«Ладно, пусть шутит, не шутит, как хочет, — думает Дана. — Лишь бы была. И приходила сюда почаще… Так, собственно, вот же она!»

Еще никого, ничего не видно, но счастливая Дана восклицает: «Юратичка!» — и облако морозного пара отвечает: «Ага».

Но вместо Юрате в «Крепость» заходит какой-то темнокожий мальчишка, по виду — типичный студент. В такой тонкой куртке, что смотреть невозможно. И, конечно, без шапки на светло-русых (шикарно покрашенных, совершенно как натуральные, — одобрительно отмечают Дана с Наирой, остальные в этом вопросе не разбираются) кудрях. И в демисезонных кроссовках, из которых торчат тонкие голые щиколотки. При том что, если верить термометру, на улице сейчас минус восемь, а если своим ощущениям — ледяной скандинавский мифический ад.

— У нас проблема, — объявляет Юрате, входя вслед за ним. — Это Лийс; впрочем, сам-то он как раз не проблема, а мой друг и гость. Плохо только, что Лийс — не Снегурочка. А одет — сами видите как. Поэтому срочно налейте ему чего-то горячего. А потом будем думать, во что его одевать. Потому что нам, согласно моему режиссерскому замыслу, предстоит ночная пробежка по улицам. Километров на пять.

Лийс (он поначалу думал, что в сложившихся обстоятельствах уместней использовать священное имя Лаорги, но Юрате ему объяснила, что в баре будут ее друзья, все как один отличные, поэтому третье легкое имя идеально для них подойдет); так вот, Лийс сейчас едва понимает, что происходит, так сильно замерз. С одной стороны, интересный опыт, а с другой… э-э-э… чересчур интересный! Не факт, что было так уж необходимо его получать. «Ну, сам дурак, — в который раз говорит себе Лийс (Лаорги). — Привык за годы работы к частичному воплощению, когда тебе до фени окружающая среда. Просто забыл, что если воплощаешься полностью, надо одеваться по погоде, причем не домашней, а местной. Пришел сюда в чем попало, а здесь шуба нужна! И валенки. И шапка с ушами. И рукавицы. И два шарфа… а лучше три».

Кто-то усаживает его на стул, вручает здоровенную кружку, говорит: «Осторожно, пей по чуть-чуть, горячо». Лийс, глубоко впечатленный полнотой своего воплощения и остротой ощущений (морозом — особенно), не пытается спорить: «Да что мне сделается», — а благоразумно отпивает совсем небольшой глоток.

— Тень моя в небе! — восхищенно бормочет он, что в приблизительном переводе означает «Мать твою за ногу». Но публика в «Крепости», слава богу, привычная, каких только заковыристых выражений на своем веку ни наслушалась. Поэтому никто не начинает выспрашивать, при чем тут небо и что за тень.

— Сейчас согреешься, — говорит Лийсу очень красивая женщина (впрочем, ему в этом баре красивыми кажутся все до единого, потому что Лийс видит, в первую очередь, настроение, чем оно лучше, тем красивей в его глазах человек).

— Уже согрелся, — благодарно улыбается Лийс. — Глинтвейн отличный. Из ряда вон выходящий у вас глинтвейн.

— Да, вкусно вышло, — соглашается женщина. — Из-за клубники, наверное. Мне как раз перед вашим приходом подарили коробку клубники. Тебе повезло.

Лийс энергично кивает — мол, еще как повезло! — пьет глинтвейн и с любопытством озирается по сторонам. И понемногу начинает понимать, зачем некоторые высшие духи соглашаются без священных имен и могущества жить среди обычных людей. У этих обычных людей, говорит себе Лийс (Лаорги), бывают такие шикарные бары с глинтвейном! И среди них можно найти таких прекрасных веселых друзей! (Что Лийс понимает, это ему только кажется; впрочем, часть правды в его догадках все-таки есть.)

— Он приехал издалека, — скороговоркой объясняет Артуру Юрате. — Не сообразил, что у нас тут холодно. Прогноз погоды заранее не посмотрел. И я, молодец такая, не догадалась предупредить. Моя одежда ему не подходит. Даже не в том беда, что женская, просто от холода не спасет. Сам знаешь, как я зимой одеваюсь, — Юрате демонстративно оттягивает рукав своей белоснежной куртки, чтобы стало понятно, насколько он тонкий. — И шарф у меня дома всего один, да и тот летний — помнишь, смешной с черепами? Короче, давай разденем тебя, дорогой.

— Давай! — легко соглашается Артур и тут же начинает расстегивать брюки.

Юрате хохочет:

— Вот спасибо! Спонтанный стриптиз репутации «Крепости» не повредит! Но вообще я имела в виду, может, у тебя дома есть лишняя теплая куртка? Шапка, шерстяные носки…

— У меня есть дубленка, — вспоминает Артур. — Родители еще давно подарили. Теплая — зашибись. Но, собака, тяжелая, поэтому я ее не ношу. И теплых носков какая-то страшная куча. Сбегать и принести?

— Пожалуйста, — кивает Юрате. — Но чем бегать, лучше возьми такси.

— У меня свитеров дома столько, что полгорода можно одеть, — говорит Три Шакала, услышав их разговор. — Правда, они не новые. Ну так это не страшно, наверное? Твоего друга надо согреть, а не нарядить?

— Нарядить! — смеется Юрате. — Причем чем хуже, тем лучше. Чтобы на всю жизнь запомнил нашу суровую зиму. Спасибо! Но зачем тебе лишний раз на мороз выскакивать? Давай ключ, я сбегаю, только скажи, где что лежит.

— Сколько того мороза, здесь же близко, — напоминает ей Три Шакала, который на самом деле страшно рад, что самому идти не придется, и протягивает ключи. — В шкафу, который в прихожей. Там на двух верхних полках сложены все чистые свитера.

Лийс (Лаорги, который с каждым глотком все больше и больше становится просто Лийсом, потому что выпивает среди друзей) медленно цедит горячий глинтвейн с клубникой, глазеет на ослепительно красивые (если смотреть его зрением) лица, слушает обсуждения, кто чего ему принесет, и думает: «Надо же, как мне повезло! Оказался в хорошей компании. В этой реальности люди настолько… э-э-э… предположим, сложные, что мы их даже спящими на порог не пускаем; собственно, правильно делаем. Но эти — совершенно такие, как мы!»

— Я могу дать шапку, — подает голос Труп, который все это время пытался разобрать, что они тараторят, и вспомнить значения слов. И вот наконец что-то вспомнил, об остальном догадался; короче, успешно завершил перевод.

— А сам домой в чем пойдешь? — удивляется Дана.

— Ни в чем! — безмятежно отвечает ей Труп. — Я отсюда домой не пойду.

И пока Дана обрабатывает неожиданную информацию, гадает, когда это Труп успел стать бездомным, что у него стряслось, и одновременно на всякий случай прикидывает, где уложить художника, не гнать же, в самом деле, его на мороз, тот добавляет:

— Домой на такси поеду. Насрал, что близко. Когда так холодно, все становится далеко.

— «Насрать», — поправляет его Наира. — Я зануда, прости! Но в этой фразе нужна неопределенная форма глагола. Прошедшее время тут ни к чему.

— Да, — соглашается Труп. — Спасибо. — «Какая жизнь, такая и форма глагола», — думает он. И старательно повторяет вслух, чтобы точно запомнить: — Насрать, насрать, насрать!

Лийс заинтересованно смотрит на Трупа. Наконец говорит:

— Если ты точно-точно на улице не замерзнешь, я бы очень хотел поносить шапку, которая побывала на твоей голове.

— Голова там что надо! — подтверждает с порога Юрате. — Жалко, что мы его выставку уже разобрали. Вот бы тебе ее посмотреть!

— Выставку, — зачарованно повторяет Лийс. — Так ты художник?

— Я художник, — кивает Труп, довольный тем, что понял его вопрос, даже больше, чем Юратиным комплиментом. — Фотограф. Но какая разница, какой у художника инструмент.

— Так фотографии после выставки здесь остались, — напоминает Дана. — Кроме тех, которые наши хипстеры уволокли.

Ну и все, Лийс пропал. В смысле как раз нашелся! Теперь он не просто чересчур убедительно воплотившийся чужестранец, охреневший от холода и вина, а счастливый, беспредельно удачливый штатный искусствовед Эль-Ютоканского Художественного музея. Тот, кто он на самом деле и есть.

«Даже хорошо, получается, что я так по-дурацки оделся, — думает Лийс. — Был бы в шубе и шапке, мы бы сразу пошли по делу. И я бы такого художника упустил!»