— Что за девушка?

— Карен Рэнделл.

— Ты не… Что? Та самая Карен?

Арт кивнул:

— Да, она. Дочь Джей Ди Рэнделла.

— Господи.

— Сперва они спросили, что я о ней знаю и приходила ли она ко мне на прием. Я ответил, что неделю назад она обратилась за консультацией. Жаловалась на отсутствие месячных.

— В течение какого времени?

— Четыре месяца.

— Ты сообщил им эти сведения?

— Нет, они не спрашивали.

— Хорошо.

— Они подробно расспросили меня о том, как прошел осмотр. Интересовались, были ли у нее другие жалобы, как она вела себя… Я ничего не сказал, сославшись на доверительные отношения врача и больного. Тогда они зашли с другого боку и спросили, где я был вчера вечером. Я ответил, что делал обход в больнице, а потом побродил по парку. Им хотелось знать, возвращался ли я к себе в кабинет. Я сказал, что нет. Тогда они спросили, встретил ли я кого-нибудь в парке. Я ответил: не помню. Знакомых уж точно не встретил.

Арт глубоко затянулся сигаретой. У него дрожали руки.

— И тогда они принялись мурыжить меня. Уверен ли я, что не возвращался в кабинет? Чем я занимался после обхода? Действительно ли не видел Карен с прошлой недели? Я все никак не мог взять в толк, к чему эти вопросы.

— Ну и к чему же?

— В четыре часа утра мать Карен Рэнделл привезла ее в отделение неотложной помощи Мемориальной больницы. Карен истекала кровью и была в геморрагическом шоке. Не знаю, какие меры приняли врачи, только она умерла. И полиция думает, что вчера вечером я сделал ей аборт.

Я нахмурился. Все это не имело ни малейшего смысла.

— Почему они так уверены в этом?

— Не знаю. Я спрашивал, но они не говорят. Может, девчонка была в бреду и произнесла мое имя.

Я покачал головой.

— Нет, Арт. Полицейские боятся неоправданного ареста как чумы. Если они не смогут доказать обвинение, черт-те сколько людей останутся без работы. Ты — уважаемый профессионал, а не какой-нибудь забулдыга без друзей и без цента за душой. Ты можешь позволить себе нанять хорошего защитника, и они это знают. И если у легавых хватило духу арестовать тебя, значит, они думают, что дело — верняк.

Арт сердито взмахнул рукой:

— А может, они просто дураки.

— Дураки-то дураки, но не до такой степени, — возразил я.

— Как бы там ни было, я понятия не имею, что за улики они собрали.

— Ты должен это знать.

— Но не знаю. — Арт снова принялся вышагивать по камере. — Ума не приложу.

Я смотрел на него и гадал, когда лучше задать главный вопрос. Рано или поздно придется. Арт перехватил мой взгляд.

— Нет, — сказал он.

— Что — нет?

— Я этого не делал, и хватит на меня таращиться. — Арт уселся и забарабанил пальцами по койке. — Господи, как же хочется выпить.

— Забудь об этом.

— Ой, ради бога…

— Ты пьешь только по праздникам и очень умеренно, — напомнил я ему.

— Меня будут судить за характер и привычки или…

— Тебя вообще не будут судить, если ты сам этого не пожелаешь.

Арт фыркнул.

— Расскажи мне о Карен, — попросил я.

— Рассказывать почти нечего. Она пришла и попросила сделать аборт, но я отказался, потому что было поздно — четыре месяца. Я объяснил, почему не могу ей помочь: слишком большой срок и прервать беременность можно только чревосечением.

— И она смирилась?

— Вроде да.

— Что ты написал в истории болезни?

— Ничего. Я не завел карточку.

Я вздохнул:

— Это может выйти тебе боком. Почему ты так поступил?

— Потому что она не была моей пациенткой и не нуждалась в лечении. Я знал, что больше никогда не увижу ее, вот и не стал разводить писанину.

— И как ты собираешься объяснить это полицейским?

— Слушай, — вспылил Арт, — кабы я знал, что по милости этой бабы попаду за решетку, то и вел бы себя иначе.

Я закурил сигарету и откинулся назад, почувствовав затылком холод каменной стены. Мне уже стало ясно, что Арт попал в очень незавидное положение, и даже мелочи, которые при других обстоятельствах показались бы сущим пустяком, сейчас приобретали огромное значение.

— Кто направил ее к тебе?

— Карен? Наверное, Питер.

— Питер Рэнделл?

— Ну да. Он был ее лечащим врачом.

— Так ты даже не спросил?

Это было совсем не в духе Арта.

— Нет. Она пришла под конец рабочего дня, и я был уставший. К тому же она сразу взяла быка за рога. Чертовски прямолинейная девица, никаких тебе хождений вокруг да около. Выслушав Карен, я подумал, что ее прислал Питер, в надежде, что я все растолкую. Ведь делать аборт, вне всякого сомнения, было уже поздно.

— Почему ты так подумал?

Арт передернул плечами.

— Подумал, и все.

Галиматья какая-то. Арт наверняка темнил.

— А других дам из семейства Рэнделл к тебе не направляли?

— Ты о чем это?

— Отвечай.

— По-моему, это не имеет отношения к делу, — отрезал он.

— Как знать.

— Уверяю тебя.

Я вздохнул и запыхтел сигаретой. При желании Арт мог быть чертовски упрям.

— Ладно, — сказал я наконец. — Тогда расскажи мне о девушке.

— Что ты хочешь знать?

— Ты был с ней знаком?

— Нет.

— Случалось ли тебе помогать ее подружкам?

— Нет.

— Ты уверен?

— О, черт! Как я могу быть уверен? Но вряд ли: ей было всего восемнадцать лет.

— Понятно.

Вероятно, Арт был прав. Я знал, что он оперировал только замужних женщин лет тридцати и не связывался с молоденькими, разве что в исключительных случаях. Иметь дело со зрелыми матронами было гораздо безопаснее. Они мыслили более трезво и умели держать язык за зубами. Но я знал и другое: последнее время он стал делать больше абортов совсем юным пациенткам. Арт называл эти операции «выскабливанием соплей» и говорил, что помогать только замужним нельзя. Это, мол, дискриминация подростков. Разумеется, он шутил, но в каждой шутке…

— Как она выглядела, когда пришла к тебе? — спросил я. — Ты можешь описать ее?

— Славная была девушка. Хорошенькая, не дура, не плакса. Очень честная. Пришла, села, сложила руки на коленях и рассказала все как есть. Сыпала медицинскими терминами. «Аменорея» и прочее. Наверное, нахваталась от своей семейки.

— Она нервничала?

— Да, но ведь они все нервничают. Поэтому чертовски трудно проводить дифференциальную диагностику.

Действительно, при отсутствии менструаций, особенно у молодых девушек, надо делать существенную поправку на состояние их нервной системы. Задержки и другие нарушения цикла часто возникают по причинам психологического свойства.

— Это на пятом-то месяце?

— В придачу она прибавила в весе. Пятнадцать фунтов.

— Маловато для точного диагноза.

— Но достаточно для подозрения.

— Ты ее осматривал?

— Нет. Я предложил, она отказалась. Девица пришла делать аборт. Я сказал: нет, и она откланялась.

— Карен говорила о своих планах?

— Да, — ответил Арт. — Пожала плечами и сказала: ну что ж, придется сообщить предкам и обзавестись потомком.

— И ты решил, что она не станет обращаться к кому-нибудь другому?

— Вот именно. Девушка казалась такой умной и /смышленой. И, похоже, поняла, в каком она положении. В таких случаях я всегда стараюсь объяснить женщине, что безопасный аборт невозможен и ей придется свыкнуться с мыслью о грядущем материнстве.

— По-видимому, Карен передумала. Интересно, почему?

Арт усмехнулся:

— Ты когда-нибудь видел ее родителей?

— Нет, — ответил я и тотчас юркнул в приоткрывшуюся лазейку:

— А ты?

Но Арта так просто не проведешь. Он одарил меня вялой улыбкой умного и проницательного человека, отдающего дань чужой сообразительности, и сказал:

— Нет, никогда. Но наслышан о них.

— И чего же ты наслышан?

В этот миг вернулся сержант и с лязгом вставил ключ в замок.

— Время, — объявил он.

— Еще пять минут, — попросил я.

— Время!

— Ты говорил с Бетти? — спросил Арт.

— Да. Все хорошо. Я позвоню ей и скажу, что ты жив-здоров.

— Она волнуется.

— Джудит побудет с ней. Все утрясется.

Арт грустно улыбнулся:

— Извини за причиненное беспокойство.

— Никакого беспокойства, — я взглянул на стоявшего в дверях сержанта. — У них нет оснований задерживать тебя. К полудню ты выйдешь отсюда.

Сержант сплюнул на пол. Я пожал Арту руку и спросил:

— Кстати, где тело?

— Наверное, в Мемориалке. Или его уже увезли в городскую.

— Я выясню. Не волнуйся ни о чем.

Я вышел из камеры, и сержант запер дверь. В коридоре он не проронил ни слова, но, когда мы вошли в дежурку, сказал:

— Вас хочет видеть капитан.

— Хорошо.

— Ему не терпится малость поточить лясы.

— Что ж, ведите меня к нему, — ответил я.

3

Табличка на двери сообщала: «Отдел по расследованию убийств», а под ней на картонке печатными буквами было выведено: «Капитан Питерсон». Капитан оказался крепким коротышкой с седыми волосами, подстриженными под «ежик», движения его были проворными и точными. Когда Питерсон обошел вокруг стола, чтобы приветствовать меня, я заметил, что он хромает на правую ногу. Он даже не пытался скрыть этот изъян, а, напротив, подчеркивал его, громко шаркая носком по полу. Солдаты и легавые обычно гордятся своими увечьями. Нетрудно было догадаться, что Питерсон пострадал при исполнении служебного долга. Я попробовал угадать, что с ним стряслось. Скорее всего, нарвался на пулю: ножевое ранение в голень — большая редкость.

Хозяин кабинета протянул мне руку и сказал:

— Я капитан Питерсон.

— Джон Берри.

Рукопожатие было радушным, но глаза капитана смотрели холодно и пытливо. Он указал мне на кресло.

— Сержант говорит, что прежде не видел вас здесь, вот я и решил познакомиться. Мы знаем почти всех бостонских защитников по уголовным делам.

— Вы хотите сказать — судебных защитников?

— Разумеется, — покладисто ответил Питерсон. — Конечно, судебных.

Он выжидательно уставился на меня. Я молчал.

Наконец капитан спросил:

— Из какой вы фирмы?

— Не понимаю, почему вы приняли меня за юриста, — ответил я. — Сроду им не был.

Капитан прикинулся удивленным:

— Но у сержанта сложилось иное впечатление. Вы представились ему как адвокат.

— Да неужели?

— Вот именно. — Питерсон уперся ладонями в стол.

— Кто вам это сказал?

— Сержант.

— Значит, он что-то напутал.

Капитан откинулся в кресле и одарил меня любезной улыбкой, словно говоря: «Ладно, ладно, не будем суетиться по пустякам».

— Знай мы, что вы не адвокат, нипочем не разрешили бы вам свидание с Ли.

— Вероятно. Только никто не поинтересовался моим именем и родом занятий, никто не просил меня расписаться в книге посетителей.

— Полагаю, сержант был сбит с толку.

— Вполне оправданное предположение, если вспомнить, какой умница ваш сержант.

На лице капитана заиграла дурацкая улыбочка. Мне был знаком этот тип людей. Удачливый легавый, знавший, когда надо возмутиться, а когда разумнее проглотить обиду. Искусный дипломат, вежливый блюститель закона. Но лишь до тех пор, пока не почувствует, что противник ломается.

— Ну? — буркнул он после долгого молчания.

— Я работаю вместе с доктором Ли, — сообщил я ему.

Если он и удивился, то виду не подал.

— Тоже врач?

— Совершенно верно.

— У вас, лекарей, определенно существует круговая порука, — не переставая улыбаться, изрек капитан. Вероятно, за последние две минуты он улыбался больше, чем за два предшествующих года.

— Не сказал бы, — возразил я.

Улыбка начала таять. Наверное, с непривычки у капитана устали лицевые мышцы.

— Если вы и впрямь врач, — проговорил Питерсон, — мой вам совет: держитесь подальше от этого Ли. Шумиха угробит вашу практику.

— Какая шумиха?

— Суд и прочее.

— А что, будет суд?

— Разумеется, — ответил Питерсон. — И громкий, так что вашей практике, вероятно, не поздоровится.

— У меня нет практики, — сообщил я ему.

— Наукой занимаетесь?

— Нет, — ответил я. — Трупы вскрываю.

Наконец-то его проняло. Питерсон привстал со стула, но тотчас опомнился и снова сел.

— Трупы, — эхом повторил он.

— Совершенно верно. Работаю в больницах, делаю всякие анализы.

Капитан надолго умолк, нахмурился, почесал тыльную сторону ладони и оглядел свой стол. Наконец он сказал:

— Не знаю, что вы пытаетесь доказать, доктор, но, как бы там ни было, мы вполне можем обойтись без вашей помощи. А Ли влип слишком серьезно, чтобы…

— Это еще надо доказать.

Питерсон покачал головой:

— Вы и сами знаете, что не правы.

— Не уверен.

— Известно ли вам, на какую сумму может подать иск врач за необоснованный арест?

— На миллион долларов, — ответил я.

— Полмиллиона. Но это не так уж важно: итог один.

— Полагаете, у вас есть верное дело?

— Есть, — Питерсон снова осклабился. — Конечно, доктор Ли может позвать вас в свидетели, это ясно. И вы можете наговорить сколько угодно громких слов, чтобы обдурить присяжных и произвести на них впечатление своими высоконаучными выкладками. Но вам никуда не деться от главного факта.

— Что же это за факт?

— Нынче утром в бостонской Мемориальной больнице истекла кровью и умерла девушка. И причиной тому — подпольный аборт. Вот такой факт — простой и очевидный.

— И вы думаете, что аборт сделал доктор Ли?

— У нас имеются кое-какие улики, — вкрадчиво проговорил Питерсон.

— Надеюсь, они достаточно убедительны, — сказал я. — Доктор Ли — известный и уважаемый…

— Послушайте, — оборвал меня капитан, впервые выказав раздражение. — По-вашему, эта девушка была десятидолларовой шлюхой? Нет, она была хорошей дочерью почтенных родителей. Чертовски порядочной, из замечательной семьи. Молодая, красивая, добрая. И ее зарезали. Причем не какая-нибудь повитуха из Роксбери или шарлатан из Северного района. У нее достало ума не обращаться к ним. Да и денег было достаточно.

— Почему вы считаете, что аборт сделал доктор Ли?

— Не вашего ума дело.

Я передернул плечами.

— Поверенный доктора Ли задаст вам тот же вопрос. Это будет его ума дело. И если вы не сможете ответить…

— Сможем.

Я молчал. Мне стало любопытно, захотелось узнать, действительно ли Питерсон такой уж хороший дипломат. Он не должен говорить мне больше ни слова. Он не был обязан сообщать мне даже то, что уже сообщил. Если он снова откроет рот, это будет ошибкой.

Питерсон открыл рот.

— У нас есть свидетель, который слышал, как девушка обвиняла доктора Ли.

— Девушку привезли в больницу в состоянии шока, она бредила и теряла сознание. Что бы она там ни бормотала, это — слабая улика.

— Она еще не была в шоке, когда сказала это.

— Кому сказала?

— Своей матери, — с довольной улыбкой ответил Питерсон. — По дороге в больницу. И мать готова присягнуть в этом.

4

Я попытался последовать примеру Питерсона и сохранить невозмутимое выражение лица. К счастью, врачи поднаторели в этом искусстве. Ни в коем случае нельзя выказывать изумление, если пациент сообщает вам, что совокупляется с женой десять раз за ночь или видит кошмары, в которых режет ножом собственных детей. Или ежедневно выпивает галлон водки. Врач должен казаться больному загадочной личностью, а для этого ему необходимо уметь ничему не удивляться.

— Ага, понятно, — равнодушно бросил я.

Питерсон кивнул:

— Как видите, свидетель вполне надежный. Взрослая уравновешенная женщина, рассудительная и очень миловидная. Она произведет прекрасное впечатление на присяжных.

— Возможно.

— Ну а теперь — откровенность за откровенность, — предложил Питерсон. — Может, расскажете, почему вас так интересует доктор Ли?

— Никаких особых причин. Он мой друг, вот и все.

— Он позвонил вам раньше, чем своему поверенному.

— Задержанный имеет право на два телефонных звонка.

— Да, — согласился Питерсон. — Но большинство задержанных предпочитают звонить адвокатам и женам.

— Доктор Ли хотел поговорить со мной.

— Но почему именно с вами?

— Я когда-то учился на юриста, — объяснил я. — И к тому же имею медицинское образование.

— У вас есть степень бакалавра права?

— Нет.

Питерсон провел пальцами по кромке стола.

— Кажется, я ничего не понимаю.

— По-моему, это не имеет значения.

— А может, вы тоже причастны к этому делу?

— Чем черт не шутит.

— Это значит — да?

— Это значит — чем черт не шутит.

Несколько секунд он молча разглядывал меня.

— Вы очень несговорчивы, доктор Берри.

— Скорее недоверчив.

— Если так, почему же вы убеждены в невиновности доктора Ли?

— Я не судебный защитник.

— Знаете что, — сказал мне Питерсон. — Любой может дать маху, даже врач.

Выйдя на улицу и нырнув в октябрьскую изморось, я решил, что сейчас не время бросать курить. Разговор с Питерсоном доконал меня, и я выкурил две сигареты, пока шагал в аптеку за новой пачкой. Я думал, что этот легавый окажется очередным безмозглым грубияном, но не тут-то было. Если он сказал мне правду, значит, полиции действительно удастся состряпать дело. Оно, конечно, может развалиться, но в отставку капитана уж точно не отправят. Сейчас он был в незавидном положении. Арестовав доктора Ли, капитан рисковал своим креслом. С другой стороны, воздержаться от ареста, имея столь веские улики, тоже опасно. Питерсон принял решение, потому что был вынужден сделать это. И теперь будет стоять на своем, пока не исчерпает все возможности. К тому же капитан уже заготовил себе пути отхода и в случае чего сможет свалить вину на миссис Рэнделл. Прибегнуть к излюбленной тактике хирургов и терапевтов, получившей в их среде кодовое наименование ЭМР — «это моя работа». Если, к примеру, у больного лихорадка и лейкоцитоз, да еще боли в правой нижней части живота, то самый вероятный диагноз — аппендицит. Хирург вскрывает брюшную полость и видит, что аппендикс в порядке. Тем не менее, если его решение не было скоропалительным, операция считается оправданной, поскольку все симптомы указывали на аппендицит, а промедление могло привести к смерти пациента. Так же и Питерсон: он может действовать на основании собранных улик, и неважно, прав он или нет. С этой точки зрения позиции капитана неуязвимы. Если Арта осудят, Питерсон не получит медали. А если оправдают, капитана защитит удобная формула: «Это моя работа».

Я вошел в аптеку, купил две пачки сигарет и позвонил в пару мест из автомата. Первым делом я связался с лабораторией и сказал, что сегодня уже не вернусь на работу. Потом позвонил Джудит и попросил ее посидеть с Бетти. Она поинтересовалась, виделся ли я с Артом и все ли в порядке. Я ответил, что да, виделся, и его выпустят через час или около того.

Обычно я ничего не скрываю от жены. Ну разве что какие-нибудь мелочи. Например, чем занимался Камерон Джексон на съезде американского хирургического общества несколько лет назад. Это могло расстроить Джудит, она наверняка стала бы переживать за жену Камерона. Прошлой весной Джексоны все-таки развелись, и Джудит была сама не своя. Такие разводы у нас называют «разводами по-эскулапски», и обычно они не отягощены условностями. Камерон — прекрасный ортопед с обширной практикой — начал пропускать домашние трапезы и безвылазно сидел в больнице. Вскоре его жене это надоело. Сначала она возненавидела ортопедию как отрасль медицины, а потом и самого Камерона. Ей достались оба ребенка и алименты, триста долларов в неделю. Но блаженства она не обрела. Потому что ей был нужен Камерон, только без медицины.

Камерон тоже не лучится счастьем. На прошлой неделе я виделся с ним, и он туманно намекнул, что хочет жениться на медсестре, с которой недавно познакомился. Он знал, что не сможет избежать пересудов, но думал: «По крайней мере, уж эта, новая, меня поймет». Это было начертано у него на лице.

Я часто вспоминаю Камерона Джексона и еще десяток знакомых мне врачей, так же беззаветно преданных делу. Обычно я думаю о них поздними вечерами, когда задерживаюсь в лаборатории и работы столько, что я даже не могу позвонить домой и предупредить об опоздании.

Мы с Артом однажды обсуждали эту тему, и последнее слово осталось за моим другом, который с присущим ему цинизмом заявил: «Теперь я начинаю понимать священников с их безбрачием».