Максим Цхай

Про папу

Мальчику Вове Бондареву посвящаю эту книгу. Ко времени, когда ты будешь уже большим, а твой папа снова станет маленьким.

* * *

Мама рассказывала, что в детстве я никогда не клянчил и не выпрашивал игрушки. Все было легко и просто. Мне было четыре года, и мы иногда ходили с мамой по вечерам в магазин «Детский мир». Если мне что-то очень нравилось, я потихоньку показывал ей на это пальцем. Мама или кивала, или, когда денег не было, она потихоньку качала головой, и я спокойно шел дальше. Зимой я носил длинный тулупчик до пят, и продавщицы уже узнавали меня и смеялись: «Вот и сторож пришел, пора закрывать магазин».

Витрина «Детского мира» всегда была красиво и по-разному оформлена, на полу, покрытом зеленым сукном, играли разные пушистые звери, таращили глаза нарядные куклы, скакали знаменитые педальные кони, тогда бывшие всего лишь игрушками. И лишь три элемента никогда не покидали витрины: нарядная игрушечная коляска, лохматый плюшевый медведь и детский резиновый плотик — огромная надувная черепаха в два моих роста.

До сих пор помню синий декабрьский вечер, мама держит меня за руку, я чувствую даже через рукавицу тепло ее большой руки, слышу скрип твердого снега под моими валенками, и уже издалека видно, как ярко искрится синим и зеленым снег перед витриной, — и вот он уже, «Детский мир»! И первое, что я видел, — подсвеченная яркими огоньками, золотисто-коричневая волшебная черепаха. Для меня она стала чем-то вроде символа «Детского мира», необходимым атрибутом этих наших вечерних походов с мамой. Я и не воспринимал ее как игрушку.

Но однажды я вдруг случайно узнал, что черепаха, золотистое чудо, — тоже продается! Для меня это был шок, как новая земля, как приход Деда Мороза летом, как неожиданное понимание, что Бог все-таки есть, как «я тоже тебя люблю», — да разве можно найти слова, чтобы сравнить то детское чувство с чувствами взрослого?

Черепаха стоила 10 рублей, по тем временам очень дорого, и мама покачала головой.

Солнце погасло. «Нам надо расстаться», «Не хочу вас пугать, но…», «Вы не прошли по конкурсу, приходите на следующий год…». Да ладно, разве это описать…

И я снова не стал клянчить, согласно кивнул и пошел дальше, и мама рассказывала, как впервые увидела, чтобы у меня из-за некупленной игрушки по щеке поползла слеза.

Но я сказал маме, что вовсе не плачу, смотри — морг-морг. Ну где? Никаких слез у четырехлетних мужчин. И снова опустил голову.

Мне очень хотелось эту волшебную черепаху, но я заранее понимал, что это было невозможно, разве можно обладать чудом? Я покорно топал за мамой к выходу и видел только расплывающийся в моих полных слез глазах край длинного тулупчика, задевавшего кончики мокрых от снега валенок. Но вдруг на выходе из магазина я схватился двумя руками за большую ручку двери, обнял холодное дерево, прижался к нему всем телом и никак не мог разжать пальцы…

До сих пор помню, как я ее нес. Дул ветер, была почти уже ночь, меня сдувало вместе с моей черепахой, которая, словно большой победный парус, рвалась из моих рук вслед за ветром, мама смеялась и охала, но я никому ее не отдавал. Это было только мое счастье. Я разделю его с тобой, мама, конечно, разделю, но не сейчас. Мне казалось, что я нес в своих руках домой разом целый магазин. Целый свой детский мир.

Прошел с тех пор уже не один десяток лет. Но и сейчас, вспоминая маму и детство, я обязательно вижу и мою черепаху, в которой папа потом катал меня по ковру, в которой я даже ел и иногда засыпал, положив голову на ее упругий бок. И сейчас я шепчу про себя: «Спасибо».

За тот опыт негаданного, небывалого счастья, которое можно однажды просто обнять и отнести через все ветра домой.

Часть первая

17 октября 2016 г.

Дом встретил серой сыростью и запахом лежалого белья и мышей.

Отбившись от радостно гавкающей собаки Белки, старой овчарки, которая хотела обязательно обтереться об меня всем телом, чтобы я больше никуда не уходил, переступил порог дома родителей.

Папа был еще на работе, в свои почти восемьдесят упрямец продолжает работать, проверяет на производстве чертежи молодых неопытных инженеров.

Однако ему уже тяжело жить одному, и тут уж выбора не было. Забрать его к себе, в благоденствующую Германию? Папа не хочет наотрез, он здесь привык. Переупрямить моего отца практически невозможно, оставить же здесь одного тоже нельзя. У двух моих сестер дети, карьера, они обе далеко и повязаны по рукам и ногам семьями. А мне что — давно разведен, живу один. Есть еще дальние родственники, но у них свои заботы и старики.

Карьера? Я работал вышибалой в германских дискотеках, потом выучился на социального работника, специализирующегося на помощи инвалидам и старикам. Помогать старикам — дело хорошее, но не тогда, когда твой собственный остался без помощи. Когда стало ясно, что придется возвращаться к отцу, я два года копил средства. Сейчас еще пишу потихоньку статьи и колонки, говорят, интересно. Две книжки мои вышли в России. А не все ли равно, где писать. Теперь вот в кино снимаюсь иногда. Да и вообще, руки-ноги есть, все шевелится, вот мы с папой и проживем.

Четыре года назад из этого дома ушла моя мама. И не вернулась. Вот эта кровать на веранде, на которой она лежала все время болезни.

Я прошел по старым, гулким доскам внутрь комнат, таща за собой чемодан, который громко здоровался с каждой доской.

Трехцветная кошка Котася, которая еще старше собаки Белки, увидев меня, что-то муркнула себе вовнутрь и, соскочив с коричневого пуфика, подошла пободать мои ноги. Боднула пару раз и ушла досыпать.

Я поставил чайник. На середину комнаты спокойно вышла большая серая мышь и села на хвост посмотреть на меня. Все семнадцать лет своей жизни Котася мышей не ловила, а теперь, видать, и пахнуть перестала по-кошачьи, раз такой беспредел.

Не обращая внимания на наглую мышь, я налил себе в стакан крутого кипятка и бросил в него пакетик дешевого чая. Сел на скрипнувший стул, усмехнулся над странной жизнью моей и, подмигнув толстой мыши, сделал первый обжигающий глоток.

Новую жизнь лучше начинать именно так.

* * *

Чтобы довести дворовую овчарку до безудержного оргазма, нужно не гулять с ней без поводка несколько месяцев (папе гулять с ней в поле уже тяжело), а потом взять и вдруг погулять. Отец еще не вернулся с работы, а я допил свой чай, и мы пошли с Белкой к железнодорожному полотну, поезда проходят там очень редко, людей встречается еще меньше, а места побегать — сколько хочешь, степь вокруг.

Белка сразу пришла в экстаз.

Ай-ай — трава! Она пахнет! Ай-ай, листья, в них можно зарыться! Можно пописать где хочешь и, вы представляете, — закидать все это настоящей землей!

Палка летит! Я поймаю тебя, палка! И не отдам. Это моя добыча. На! Нет, моя. На! Нет, моя. Ну на же, наконец. Ох, как далеко летит, я не собака, я кенгуру, могу и прыжками. Исчезла.

— Белка!

Тишина.

— Белка, твою мать!

Из кустов появляется волчья морда. Одичала. Овчарки вообще быстро дичают.

У нее что-то в счастливой пасти. Для палки больно коротко…

— Зачем нам палка, я поймала СКУМБРИЮ! В лесу! Дикую! Горячего копчения!

— Фу! Выбрось! Плюнь!

Кто-то выбросил из окна проезжающего поезда пакет с сопревшими продуктами, Белке на радость, мне на поругание.

— Хи, не-а.

Куски гниющей рыбы разваливаются между длинных клыков, я бегу за счастливой собакой-кенгуру, эта порода ест в прыжке. Вцепился пальцами в вонючий рыбий хвост.

— Отдай!

— А ты со мной делился?

— Велю тебе, собака, я твой господин!

— Чего? Какой ты мне господин, понаедут тут…

— А вот по загривку?

— Ох, подчиняюсь, мой повелитель, сейчас, только рыбку доем…

Бросаю вонючий кусок в водоем. Пусть рыба плавает. Собака порывается прыгнуть в воду, но даже в крымском декабре это будет холодно, и она делает несколько неловких прыжков вдоль берега, проводив полет рыбы тоскливым взглядом. Жизнь потеряна. Солнце сгорело. К чему это все?

Смотрит на меня с какой-то даже жалостью.

— Ну ты дура-а-ак…

Сам нахожу палку. Кидаю.

— Сам беги за своей палкой, я тебе что, дебилка, что ли… Скумбрию выбросить! Скумбрию!

— Знаешь что, будешь дуться, тогда пошли домой.

Пристегиваю поводок к ошейнику.

— Не умеешь себя вести, сиди во дворе.

— Не-е-ет! Ай-ай! Я больше не буду!

Тяну волка, смотрящего в лес, в сторону частных домов. Однако собака и тут как ребенок — столкнувшись с неизбежностью, утешается быстро. Травка — пахнет! Листья — шуршат! Нюхаю что хочу! И писаю где угодно!

Вернувшись, долго сижу во дворе, глажу теплые собачьи уши, пахнущие мокрым лесом, зверем и копченой рыбой недельной давности. Собака тоже гладит шелковой головой мои ладони. И чувствую, как в душу возвращаются тепло, покой и чувство, что все начинается…

Лучше собак — только люди. Некоторые.

* * *

Вернулись, вскоре в дом зашел папа, сказал: «О, приехал, привет!»

Мы обнялись, последний раз виделись год назад, а теперь вот я вернулся. Ну, потому что так надо.

Отмечаю про себя, что отец за этот год сильно сдал. Он все еще упрямо ходит на работу, на полставки, но с бытом справляется все хуже. С уборщицами папа ссорится, они у него изюм воруют, а нанять сиделку — не доверю я отца никому. Да и потом, они тоже стопудово изюм любят.