на стул у письменного стола.

— Вчера мисс Питерс сказала мне, что с Карен случилось несчастье и она погибла, — начала девушка. — Она просила меня никому ничего не говорить до поры до времени. Странно. Никто из моих знакомых еще не умирал. Я имею в виду ровесников, понимаете? Странно, право. Я ведь ничего не почувствовала, не могла даже заставить себя огорчиться. Наверное, до меня просто еще не дошло.

— Вы знали Карен до того, как стали жить вместе?

— Нет, нас просто поселили в одну комнату.

— Вы ладили?

Джинни передернула плечами. Она уже освоила язык телодвижений, но пока не умела добиться полной естественности. Создавалось впечатление, что она подолгу отрабатывала каждый жест перед зеркалом.

— Вроде да. Карен не была типичным новичком, не робела. И все время уезжала то на день, то на два. На занятия почти не ходила и часто повторяла, что ненавидит колледж. Впрочем, так все говорят, но Карен действительно не врала. Она и впрямь ненавидела учебу. По-моему, так оно и было.

— Почему вы так думаете?

— Потому что она пропускала уроки и часто отлучалась из городка. Говорила, что едет к родителям, но на самом деле моталась куда-то еще. Карен ненавидела своих родителей. Она сама мне так сказала.

Джинни встала и открыла дверцу шкафа. На внутренней стороне створки висела большая глянцевая фотография Джей Ди Рэнделла, сплошь испещренная крошечными дырочками.

— Она любила бросать в снимок дротики, — пояснила Джинни. — Это ее отец. Кажется, он хирург. Она метала дротики в его физиономию каждый вечер, перед тем как лечь спать.

Девушка закрыла шкаф.

— А как она относилась к матери?

— Мать она любила. Я имею в виду родную мать, ту, которая умерла. Мачеха-то ей не особенно нравилась.

— Что еще вам рассказывала Карен?

— Про мальчиков рассказывала, — Джинни снова уселась на кровать. — Тут только о них и говорят. Карен наведывалась в какую-то местную частную школу и тусовалась с парнями. Да и к ней то и дело приезжали из Йеля.

— Она встречалась с кем-нибудь?

— Не думаю. Со всеми понемножку. Парни за ней табунами ходили.

— Она была так популярна?

— А может, и по какой другой причине, — Джинни наморщила носик. — Слушайте, неприлично говорить про нее такое теперь, когда… Да и нет причин верить во все это. Может, это вообще треп.

— А что такое?

— Ну, когда сюда приезжает новенькая, про которую никто ничего не слышал, можно болтать все, что угодно. Я, помнится, раньше врала, что была капитаном команды болельщиков. Просто забавы ради. На самом-то деле я училась в обычной средней школе, а о капитанстве и мечтать не могла.

— Понятно. Ну, а что за байки травила Карен?

— Да всякие. И не то чтобы байки. Скорее уж притчи. Все как-то обиняками да намеками. Карен нравилось, когда люди считали ее эдакой оторвой. И дружки были ей под стать. Она очень любила это слово — «оторва». И умела пустить пыль в глаза. Никогда не выкладывала все напрямую, никаких тебе обстоятельных историй. Обронит слово тут, слово там, и все. Про свои аборты, например, и всякое такое.

— Про аборты?

— Она сказала, что еще до колледжа дважды ходила на аборт. По-моему, это чепуха, правда? Два аборта! В конце концов, ей было всего семнадцать! Я говорила ей, что не верю, и тогда она пускалась в объяснения — как это делается. Все по порядку, что за чем идет. Вот тогда я начинала думать, что, возможно, это все-таки правда.

Девушке, росшей в семье врача, ничего не стоило вызубрить процедуру ПВ, и осведомленность Карен вовсе не доказывала, что ей самой делали аборты.

— Она не вдавалась в подробности? — спросил я. — Не говорила, где ее выскабливали?

— Нет. Карен любила шокировать меня, хотя временами бывала по-настоящему груба. Помню наши первые.., нет, вторые выходные, которые мы провели здесь. В субботу вечером Карен куда-то ушла и вернулась очень поздно. Вся растрепанная. Забралась в постель, погасила свет и говорит: «Господи, до чего же я люблю черное мясо». Прямо так и сказала. Я не нашлась с ответом. Я ведь тогда почти не знала Карен, вот и смолчала. Подумала, что она просто хочет меня поразить.

— Что еще она говорила?

Джинни пожала плечами:

— Не помню. Всякие пустяки. Однажды вечером, перед тем как уехать на выходные, Карен долго вертелась перед зеркалом. Сначала что-то насвистывала, а потом и говорит мне: «Ну, на сей раз я уж точно оттянусь». Или что-то в этом роде. Уж и не помню.

— И что вы ей ответили?

— Пожелала приятного отдыха. Что еще ответить на такую речь, особенно когда только что вышла из душа.

— Вы верили ее россказням?

— Сначала — нет, но через пару месяцев начала верить.

— Вам никогда не казалось, что она беременна?

— Нет, никогда.

— Вы уверены?

— Она ничего такого не говорила. К тому же она принимала пилюли.

— Это точно?

— Ну, наверное. Во всяком случае, у нее был такой ежеутренний обряд. Эти пилюли где-то здесь. Вон они, на ее столе, в маленьком пузырьке.

Я взял пластиковый флакончик. На ярлычке значилось «Аптека на Маячной улице», но никаких указаний по приему лекарства не было. Я вытащил книжечку и записал номер рецепта и имя врача, потом открыл пузырек и вытряхнул пилюли на ладонь. Их было всего четыре.

— Она принимала их ежедневно? — спросил я.

— Да.

Я не гинеколог и не аптекарь, но кое-какие познания все же имею. Во-первых, мне известно, что почти все противозачаточные пилюли сейчас выпускаются в пузырьках со специальными крышечками, снабженными отверстиями. Это облегчает подсчет и помогает женщине определить, сколько таблеток она приняла. Во-вторых, дозы гормональных препаратов снижены с двадцати до двух миллиграммов в день. А значит, пилюли должны быть совсем крошечные.

Но таблетки Карен были довольно большими, безо всяких меток, белые как мел и хрупкие. Я сунул одну из них в карман, а остальные возвратил в пузырек. Я уже догадывался, что это за зелье. Химического анализа не требовалось.

— Вы встречали кого-нибудь из дружков Карен? — спросил я.

Джинни покачала головой:

— Нет, никогда никого не видела. Карен много распиналась о том, как они хороши в постели, но это была просто болтовня. Она все время норовила пустить пыль в глаза, вот и горланила, как на площади. Подождите минутку.

Она подошла к туалетному столику Карен. Под рамку зеркала были вставлены несколько фотографий молодых людей. Взяв две, Джинни вручила их мне.

— Вот об этом парне она говорила, но, по-моему, они давно перестали встречаться. Кажется, с лета. Он учится в Гарварде.

На снимке был запечатлен старательно, но шаблонно позирующий мальчишка в футбольной экипировке, с номером 71 на груди. Он стоял, согнувшись, касаясь одной рукой земли и злобно ощерив зубы.

— Как его зовут?

— Не знаю.

Я взял программку матча Гарвард против Колумбийского. Под номером 71 числился правый защитник Алан Зеннер. Занеся это имя в записную книжку, я вернул Джинни снимок.

— А этот, второй, — продолжала она, вручая мне еще одну фотографию, — посвежее будет. Кажется, Карен еще не рассталась с ним. Иногда по вечерам, прежде чем лечь спать, она целовала его фотографию. Его зовут то ли Ральф, то ли Роджер.

На фотографии был изображен молодой негр в плотном лоснящемся костюме, с электрогитарой в руке и натянутой улыбкой на губах.

— Думаете, они встречались?

— Да. Он из какого-то бостонского оркестра.

— Ральф, говорите?

— Что-то в этом роде.

— Как называется оркестр?

Джинни сосредоточенно нахмурилась:

— Карен однажды говорила. Или не однажды. Но я не помню. Она не то что другие девчонки, которые выложат вам всю подноготную своих парней. Карен была не такая. Обронит фразу, а потом жди следующей.

— И вы думаете, что по выходным она уезжала к этому парню?

Джинни кивнула.

— А куда? В Бостон?

— Наверное. Или в Бостон, или в Нью-Хейвен.

Я перевернул фотографию. На тыльной стороне было написано: «Фотоателье Кэрзина, Вашингтон-стрит».

— Могу я взять себе этот снимок?

— Конечно, — ответила Джинни. — Мне он без надобности.

Я сунул фото в карман и снова сел.

— Вы когда-нибудь видели кого-то из этих людей?

— Нет, не встречала я ее дружков. Погодите-ка, однажды видела подругу.

— Подругу?

— Ну да. Однажды Карен сказала мне, что к ней приезжает близкая подруга, настоящая «оторва», дикий зверь. Ну, всякое такое. Короче, я ожидала увидеть занятное зрелище, но, когда она приехала…

— Что же вы увидели?

— Нечто весьма странное. Рослая длинноногая девица. Карен все время повторяла, что хотела бы иметь такие же длинные ноги, а та девица просто сидела и молчала. Надо полагать, она была хорошенькая, но уж больно чудная. Как будто спала. Может, наширялась. Наконец, где-то через час, она заговорила и начала плести всю эту белиберду.

— Какую белиберду?

— Ну, не знаю. Странные вещи. Вроде как «дожди в Испании подмыли здания». И сочиняла стихи про то, как люди резвятся в макаронных полях. Белиберда, понимаете? Я бы это стихами не назвала.

— Как звали эту девушку?

— Не помню. Кажется, Энджи.

— Она студентка?

— Нет. Она молодая, но нигде не учится. Работает. Кажется, Карен говорила, что она медсестра.

— Постарайтесь вспомнить ее имя, — попросил я.

Джинни сосредоточенно уставилась в пол, потом покачала головой:

— Нет, не могу. Я не обратила на нее особого внимания.

Мне не хотелось менять тему, но надо было торопиться.

— Что еще вы могли бы рассказать мне о Карен? — спросил я. — Она нервничала?

— Нет, была само спокойствие. Все наши с ума сходили от волнения, особенно перед экзаменами, а ей, похоже, было на все наплевать.

— Она была энергичной девушкой? Подвижной? Словоохотливой?

— Карен? Не смешите меня. Сонная она была и полумертвая, только в дни свиданий и оживала. А так все время сетовала на усталость и переутомление.

— Она много спала?

— Да, продрыхла почти все занятия.

— Какой у нее был аппетит?

— Да обыкновенный. Завтрак и обед она обычно тоже просыпала.

— В таком случае Карен, наверное, теряла в весе?

— Как раз наоборот, — ответила Джинни. — Прибавила. Не так чтобы много, но прилично. За каких-нибудь полтора месяца. Не могла влезть ни в одно платье, и ей пришлось покупать новые.

— Вы заметили какие-нибудь другие изменения?

— Вообще-то да, но я не знаю, важно ли это. То есть для Карен это было важно, но все остальные ничего не замечали.

— Чего не замечали?

— Видите ли, Карен вбила себе в голову, будто бы ее тело обрастает волосами. Руки, ноги, понимаете? И над губой тоже. Она жаловалась, что замучилась брить ноги.

Взглянув на часы, я увидел, что уже почти полдень.

— Что ж, не хочу отрывать вас от занятий…

— Ерунда, — перебила меня Джинни. — С вами интереснее.

— Неужели?

— Ну, смотреть, как вы работаете, и все такое.

— Но ведь я — обычный врач, и вы уже наверняка беседовали с людьми моей профессии.

Джинни вздохнула.

— Должно быть, вы принимаете меня за дурочку, — с легкой обидой сказала она. — Я же не вчера родилась.

— Напротив, — заспорил я. — По-моему, вы очень умны.

— Вы вызовете меня в суд?

— В суд?

— Ну, чтобы дать показания.

Я посмотрел на нее, и мне опять подумалось, что она репетирует перед зеркалом. На лице Джинни появилась загадочно-глубокомысленная мина, столь присущая героиням многих фильмов.

— Не уверен, что понимаю вас.

— Ладно уж, признайтесь, что вы законник, я никому не скажу.

— О!

— Я поняла это спустя десять минут после вашего прихода. Знаете, как я догадалась?

— Как же?

— Когда вы осматривали пилюли, то держали пузырек очень осторожно, совсем не как врач. Честно говоря, я думаю, что врач из вас вышел бы никудышный. Сущий коновал.

— Возможно, вы правы, — согласился я.

— Желаю удачи, — сказала Джинни на прощание.

— Спасибо.

Она лукаво подмигнула мне, и я зашагал прочь.

2

Рентгеновский кабинет на втором этаже Мемориалки незнамо почему называли кабинетом радиологической диагностики. Впрочем, как бы его ни величали, это был самый обыкновенный рентгеновский кабинет, такой же, как в любой другой больнице: стены из матового стекла, зажимы для снимков. Помещение довольно просторное, тут могли одновременно работать пятеро рентгенологов.

Я попал к Хьюзу, моему старому знакомому. Иногда чета Хьюзов играла с нами в бридж, причем весьма искусно. Они бились до последнего и жаждали крови. Но я и сам иногда этим грешу.

Я не стал звонить Льюису Карру, поскольку он все равно не помог бы мне. А Хьюз стоял на нижней ступени священной врачебной иерархии, и ему было безразлично, чьи снимки я хочу посмотреть — Карен Рэнделл или Ага-Хана, которому тут несколько лет назад делали операцию на почке. Поэтому Хьюз сразу же отвел меня в хранилище снимков.

По пути я спросил его:

— Ну, как твоя интимная жизнь?

Это была избитая шутка. Известно, что рентгенологи занимаются сексом гораздо меньше, чем врачи любой другой специальности. Почему это так, никто не знает, но, скорее всего, на них действует рентгеновское излучение. Во всяком случае, среди медиков бытует такое убеждение. В прошлом во время просвечивания рентгенолог стоял в кабинке вместе с пациентом и за несколько лет буквально пропитывался гамма-частицами. Да и пленка тогда была гораздо менее чувствительной, так что врач успевал схватить чудовищную дозу, пока делал снимок.

Но даже теперь, при новых технологиях и обширных познаниях, эта мерзкая шуточка по-прежнему в ходу, и рентгенологи вынуждены стоически терпеть подначки всякого, кто пожелает высмеять их освинцованные суспензории и усохшие половые железы. Приколы — такой же фактор профессионального риска, как рентгеновское излучение, и Хьюз не обижался на них.

— Моя половая жизнь, — ответил он, — куда интереснее какого-то там бриджа.

Когда мы вошли в кабинет, там работали трое или четверо рентгенологов. Перед каждым лежал толстый конверт, набитый снимками, и стоял магнитофон. Врач брал снимок, произносил вслух фамилию пациента и номер отделения, сообщал, с какого ракурса сделан снимок, и, приложив его к матовому стеклу, ставил диагноз.

Одна из стен была отведена под рентгенограммы пациентов отделения интенсивной терапии. Это были тяжело больные люди, и их снимки хранились не в конвертах, как все остальные, а на вращающихся штативах. Нажав кнопку, можно было привести штатив в движение и, не сходя с места, посмотреть нужный снимок. Это позволяло быстро определить, чем страдает тот или иной больной, пребывающий в критическом состоянии.

Хранилище снимков примыкало к рабочему залу. Хьюз юркнул туда и через минуту появился снова. Мы уселись перед стеклянной панелью, и Хьюз вставил в зажим первую рентгенограмму Карен Рэнделл.

— Черепная коробка в боковой проекции, — сказал он, вглядевшись в снимок. — Ты знаешь, почему Карен направили на рентген?

— Нет, — ответил я и тоже посмотрел на снимок, но почти ничего не разобрал. Прочитать рентгенограмму головы очень трудно. В черепе много костей, и снимки представляют собой мешанину светлых и темных пятен. Хьюз довольно долго изучал этот причудливый узор, время от времени проводя по какой-нибудь линии колпачком своей авторучки. Наконец он сказал:

— Похоже, все нормально. Никаких трещин или наростов, ни гематом, ни воздушных пузырей не видно. Конечно, неплохо бы иметь артериограмму или эхоэнцефалограмму… Давай посмотрим остальные.

Хьюз снял первый снимок и повесил на его место вид черепа анфас.

— Тоже все нормально, — сообщил он мне. — Не понимаю, зачем ей вообще просвечивали голову. Она что, попала в автомобильную аварию?

— Да вроде нет.

Хьюз покопался в стопке снимков.

— Нет, — пробормотал он. — Ни одного снимка лица, только черепная коробка.

Он снова принялся разглядывать снимок черепа во фронтальной проекции, затем снял его и повесил на панель предыдущий. Но и теперь не нашел никаких отклонений от нормы.

— Будь я проклят, если что-нибудь понимаю, — сказал Хьюз, барабаня пальцами по стеклу. — Ничего. Ни малейшей патологии. Готов поставить все свои денежки.

— Ну что ж, — молвил я, вставая. — Спасибо за помощь.

Я не знал, что и думать. Похоже, эти снимки еще больше все запутали. И уж, во всяком случае, не внесли никакой ясности.