— Огней так много золотых… на улицах Саратова…

Он снял с полки первую попавшуюся книгу. Для Енина эти сборники были как глоток ленинградского воздуха; зная про насмешки, он возил их с собой из одной дыры в другую.

— Николай Гу-ми-лев, — по слогам прочел бригадир. — «Огненный столп». С ятями, надо же. А в слове «столб» ошибка. — И он подмигнул Стешке: — Вишь, я грамотный. На. — Он ткнул книгу Енину. Капитан покорно взял ее. На безмятежном лице высыхал пот. — Читай вслух.

Енин открыл книгу наугад.

— Я долго шел по коридорам, кругом, как враг, таилась тишь. На пришлеца враждебным взором…

— Дуня! Подь сюда.

— Смотрели статуи из ниш…

— Дунька! — Золотарев сел напротив Енина и стянул до щиколоток портки. На его бедре синела наколка — гора черепов. — Ты читай, читай.

— В угрюмом сне застыли вещи. Был странен серый полумрак.

— Вещи, — тихо повторил Золотарев, разминая в пальцах член. — Молотки и клещи, мля.

— …мой взор горящий был смущен едва заметною фигурой в тени столпившихся колонн…

Дуня, самая молодая и привлекательная из зэчек, проскользнула в комнату. Она была полностью обнажена, но капитан Енин не уделил этому факту ни секунды внимания.

— Коза голожопая, — сплюнула Стешка и ушла к печи.

— Мерзко крался шепот хриплый: «Ты сам пришел сюда, ты мой!»

— На, — помахал твердеющим членом Золотарев.

Дуня покорно опустилась на колени. Как и Енин, она не могла сопротивляться Золотареву и тьме, которую Золотарев в ней поселил. Спину и бока молодой женщины покрывали глубокие царапины, на тощих ягодицах краснели следы от укусов.

— Мгновенья страшные бежали, и наплывала полумгла…

Дуня зачмокала ртом. Золотарев закинул руки за затылок.

— Хорошо-то, матушка, как.

— И бледный ужас повторяли бесчисленные зеркала.

Глава 7

Добраться до Якутска было половиной дела. Выяснилось, что корабль в Яму отплывает только завтра. Глеб, контуженный двенадцатичасовым перелетом и разницей в часовых поясах, пошатался по пристани и, вздохнув, отправился в город.

Вечная мерзлота встретила духотой и двадцативосьмиградусной температурой. Ни ветерка, воздух сухой, знойный и плотный, хоть на хлеб намазывай. Пришлось стянуть куртку. Не верилось, что еще утром он похмелялся в Москве.

Якутск был большим пыльным селом, глухоманью. Русская Церковь Азатота в годы войны частично вышла из подполья, но в Белокаменной ее адепты не бросались в глаза. Здесь же Глеб за час насчитал пяток богомольцев, бледных последователей «вечно жующего султана демонов» с характерными спиралями на шеях.

Каменные дома были в центре — крепыши, приподнятые на коротких сваях. Но основу жилищного фонда составляли деревянные развалюхи, все кривые, перекосившиеся от проделок почвы, с волнистыми крышами и заборами и накренившимися калитками. Отдельные дома, судя по неэвклидовой геометрии углов, были порождением Сдвига. От прямого взгляда на них начинала болеть голова.

И никакого асфальта: в лучшем случае — брусчатка, чурки, уложенные торцом и знатно разболтанные.

Глеб снял номер в гостинице на Ленина, избавился от туристического рюкзака и пошел гулять. Широкий проспект со скудными ивовыми насаждениями упирался в черную десятиметровую глыбу, прорезавшуюся из земли как вампирский клык. Глеб рассматривал ее из окошка столовой, уплетая пирожки с ливером, пюре и отбивную. Раздатчица, цедящая березовый сок, носила такое лицо, словно у нее в роду были гробовые плиты, а лица парочки соседей по столикам-грибам драпировала дерюга, и словоохотливый Глеб не решился заводить разговор.

«Прав Гаврилыч, — размышлял он, блуждая по мощеным улицам. — Никого у меня нет, никто не ждет…»

Его личная жизнь сводилась к нескольким ярким, оставшимся в прошлом романам. Настоящих друзей не завел, одних собутыльников. Мама умерла в пятидесятом. Была работа, а что работа? Сегодня ишачишь, завтра — с бедолагой Черпаковым хлебаешь казенные щи.

«Какая, к черту, разница — Москва, Сибирь? Везде Яма…»

Пыль забивалась в ноздри. Редкие машины волокли за собой пышные пылевые шлейфы. Глеб чувствовал себя ссыльным, декабристом, народовольцем, участником польского восстания, братом тех, в честь кого были названы чумазые улицы: Чернышевского, Короленко, Орджоникидзе. Прочел полустертую надпись на горбатой избе: «Мерзлотовед».

«Тоже, что ли, податься в мерзлотоведы. Хорошее слово, емкое…»

Он собирался продолжить путь, но из-за кривого домишки вышел человек в рясе. Капюшон прикрывал волосы и хоронил в густой тени лицо. Пульс Глеба ускорился, он втянул в себя знойный воздух.

На улице больше никого не было. Священник шагал к застывшему чужаку, низко опустив голову. На рясе серебрились спирали и символы ядерного хаоса. Пыль клубилась вокруг, но одеяние священника было чистым, черным, как космос.

«Это он, — мелькнула абсурдная мысль. — Выбрался из-под обломков немецкого истребителя и нашел меня. Убийца Мишки, у него шпилька в рукаве…»

Душа ушла в пятки. Тень схлынет, и тварь явит трусливому мальчишке оплывшую морду, спекшиеся очи и бесконечную скважину глотки… Священник поднял голову.

Самое обычное лицо. Даже благородное. Очки, бородка…

Служитель Азатота прошел мимо, не обратив на Глеба никакого внимания.

«Дурак, — обругал себя Глеб, выдыхая. — Хорошо, деру не дал».

Сконфуженный, с горьковатым привкусом во рту — отбивная была отвратительной, — Глеб поплелся обратно к центру. Приметил краеведческий музей, зашел. Рассматривал пожелтевшие карты, гравюры, панцирь ми-го, убитого в Гражданскую. За ним по пятам следовал сотрудник музея, пыльный, как город, старичок. Руку старичок держал во внутреннем кармане пиджака, будто прятал там пистолет и готов был пальнуть в посетителя, если тот покусится украсть экспонаты.

— Уважаемый, — сказал Глеб. — А что на Ленина за обелиск стоит?

— Могильник, — пискнул дед. — Древнекаменного века. В восемнадцатом году вылез из земли, вот и стоит. Вы золото ищете?

— Нет. Лэповцев.

— А. Это вам в Яму надо.

— Знаю. Ну, спасибо. — Глеб направился к выходу, остановился у чучела мамонтенка. — Может, дерябнем?

— Хах! — Старик, словно того и ждал, выхватил из пиджака початую бутылку.

Утром Якутск выглядел еще гаже. Порт вонял лошадиной мочой, плавучие краны напоминали уродливых аистов, а теплоход, идущий в Яму, Глеб, кажется, видел на иллюстрациях к приключенческим книгам Хаггарда; он был настолько ветхим, что журналиста заранее замутило.

— Купи! — каркнули под руку. Глеб уставился на женщину с ведром раков. Половина ее лица исчезла под лиловатой опухолью. Единственный глаз сверлил чужака враждебным взглядом. — Рупь — ведро.

— Нет… благодарю… — Глеб поспешил к трапу. Изувеченная женщина смотрела вслед.

«И зачем бухал?» — Сквозь похмельную мглу всплывали байки музейного работника. Яма, Оймяконское чудовище, дракон, спящий под слоем мерзлого грунта…

Буксирный пароходик тронулся, утонул в удушливом мареве Якутск. Поплыли утыканные кривыми соснами песчаные бугры, холмы, стойбища плакучих ив, заброшенный поселок судоремонтников на пологом берегу, сожженная база «Цветметзолота».

«Завяжу, — думал Глеб. — Хотя бы до Москвы. В тайге — ни капли».

Ахерон нес корабль к Ледовитому океану, сужаясь в верховьях. Черепушками водяных поднимались из пены скалистые островки.

— А я в холодной воде паникую, — сказал Глеб загорелому речнику. За час до этого речник поведал, что ржавый пароход — американского производства и принимал участие в Первой мировой войне.

— Кранты тебе, — спокойно изрек речник, здешний Харон.

На уроках географии учили, что Ахерон многократно у́же и глубже Лены, которая текла тут раньше. Берега изменились вместе с новой рекой, подстроились под русло. Землепроходцы прошлого очумели бы. Глебу казалось, он угадывает в морщинах гранита, в природном рисунке пылеватого суглинка очертания чьих-то исполненных ненавистью харь.

— Вот мы и в Яме, — сказал речник.

Пароход не развалился в пути, доставил пассажира на пристань. Поселок Рубежка растянулся по береговому склону, занял террасы. Смуглые, скуластые автохтоны смотрели на гостя с любопытством, но без враждебности. В сельмаге слитками серебра лежала рыба: нельма и омуль. Глеб заикнулся про лэповцев, продавщица свистнула кладовщику-якуту.

— И откуда вы такой симпатичный? — спросила, выпячивая увесистый бюст.

— Из самой Москвы к вам командирован.

— Из Москвы, — посмаковала продавщица. — Да есть ли она — та Москва?

— А этого, уважаемая, никто не знает.

— Водочки?

— Да. Нет. Обойдусь.

Кладовщик подогнал «газельку», и они рванули в тайгу. Откинувшись на сиденье, Глеб любовался пейзажем. Тряская гравийная дорога пролегала параллельно Ахерону. Нежно-зеленая хвоя услаждала взор. Над заболоченными озерцами пикировали стрекозы. Сотни километров тайги — размах окрылял городского жителя.

Пересчитав колдобины, «газель» вырулила на лесную просеку. Следы шин большегруза были единственным признаком цивилизации. В зарослях щебетали птицы, вскарабкалась по стволу белка. Машина остановилась. Приехали.

Якут наотрез отказался от денег, салютовал гостю и был таков. Навьючив рюкзак, Глеб зашагал к веретенообразной поляне. Лагерь сезонников состоял из громадной брезентовой палатки и мобильного балка, какие перевозят с помощью полозьев. Тут же припарковались лесовоз и мотоцикл марки «Ковровец», громоздились ящики. Выбежавшая на запах пришлеца дворняжка звонко залаяла.