— Не шуми. Вокруг люди живут. Почему бы тебе не подняться и не заварить чай? Ты же не калека.

— Может, я так и сделаю.

Ничего он не сделает. Думаю, он уже не знает, где в трейлере что лежит. Поэтому он остается за столиком, пыхтя от злости. Цена, которую приходится платить за то, что весь день он был слаще меда. Может быть, потому так хорошо себя вел, что был при деле. Обычно мы не одолеваем такие расстояния. Видимо, ему на пользу какое-то занятие.

— Как насчет чашечки чая? — спрашивает Джон, словно ему сию секунду пришла в голову новая мысль.

— Ладно, — говорю я. Поднимаюсь, кипячу воду, наливаю нам по чашечке чая.

Настала ночь, Джон — чудеса! — снова спит. Я, разумеется, не сомкну глаз, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Я еще не приспособилась к трейлеру, к тесноте раскрашенного в светло- и темно-коричневые полоски саркофага на колесах. Потому сижу наискось от боковой задней двери, в гостином уголке — он состоит из пластмассового столика и двух скамеек с клетчатыми валиками одна напротив другой. Здесь мы едим и играем в карты, а порой пытаемся уснуть — то есть я пытаюсь. Под рукой кухня с плитой на три конфорки (ими я больше не пользуюсь), крохотная микроволновка, раковина размером с тазик и мини-холодильник. Кровать, где спит Джон, сдвинута в самый конец трейлера, под заднее окошко. Она раздвижная, раскладывается в двуспальную. В шаге от нее — самый маленький в мире туалет, удобно для тех, кто, как мы, частенько поднимается посреди ночи. Есть еще одно спальное место, над кабиной водителя, но оно уже годами не используется, как и множество кладовок, шкафчиков и уголков для хранения того и сего. А в кабине два “капитанских кресла”, огромных, туго набитых, с регулируемым сиденьем — для водителя и для штурмана. Самые удобные сиденья во всем нашем хозяйстве, остальным до них далеко.

Трейлер мы приобрели очень давно, и хотя отделка его отстала от моды, она все еще вполне мила. Преобладают естественные оттенки: деревянная фактура панелей; занавески — спелое золото кукурузы и зелень авокадо; шероховатая обивка мебели — коричневая в зеленую и золотую клетку — до сих пор в отличном состоянии благодаря чехлам. Мы умеем заботиться о своих вещах.

Я знаю, некоторые люди не признают наш способ путешествовать настоящим “диким туризмом”. Ну да, мы не забираемся в особую глушь, но мне всегда казалось, это как раз золотая середина между отпуском в отеле и совсем уж первобытным. Мы поначалу и трейлер-то купили лишь с целью сэкономить деньги, маленький раздвижной “Апаш”, и много лет на нем разъезжали. Ночь в кемпинге обходилась в среднем в два доллара. Дешево, весело, и я была уверена, что дети от этого в восторге. Вот только ни Кевин, ни Синди больше не ездят в кемпинг. Теперь они говорят, что в детстве мечтали остановиться в мотеле с бассейном, телевизором, ресторанами. Ну простите, не поднесли на блюдечке.

Я выбираюсь из-за стола, открываю боковую дверь, делаю шаг наружу и вслушиваюсь в ночь. Так тихо, что я различаю даже гул грузовиков где-то на шоссе, и этот звук пробуждает во мне тоску, но я не могу в точности понять, о чем тоскую. Прежде этот звук успокаивал, убаюкивал, когда мы — с полным трейлером пассажиров — устраивались на стоянке поблизости от шоссе, до смерти усталые, но гордые тем, как много удалось за день проехать.

Я думаю, что, может быть, глоток спиртного поможет мне уснуть. Вытаскиваю бутылку “Канадиан клаб”, которую предусмотрительно взяла в дорогу, смешиваю себе хайбол с “Севен ап”. Разумеется, алкоголь мне строжайше запрещен, но, черт побери, у меня же отпуск. Возвращаюсь со стаканом к столу, сажусь, прислушиваюсь к далекому шуршанию больших колес, и мне становится намного лучше.

Просыпаюсь в 6.40, голова болит, мочевой пузырь переполнен. После визита в туалет наливаю и включаю электрический чайник. Снаружи только-только светает. Я слышу болтовню синиц поверх хлопанья дверей трейлеров. Джон ворочается в кровати. Открыв глаза, оборачивается ко мне и заговаривает неожиданно спокойно и внятно, словно продолжая какой-то вчерашний разговор. Мой прежний Джон ненадолго вернулся.

— Давненько мы не ночевали в трейлере, да? Мне понравилось. Как спала, дорогая?

Подхожу к кровати, присаживаюсь на порожек возле нее.

— Спала не очень. Но приятно снова отправиться в путешествие, ты согласен?

— Да, конечно! Где мы сейчас, напомни?

Он потирает щеки, слегка дергает себя за нижнюю губу. Изредка он бывает таким по утрам, нормальным, насколько это для него возможно.

— Мы в Иллинойсе, — отвечаю я. — Примерно в сотне миль от границы с Миссури.

— Ого! Мы хорошо идем, да?

— Очень хорошо.

— Ох и славно снова пуститься в путь. Самое оно.

— Верно, самое оно.

На его лбу проступают, сбегаются морщины.

— С детьми говорила?

— Вчера во время обеда я звонила Синди. Она переживает из-за того, что мы уехали в отпуск.

— Почему она переживает?

Он встает, потягивается, борется с утренней судорогой.

— Ооох, — стонет он, — мои старые кости.

— Ты же знаешь Синди. Вечно она из-за всего тревожится.

Джон улыбается мне:

— И в кого же она такая уродилась?

Я улыбаюсь в ответ, заставляю себе подняться с порожка, целую Джона в щеку. С добрым утром. Притрагиваюсь к красноватой, веснушчатой коже на голове, приглаживаю тонкие влажные пряди седых волос по обе стороны от бескрайнего лба. В такие дни утро — будто возвращение, будто новая встреча.

— А воду для кофе поставила?

Я киваю, отхожу к кухонному столику, кладу растворимый кофе, заливаю кипятком. В кружку Джона добавляю полпакетика подсластителя и несу ему. Он снова прилег, закрыл глаза.

— Джон!

Он открывает глаза и глядит на меня:

— Где мы?

— Я тебе уже сказала, милый. В Иллинойсе.

— Нет, ты не говорила.

— Говорила, Джон.

— Мы дома?

В мгновение ока мой прежний Джон исчезает. Так это у нас происходит. Иногда мне удается заполучить его на несколько минут с утра, дивные мгновения, когда он становится самим собой, как будто его разум ненадолго забывает забывать. И вдруг — нашего разговора как не бывало. Пора бы к этому привыкнуть, но не могу.

— Ты бы оделся, Джон. Возьми чистое.

— Хорошо.

Я выхожу из трейлера и сажусь в уличное кресло, чтобы спокойно принять лекарства.

Нынче утром я ощущаю “дискомфорт”, как это угодно именовать моим врачам, а потому принимаю наряду с пригоршней ежедневных лекарств еще и голубенький оксикодон. Не хотелось бы притуплять мозг, поскольку на этом корабле дураков я — капитан, но дискомфорт вполне основательный, поверьте на слово.

Я слышу, как возится в трейлере Джон, пытается одеться. Надо бы помочь, но я погожу окликать его. Мне хочется помедлить, насладиться краткими мгновениями нормального общения с мужем, пока они еще не померкли в моей памяти.

Наконец мы привели себя в порядок, насколько способен каждый из нас. Джон вырядился в ярко-зеленую клетчатую рубашку и бежевые, тоже в клетку, штаны. Чуть не сказала, что в таком наряде ему самое место в цирке Барнума, но по нынешним временам довольно с меня и того, что он надел на себя чистое. Да и мне ли выступать? Я-то заменила парик на старую шерстяную кепку-бейсболку, ту, которую Кевин непременно таскал с собой, когда ездил с нами. Хотела перевернуть ее задом наперед, как делают, я видела, детишки, но в последний момент раздумала. И в дурачестве есть своя мера. Может быть, попозже я соглашусь и на “бабушкин” платок, но пока что привязалась к этой старой кепке “Детройтских тигров”.

Снова на 66-м шоссе. Джон в хорошем настроении — похуже, чем с утра, но бодр и уверенно ведет машину. Что до меня, кофеин в сочетании с обезболивающими творит чудеса. Кончики пальцев покалывает, сердце трепыхается, словно дрозд. Я бодра, я почти в эйфории — только от того, что вновь путешествую. Шорох наших шин по асфальту — радостная музыка для моих ушей, она смиряет страх и переносит мой дискомфорт в какой-то отдаленный пункт на дороге, дрожащее мерцание на линии горизонта.

А здесь и сейчас мы въезжаем в другой штат.