— Я не хочу, чтобы они это сделали с тобой, — сказала Большая Барбара.

— Она теперь Сэвидж, Большая Барбара, — заметила Индия. — Так нужно сделать — я имею в виду, когда она умрет.

Карандаш Индии молнией перемещался по листку под большим углом. Она все еще не видела того, что нарисовала.

— Нет! — закричала Большая Барбара. — Дофин не вонзит в тебя нож, он…

— Барбара, — сказал Люкер, — не заводись. Если она мертва, ей это не навредит. Ли еще не мертва, да и к тому же ты вряд ли будешь рядом, когда это случится.

— Мне все равно не нравится.

— Что ты, мама, не беспокойся об этом. Я просто хотела, чтобы вы все узнали о ноже, чтобы потом не спрашивали Дофина, когда он придет. Он был к нам очень добр уже тем, что позволил присутствовать на службе. Похороны в семье Сэвиджей всегда были полностью приватными из-за ножей, но он показал, как сильно нам доверяет. Он знал, что мы не будем распространять по всему белу свету, что Мэри-Скот воткнула кинжал в грудь Мэриэн после смерти…

— Конечно, не будем! — закричала Большая Барбара и пролила последний растаявший лед.

— Дофин знает, что мы знаем? — спросил Люкер.

— Он попросил меня рассказать миз Ли, чтобы она могла рассказать вам всем, — ответила Одесса, — так что да, он знает.

— Хорошо, — сказал Люкер, пристально глядя на мать, — тогда мы больше никогда об этом не упомянем. Дофин — милейший человек на земле, и никто из нас не скажет ничего, что могло бы даже самую малость поставить его в неловкое положение, да, Барбара?

— Само собой!

— Я пошла готовить ужин на всех, — сказала Одесса и отправилась на кухню.

Ли с матерью пошли в спальню, чтобы поискать для Большой Барбары наряд поудобнее. Близость матери и дочери МакКрэй держалась главным образом на том, что они помогали друг другу одеваться и раздеваться.

Люкер ушел на кухню наполнить стаканы себе и Индии. Когда он вернулся, то сел на скамейку рядом с дочерью и сказал:

— Дай посмотреть, что ты нарисовала.

Она удержала рисунок.

— Это не я, — сказала Индия.

— В смысле?

— То есть это не я рисовала, я просто держала карандаш.

Люкер тупо посмотрел на нее.

— Показывай рисунок.

Она передала ему лист.

— Я даже не смотрела. Я что-то рисовала, но потом остановилась, чтобы послушать историю, а карандаш продолжал двигаться. Посмотри, — она указала на несколько отдельных линий, — вот тут я начала рисовать, но теперь все перекрыто.

— Это не твой стиль, — с любопытством заметил Люкер.

Рисунок был выполнен красным карандашом на обратной стороне листа миллиметровой бумаги — до странного академическое построение, портрет полной дамы с угрюмым лицом, скованно сидящей в кресле, едва различимом за ее пышными формами. На ней было платье с тугим корсажем и невероятно широкая юбка. Она вытянула руки перед собой.

— Что у нее в руках, Индия?

— Это не я рисовала, — сказала Индия. — Думаю, это куклы. Такие уродливые! Как будто восковые фигуры, забытые на солнце — расплывшиеся и деформированные. Помнишь в музее Нью-Йорка этих ужасных немецких кукол, которые были срисованы с настоящих детей, — ты сказал, это самое уродливое, что ты когда-либо видел? Наверное, это они и есть — наверное, я вспоминала их, когда…

— Когда что?

— Когда рисовала это, — озадаченно проговорила она. — Только вот не я рисовала — оно нарисовалось само.

Индия покачала головой и сделала глоток хереса.

— Это платье на женщине, Индия, какой оно эпохи?

— Эм… — она засомневалась. — 1920-е?

— Холодно, — сказал Люкер, — такое носили примерно в 1875-м. Собственно говоря, это именно 1875-й, ты правда не знала?

— Нет, — ответила Индия. — Я просто сидела, слушала историю Ли, а рисунок получился сам собой, — она взглянула на лист с отвращением. — И мне он не нравится.

— Да, — сказал Люкер, — мне тоже.

Глава 3

В тот вечер, когда Дофин вернулся после того, как отвез Мэри-Скот в монастырь в Пенсаколу, никто не заговорил о похоронах или ноже, и Ли спрятала пачку извлеченных из почтового ящика писем с соболезнованиями. Ужин прошел достаточно тихо, и, хотя все, кроме Дофина, переоделись, у всех было ощущение, будто их накрахмалили и прижали к стульям. Даже Дофин выпил слишком много вина и просил вернуть третью бутылку, когда Одесса с неодобрением унесла ее. За ужином они решили покинуть Мобил на следующий день: выбирали, чьи машины взять на побережье, кто пойдет за покупками, в какое время выехать, что делать с почтой, делами и Лоутоном МакКрэем. Смерть Мэриэн Сэвидж была изначальной причиной поездки, но о ней не говорили. Большой дом находился так близко, и главная спальня, из которой умирающая женщина почти не выходила два года из-за болезни, теперь, казалось, дрожала от непривычной пустоты всю ночь.

За столом Дофин то и дело наклонялся в сторону, чтобы разглядеть видимое только из столовой окно материной спальни — как будто ожидая или опасаясь увидеть свет, горевший в этой комнате каждый ужин с тех пор, как они с Ли вернулись после медового месяца.

Они засиделись за десертом и кофе, и ужин уже порядком затянулся, когда наконец начали вставать из-за стола. Ли сразу пошла спать, а Большая Барбара отправилась на кухню помогать Одессе загрузить посудомоечную машину. Проследовав за отцом и Дофином на веранду, Индия растянулась на диване, положив голову Люкеру на колени, и заснула, не потревожив блюдце и чашку остывающего кофе, стоявшую у нее на животе.

Немного позже в дверях кухни появилась Большая Барбара и устало сказала:

— Дофин, Люкер, я отвезу Одессу домой, а потом вернусь. Увидимся рано утром.

— Большая Барбара, — сказал Дофин, — давай лучше я отвезу Одессу. Ты остаешься здесь с Люкером, остаешься на всю ночь. Тебе нет причин ехать.

— Увидимся с вами обоими утром ни свет ни заря, — ответила Большая Барбара. — Подозреваю, что Лоутон уже дома, и он захочет послушать, — она избегала упоминать о похоронах, — он захочет рассказать, как у него прошел день.

— Ладно, — сказал Дофин, — точно не хочешь, чтобы я тебя отвез?

— Точно, — ответила Большая Барбара. — Люкер, твой отец не отказался бы повидаться с тобой и Индией перед тем, как мы уедем завтра в Бельдам. Что ему передать?

— Скажи, что я заеду утром, перед тем, как мы начнем собираться.

— Он сказал, что хочет с тобой кое о чем поговорить.

— Наверное, хочет, чтобы я сменил фамилию, — тихо сказал Люкер Дофину и погладил Индию по волосам. — Доброй ночи, Барбара, — продолжил он громко, — увидимся утром.

Индия спала, а двое мужчин сидели молча. Ночь за окнами была совершенно черная. Облака затмили луну и звезды, листва затушевывала уличные фонари. Как-то, по одной только степени кондиционирования воздуха в доме, они понимали, что снаружи все еще тепло и неприятно влажно. В углу, вдали от кресла Дофина, горела единственная лампа. Люкер осторожно извлек блюдце из пальцев Индии и убрал его на журнальный столик; кивнув, он принял портвейн, принесенный зятем.

— Я рад, что ты решил приехать, Люкер, — тихо сказал Дофин, садясь.

— Время непростое, я понимаю.

Дофин кивнул.

— Мама болела около двух лет, но последние восемь месяцев она по-настоящему умирала. Это было заметно. Ей становилось все хуже и хуже с каждым днем. Кто знает, сколько бы она продержалась, если бы не поехала в Бельдам. Я хотел сказать ей «нет»… я даже сказал ей «нет», но она все равно поехала. И это ее убило.

— Мне очень жаль, что тебе пришлось это пережить, — сказал Люкер. Его симпатия к Дофину не распространялась на выдумывание лицемерных добрых речей в адрес мертвой женщины, и он знал, что Дофин от него этого и не ждет. — Но ты уверен, что поехать в Бельдам прямо сейчас — лучшее решение? Сейчас нужно разобраться с сотней вещей — завещание и все такое. А когда на кону столько денег, столько денег и недвижимости, работы предстоит много — и ты единственный, кто может со всем разобраться.

— Я знал, что это произойдет, — Дофин пожал плечами. — И уже сделал все необходимое. Я знаю, что́ в завещании, и все прочтут его через пару недель — вернусь к этому моменту. Но ты прав, еще много нужно сделать.

— Даже если ты уже обо всем позаботился, уверен ли, что уехать в отпуск — правильное решение? Видит Бог, в Бельдаме делать нечего — чем ты займешься, будешь сидеть целыми днями и думать о Мэриэн? Не лучше ли остаться здесь, заниматься какими-нибудь ежедневными делами, привыкать к тому, что Большой дом опустел? Привыкать к тому, что Мэриэн больше нет рядом?

— Возможно, — согласился Дофин, — но, Люкер, говорю тебе, я варился в этом два года, а мама никогда не была приветливейшим человеком, даже когда не болела. Так ужасно — из нас, троих детей, больше всего она любила Дарнли, но однажды Дарнли отправился в плавание и больше не вернулся. Знаешь, мама всегда искала парус Дарнли, когда вода появлялась в поле зрения. Не думаю, что она смогла избавиться от ощущения, что однажды он просто пришвартуется на пляже Бельдама и скажет: «Здорово, когда там ужин?» А после Дарнли она любила Мэри-Скот. А потом Мэри-Скот ушла в монастырь — ты помнишь, как сильно они из-за этого ссорились. И остался только я, но мама никогда не любила меня так, как Дарнли и Мэри-Скот. Нет, я не жалуюсь. Мама не могла выбирать, кого любить. Но я всегда жалел о том, что никто из них не остался присматривать за ней. Ухаживать за мамой нелегко, но я сделал все, что мог. Думаю, мне было бы намного лучше, если бы она умерла в Большом доме, а не в Бельдаме. Люди говорят, что мне не следовало отпускать ее туда, но хотел бы я посмотреть на тех, кто попытался бы помешать маме сделать то, что она вбила себе в голову! Одесса говорит, что ничего нельзя было поделать — пришел мамин черед умирать, и она просто выскочила из качелей на веранду, и на этом все. Люкер, мне нужно развеяться, и я рад, что мы все вместе едем в Бельдам. Я не хотел тащить с собой только Ли, совсем одну, — я знаю, что действовал бы на нервы, если бы мы были в одиночестве, поэтому попросил Большую Барбару поехать с нами, но не был уверен, что она согласится, учитывая кампанию Лоутона…