Майкл Крайтон

Случай необходимости

«Я направлю режим больных к их выгоде, сообразно с моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и несправедливости. Я не дам никому просимого у меня смертельного лекарства и не покажу пути для подобного замысла. Точно также я не вручу никакой женщине абортивного пессария. Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство…»

— Из «Клятвы Гиппократа», даваемой молодыми врачами, готовящимися приступить к профессиональной практике.

Консервация ДНК не есть моральное обязательство.

Гарретт Хардин

...

____________________

АО 22-6712

РЭНДАЛЛ, КАРЕН

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ЛИСТ

…в виде (4+) аллергической реакции с последующим смертельным исходом в 4 часа 23 минуты. Больная выписана в 4 часа 34 минуты.

Диагноз при выписке:

1. Кровотечение 2-о, вызванное самопроизвольным выкидышем.

2. Общая анафилаксия как следствие назначения инъекции пенициллина внутримышечно.

ПОМЕЩЕН -

ВЫПИСАН — палата Х

ДАТА — 10/13

ПОДПИСЬ — Джон Б.Вильямсон, доктор медицины

____________________

ПОНЕДЕЛЬНИК, 10-Е ОКТЯБРЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Все кардиохирурги порядочные сволочи, и Конвей в этом смысле отнюдь не является исключением. Он вихрем ворвался в лабораторию патологоанатомического отделения в 8:30 утра, на нем все еще был зеленый хирургический халат и шапочка, и он неистовствовал. Когда Конвей вне себя от злости, он что есть силы стискивает зубы, и монотонно цедит слова сквозь них. Лицо его при этом багровеет, а на щеках проступают пунцовые пятна.

— Идиоты, — шипел Конвей, — недоумки чертовы.

Он ударил кулаком о стену; расставленные на полках шкафов пузырьки и склянки испуганно задребезжали.

Все мы знали, что происходит. В день Конвей делает две операции на сердце, первая из них начинается в 6:30 утра. И когда двумя часами позже он объявляется в лаборатории нашего отделения, то происходит это лишь по одной-единственной причине.

— Бестолочь, ублюдок безголовый, — сказал Конвей и со злостью пнул ногой урну для мусора. Урна опрокинулась и с грохотом покатилась по полу.

— Чтоб ему пусто было, чтоб его поганые мозги повылазили, — продолжал разоряться Конвей, отчаянно гримасничая и устремив взгляд в потолок, как будто обращаясь к Всевышнему. Всевышний же, как, впрочем, и все мы, уже не раз слышал это и прежде. Все тот же гнев, и опять крепко стиснуты зубы, и снова раздается грохот и богохульство. Конвей неизменно остается верен себе, и это очень напоминает повторный показ кадров одной и той же старой киноленты.

Объектами для негодования чаще всего становились ассистенты, медсестры, техники, отвечающие за оборудование. Но вот сам Конвей, как ни странно, никогда не входил в это число.

— Тут хоть еще сто лет проживи, — цедил Конвей сквозь зубы, — все равно не найдешь приличного анестезиолога. Никогда. Потому что их не существует в природе. Все, все они тупые говнюки и ублюдки.

Мы сочувственно переглянулись между собой: на этот раз не повезло Герби. Примерно раза четыре за год в адрес Герби сыпались упреки и проклятия. В оставшееся же время они с Конвеем были близкими друзьями. И тогда Конвей превозносил его до небес, называя самым лучшим анестезиологом во всей стране, уверяя, что он лучше, чем Сондерик из «Брайхама», лучше Льюиса из «Майо», короче, лучше всех.

Но четыре раза в год Герберт Лэндсмен все же обьявлялся виновным за СНС — на слэнге хирургов это означает смерть на столе. В кардиологии такие случаи отнюдь не редки: пятнадцать процентов из ста для большинства хирургов, и восемь процентов из ста для такого человека, как Конвей.

И именно потому, что Фрэнк Конвей был хорошим хирургом, потому что у него лишь восемь операций из ста заканчивались неудачей, и потому что у него была легкая рука, всем волей-неволей приходилось мириться с вспышками раздражения и гневными порывами с его стороны, когда он был готов крушить все, что ни попадется ему на пути. Как-то раз досталось даже лабораторному микроскопу, ремонт которого впоследствии обошелся в сотню долларов. Но и тогда никто и глазом не моргнул, все сделали вид, как будто ничего не произошло. Потому что у Конвея было лишь восемь процентов операций со смертельным исходом.

Конечно же по Бостону ходили упорные слухи о том, как ему удается добиться столь низкого процента смертности, того показателя, что сами хирурги между собой называют не иначе как «коэффициентом убойности». Говорили, что Конвей намеренно не берет пациентов с осложнениями. Говорили, что Конвей избегает оперировать пожилых пациентов. Говорили также, что он противится новшествам и никогда не применяет в своей практике новых и рискованных методик. Все эти доводы, разумеется, были лишь досужим вымыслом. Коэффициент убойности у Конвея оставался столь низок, потому что он был превосходным хирургом. Только и всего.

А тот факт, что как личность он был совершенным ничтожеством, считался вроде как излишней подробностью.

— Тупица, вонючий ублюдок, — сказал Конвей. Он гневно оглядел лабораторию. — Кто у вас тут сегодня за главного?

— Я, — ответил я. Как старший патологоанатом в тот день я отвечал за работу лаборатории. И поэтому все должно было проходить через меня. — Вам нужен стол?

— Да, черт возьми.

— Когда?

— Вечером.

Это было вполне в духе Конвея. Он всегда проводил вскрытия по своим случаям со смертельным исходом вечером, нередко задерживаясь в секционном зале далеко за полночь, словно желая тем самым наказать самого себя. Но вот присутствовать при этом никогда не позволялось никому, даже стажерам, работавшим с ним. Кое-кто говорил, что якобы во время вскрытия он плачет над трупами. Другие же утверждали, будто бы, наоборот, похохатывает. Но наверняка этого не знал никто. Кроме самого Конвея.

— Я предупрежу канцелярию, — сказал я, — чтобы они оставили свободное отделение в холодильнике.

— Угу. Дерьмо! — Он грохнул кулаком по столу. — Четверо детей остались без матери.

— Я скажу канцелярии, чтобы там все организовали.

— Остановка произошла прежде, чем мы успели добраться до желудочка. Мы продолжали массаж целых тридцать пять минут, но все впустую. Все напрасно.

— Вы назовете мне имя? — спросил я. Это было нужно для канцелярии.

— МакФерсон, — сказал Конвей. — Миссиз МакФерсон.

Он направился к выходу и вдруг остановился уже у самого порога. Он уныло стоял там, понуро опустив плечи.

— Господи, — сказал он, — мать четверых детей. Что, черт возьми, я теперь скажу ее сиротам?

Он поднял руки — так как это делают только хирурги, обратив их ладонями к себе — и с отвращением посмотрел на собственные пальцы, как будто это они подвели его. Я полагаю, что в каком-то смысле они его действительно подвели.

— Боже праведный, — сказал Конвей, — и почему я только не пошел в дерматологи? Ведь у дерматологов-то небось не бывает смертников.

Затем, пнув ногой дверь, отчего та покорно распахнулась настежь, он вышел из лаборатории.

* * *

Когда мы наконец снова остались в одиночестве, один из патологоанатомов-стажеров, новичок, работавший у нас всего первый год и теперь казавшийся очень бледным, осторожно осведомился у меня:

— А он что, всегда так?

— Да, — ответил я. — Всегда.

Я отвернулся к окну, за которым накрапывал унылый октябрьский дождик, а сквозь него медленно тянулсялся сплошной автомобильный поток часа пик. Наверное мне было бы гораздо легче посочувствовать Конвею, если бы я только не знал, что подобные его выходки были неотъемлемой частью своего рода ритуала, совершаемого всякий раз, когда он терял пациента. Наверное, потребность в разрядке действительно существовала, но только не скрою, что нам, подавляющему большинству сотрудников лаборатории, оставалось лишь мечтать о том, чтобы в такие моменты он поступал как Делонг из Далласа, который занимался составлением кроссвордов на французском языке, или хотя бы как Арчер из Чикаго, отправлявшийся в город, к парикмахеру всякий раз, когда ему приходилось кого-либо терять.

Выходки Конвея пагубно сказывались на работе всей нашей лаборатории, из-за него мы теряли время. А по утрам это было особенно плохо, потому что как раз в утренние часы приходилось выполнять исследование образцов тканей, поступавших из операционных, а уложиться в положенные по графику сроки обычно никак не удавалось.

Отвернувшись от окна, я взял очередной материал, принесенный для исследования. В нашей лаборатории имеется все для того, чтобы работа шла без задержек: патологоанатомы работают, стоя за высокими лабораторными столами. Перед каждым из нас расположен микрофон, спускающийся с потолка и включаемый при нажатии педали, находящейся на полу. Это освобождает руки для работы; достаточно лишь наступить на педаль и говорить в микрофон, и тогда все замечания и выводы окажутся записанными на магнитофон. Впоследствии машинистки распечатают эти заключения, чтобы их можно было приобщить к больничным картам.

Вот уже всю прошлую неделю я пытался бросить курить, и то, что теперь оказалось у меня в руках, в некоторой степени помогло мне в этом. Передо мной лежал срез с легкого с выступающей из него шишкой белого цвета. На приложенной розовой бирке было указано имя больного, который именно в этот момент лежал на операционном столе с разрезанной грудью. Для того, чтобы продолжить операцию, хирургам было необходимо дождаться заключения от патологоанатома. Если опухоль доброкачественная, то они просто удалят эту долю легкого. Если же она окажется злокачественной, то придется убрать целое легкое вместе со всеми лимфатическими узлами.

Я поставил ногу на педаль в полу.

— Пациент АО-четыре-пять-два-три-три-шесть. Джозеф Магнусон. Для исследование представлен срез верхней доли правого легкого размером — тут я на время отпустил педаль и произвел измерения — пять на семь с половиной сантиметров. Ткань легкого бледно-розового цвета и крепитантна [Крепитация означает, что при надавливании ткань хрустит, и она наполнена воздухом. Это нормально. (Здесь и далее прим. автора).]. Поверхность плевры гладкая и блестящая без признаков соединительной ткани или спаек. Небольшое кровоизлияние. В составе паренхимы имеется новообразование неправильной формы, белого цвета, размером… — я измерил шишку -… приблизительно двух сантиметров в диаметре. Срез твердый, белого цвета. Видимой фиброзной капсулы не выявлено, наблюдается некоторое нарушение структуры прилегающей ткани. Общее впечатление… рак легкого, предположительно злокачественная опухоль, знак вопроса, метастазы. Перерыв в записи, подпись, Джон Берри.

Я сделал срез с шишки и поместил ее в агрегат для быстрой заморозки. Существует лишь один путь наверняка убедиться в доброкачественной или злокачественной природе опухоли — это исследовать срез под микроскопом. Поэтому если вначале подвергнуть ткань заморозке, то появляется возможность быстро сделать тонкий срез. Обычно для того, чтобы подготовить предметное стекло, исследуемый материал приходится вымачивать в шести или семи растворах, на что уходит самое меньшее часов шесть, а иногда и целых несколько дней. Хирурги же не могут ждать так долго.

Когда ткань была хорошо заморожена, я сделал с нее срез микротомом, и поместил его на предметное стекло, которое было тут же вставлено мною в микроскоп. Мне не пришлось помещать стекло в сушку: даже под объективом с небольшим увеличением была отчетливо видна причудливо переплетающаяся сеть легочной ткани, образующая пузырьки альвеол, в которых происходит газообмен между кровью и воздухом. Белое же образование было здесь явно не на месте.

Я снова наступил на педаль микрофона в полу.

— Микроскопическое исследование среза замороженной ткани. Новообразование белого цвета состоит из видоизмененных клеток паренхимы, поразивших прилегающую здоровую ткань. Делящиеся клетки содержат много неправильных, гиперхроматических ядер. Заметны также гигантские клетки, содержащие сразу несколько ядер. Впечатление — начальная стадия развития злокачественного новообразования в легком. Примечание — выраженный антракоз прилегающей ткани.

Антракозом называется скопление в легких частичек углерода. Стоит только углероду попасть в организм, будь то вместе с дымом сигареты или в составе загрязненного городского воздуха, как он тут же прочно оседает в легких, и избавиться от него человеческому телу уже не суждено никогда.

Зазвонил телефон. Я был уверен, что это скорее всего Скэнлон из операционной, где он уже наверное окончательно извелся оттого, что не получил от нас ответа ровно через полминуты, как ему очень бы хотелось. В этом отношении Скэнлон ничем не отличается от остальных хирургов. Если он не режет, то и жизнь для него не в радость. И поэтому, дожидаясь заключения, ему поистине невмоготу просто так стоять в бездействии и глядеть на огромную дыру, что он только что проделал в том парне. Но ему, по-видимому, и в голову не придет подумать о том, что после того, как он взял биопсию и бросил ее в лоток из нержавеющий стали, санитар должен еще доставить все это из операционного блока в лабораторию патологоанатомического отделения. Скэнлон так же не принимает в расчет и то, что в больнице помимо его операционной есть еще одиннадцать, и между прочим, с семи до одиннадцати часов утра во всех них тоже идут операции. В это время дня у нас в лаборатории работают сразу четверо стажеров и врачей-патологоанатомов, но вот с результатами биопсий мы все равно запаздываем. И с этим уже ничего не поделаешь — ведь не хотят же они в самом деле, чтобы мы второпях поставили ошибочный диагноз.

Нет, рисковать они не хотят. Им бы только показать свою сволочную натуру, и уж это у них получается ничуть не хуже, чем у Конвея. Наверное после этого они чувствуют себя намного лучше. К тому же все хирурги считают себя в некоторой степени изгоями и комплексуют из-за этого. Об этом вам расскажет любой психиатр.

Подойдя к телефону, я первым делом стащил с руки резиновую перчатку. Моя ладонь была потной; я вытер ее о штанину брюк, и лишь после этого снял трубку. Мы очень осторожно обращаемся здесь с телефоном, но все-таки на всякий случай, каждый день, в самом конце работы протираем аппарат ватным тампоном, смоченным в спирте и формалине.

— Берри слушает.

— Берри, ну что у вас там?

После того, как в лаборатории побывал Конвей, мне очень хотелось сказать какую-нибудь грубость, но я не стал этого делать. Я просто ответил:

— Опухоль злокачественная.

— Это я знал и сам, — произнес Скэнлон таким тоном, как будто бы все, чем мы занимались в своей лаборатории было лишь напрасной тратой времени.

— Да, конечно, — сказал я и повесил трубку.

Мне очень хотелось курить. За завтраком я выкурил лишь одну сигарету, в то время, как обычно выкуриваю две.

Возвратившись к столу, я увидел, что своей очереди дожидаются еще три объекта для исследования: почка, желчный пузырь и аппендикс. Я снова уже начал натягивать на руку резиновую перчатку, когда раздался щелчок селектора.

— Доктор Берри?

— Да?

Микрофон селектора настроен так, что можно говорить, совершенно не повышая голоса, находясь в любой точке лаборатории, и девушка вас все равно услышит. Этот микрофон установили очень высоко, почти под самым потолком, потому что новички имеют обыкновение вставать вплотную к нему и громко кричать, ничего не зная о его чувствительности и невольно оглушая секретаря на том конце провода.

— Доктор Берри, вам звонит супруга.

Я ответил не сразу. У нас с Джудит имеется негласная договоренность: никаких звонков по утрам. Потому что по утрам с семи до одиннадцати часов я всегда очень занят, и так изо дня в день, шесть дней в неделю, а иногда, если кто-нибудь из коллег заболеет, то и все семь. И обычно моя жена свято придерживается этого правила. Она не стала звонить мне даже когда наш Джонни въехал на своем трехколесном велосипедике в кузов грузовика, из-за чего ему на лоб пришлось наложить целых пятнадцать швов.

— Хорошо, — сказал я, — я сейчас возьму трубку.

К тому времени я уже успел наполовину натянуть снятую перчатку. Я снова стащил ее с руки и вернулся к телефону.

— Алло?

— Джон, это ты? — ее голос дрожал. Я не слышал этого вот уже несколько лет. С тех пор как умер ее отец.

— Что случилось?

— Джон, только что звонил Артур Ли.

Арт Ли — акушер-гинеколог, друг нашей семьи; он был шафером у нас на свадьбе.

— И что?

— Он звонил и спрашивал тебя. У него неприятности.

— Какие еще неприятности? — разговаривая, я сделал рукой знак одному из стажеров, чтобы он занял мое место у стола. Работа с материалами из операционных не должна останавливаться.

— Я не знаю, что случилось, — сказала Джудит, — но он в тюрьме.

Мне на ум тут же пришла мысль о том, что произошло, должно быть, какое-то чудовищное недоразумение.

— Ты уверена в этом? — переспросил я у жены.

— Да. Он только что позвонил. Джон, это что, из-за…?

— Я не знаю, — сказал я. — Мне известно не больше твоего. — Зажав трубку между ухом и плечом я стащил резиновую перчатку и с другой руки. Обе перчатки тут же полетели в урну, выстеленную изнутри виниловой пленкой. — Я сейчас сам поеду к нему, — сказал я. — Так что не волнуйся. Возможно это из-за какой-нибудь ерунды. Может быть он снова напился пьяным.

— Ну, ладно, — тихо сказала она.

— Не волнуйся, — повторил я.

— Ладно.

— Я перезвоню тебе потом.

Положив трубку, я развязал фартук и повесил его на крючок у двери. Затем я вышел в коридор, направляясь к кабинету Сэндерсона. Сэндерсон был заведующим лабораториями. Выглядел он вполне благообразно; ему было сорок восемь лет, и волос у висков уже коснулась седина. С мясистого лица Сэндерсона не сходило задумчивое выражение. Случившееся в равной степени касалось нас обоих.

— Арт в тюрьме, — сказал я.

В то время, когда я появился на пороге кабинета, он перечитывал протокол вскрытия. Прервав чтение, он захлопнул папку.

— Почему?

— Я еще не знаю. Я собираюсь сейчас навестить его.

— Мне пойти с тобой?

— Нет, — отказался я. — Будет лучше, если я пойду туда один.

— Тогда позвони, — сказал Сэндерсон, глядя на меня поверх очков, — когда что-нибудь выяснишь.

— Хорошо.

Он кивнул. Когда я уходил от него, он снова раскрыл папку и продолжил прерванное чтение. Если он и был расстроен этой новостью, то ему удалось не подать вида, хотя, впрочем, Сэндерсон и прежде не имел обыкновения выставлять напоказ свои чувства.

Проходя через вестибюль больницы, я сунул руку в карман, нашаривая там ключи от машины, когда меня вдруг посетила мысль о том, что я не знаю, где именно сейчас содержат Арта. Подумав об этом, я направился к стойке стола справок, чтобы позвонить Джудит и уточнить у нее эту деталь. Девушку за стойкой звали Салли Планк, это была добродушная блондинка, чье имя служило предметом бесконечных шуток, имевших хождение среди молодых врачей, проходивших стажировку при нашей больнице. Я позвонил Джудит и спросил у нее, где искать Арта; она этого не знала. Ей не пришло в голову спросить у него об этом. Тогда я позвонил Бетти, жене Артура, девушке очень привлекательной и деятельной, имеющей докторскую степень в биохимии и диплом Стэнфордского университета. До недавнего времени Бетти занималась научными исследованиями в Гарварде, но несколько лет назад, после рождения третьего ребенка, с наукой было покончено. Обычно она спокойна и невозмутима. За все время нашего знакомства я видел ее расстроенной один единственный раз: когда напившийся до бесчувствия Джордж Ковакс приноровился справлять малую нужду во внутреннем дворике ее дома.

Бетти сняла трубку. Она пребывала в прострации от случившегося. Она рассказала мне, что Артура увезли в центр города, на Чарльз-Стрит, и что арестовали его утром, дома, когда он еще только собирался на работу. Дети очень переживают. В школу она их не пустила, и вообще, она ума не приложит, что теперь будет с детьми. Как им объяснить произошедшее?