Кукушкин был рыжим детиной с откормленной ряхой. Ему бы Москву от немцев защищать. Но в тот вечер он защищал дочурку. Спросил, что стряслось, Галя объяснила. Кукушкин присел перед ней на корточки, участливо оглядел.
— Чем это воняет? — спросил. — Не слышишь?
Галя принюхалась. Пахло кукушкинским одеколоном.
— Запах такой… сейчас-сейчас… как грязная манда…
Галя не знала этого слова.
Кукушкин наклонился вплотную и втянул ноздрями воздух.
— Ба! Так это ты воняешь, ставрида.
Галя понюхала свои руки.
— Неправда…
— Слушай сюда, полукровка. — Кукушкин вцепился в предплечье Гали. Грубо вцепился, без скидок, и заглянул в глаза. — Еще раз моего ребенка обидишь, я из тебя уху сварю, усекла?
Галя всхлипнула.
— Усекла, рыбина?
Галя кивнула. Горячие слезы потекли по щекам. Разве может взрослый дядя так обращаться с десятилетней девочкой?
— Пошла вон! — Кукушкин толкнул Галю в сугроб и удалился, насвистывая бравурную мелодию. Лежа в снегу и потом в кровати, под бабушкиной шалью, Галя кое-что поняла о людях и о себе. А папа улыбался с фотографии, словно говорил: «Ну да. Будет тебе несладко, но выстоишь».
Столбик пепла осыпался в рукав. Галя стерла нарисованные усы, расстегнула стоячий ворот доломана и обнажила шею, тонкую, изящную, с двумя полумесяцами шрамов справа и слева, под гландами. Получив деньги за «Тиару для пролетариата», она легла под скальпель хирурга и удалила перепонки между пальцами, но с шеей ничего поделать не могла. Всю жизнь, на всех интервью ей задавали один и тот же вопрос: умеет ли она дышать под водой? И Галя терпеливо разжевывала: не умею, это не жабры, а врожденное кожное образование, жаберные крышки, и они сросшиеся. Кеша говорил, они ничуть ее не портят, но Кеша никогда не целовал ее туда. Ни разу не целовал ее горло.
Галя огладила шею рукой. Перепонки и недоразвитые жабры — наследство по папиной линии. Отец вышел из Черного моря в восемнадцатом. Неизвестно, сколько ему было: двести, триста лет? Но Советская власть, пропагандирующая равенство между людьми и амфибиями, дала ему образование. Он экстерном окончил школу, затем училище. Мама практически не рассказывала о нем. Бабушка говорила, он был хорошим, но чужаком. Судьба, говорила бабушка, властна и над людьми, и над глубоководными.
Слова Кукушкина что-то поменяли в жизни Гали. Будто прежде никто не замечал, что она «другая», но Кукушкин открыл обществу глаза, и понеслось. Ее гнобили в старших классах, на переменках, в раздевалке бассейна, ей подкидывали рыбьи головы в портфель, а много позже она находила рыбу и гадкие рисуночки в гримерках. Девочки гораздо хуже, злее Агнии поймали Галю в туалете и сняли колготы с трусами, чтобы проверить, есть ли у нее внизу чешуя.
— Отомсти им, — сказала бабушка.
— Как?
— Уж точно не так, как Кукушкину. Стань знаменитой. Это будет лучшая месть.
В «Щепку» Галю не приняли. Послевоенная пресса, будто заразившись чумой от вчерашнего врага, клеймила евреев и глубоководных. Приемная комиссия едва ли не носы зажимала прищепками, хотя Галя никогда ничем не воняла. Зато ей неожиданно подфартило с ВГИКом. И басня, и проза, и «Младой Дионис» возымели эффект. Галю взяли в творческую мастерскую профессора Бибикова.
Она плыла к славе против течения, добивалась успехов вопреки. После очередного конфликта отмокала в ванне, набирала в легкие воздух и подолгу лежала, глядя в будущее сквозь воду. Умерла бабушка… не застала дебют внучки в комедии, снятой на Киевской киностудии в пятьдесят третьем.
Потом был «Мосфильм». Две неплохих, но малозаметных картины и оглушительный успех «Яддит-Го, прощай». Галя исполнила роль санитарки Нади, выхаживающей красноармейца. Красноармеец — его сыграл Слава Тихонов, лучший Галин партнер по съемочной площадке — был убит, но воскрешен внегалактическим ужасом Гатаноа, и теперь у него в запасе семь дней. Чтобы сражаться с фашистами, приносить жертвы Старым Богам или просто любить…
Лирическую, воспевающую гуманизм драму посмотрели в прокате двадцать миллионов человек. Она стала событием десятого Каннского фестиваля, получила «Золотую оливковую ветвь» в Италии; Галю не выпустили за границу. И пока ее лицо — и лебяжью шею с зачаточными жабрами — печатали на обложках «New York Magazine» и «Советского экрана», Галя лежала в остывшей воде, в ванне с открытыми глазами. Триумф совпал с первой изменой мужа, о которой она узнала. Вместе с букетами, лестными статьями критиков и письмами от поклонников посыпались анонимки и рыбьи потроха. Эпоха затягивалась на шее гарротой. После гибели Хрущева культ Сталина приобрел новые, чудовищные формы, и выяснилось, что супруг Кеша был членом культа. Это подкосило Галю сильнее, чем Кешины шашни с моделью Ив-Сен Лорана.
Сигарета истлела. Галя прикурила новую. Дверь каморки отворилась, и в одиночество Гали вторглись телеса Бруно Каминского. Драматург сопел и тер платком вспотевшую лысину. В лысине отражалась лампочка. Под мышкой Бруно сжимал портфель из шкуры Себека.
— Вот вы где, Галчонок! А я вас по всему театру ищу. В гардеробной сказали, вы не уходили, так я давай сусеки обыскивать…
— Бруно Генрихович. — Галя не стала изображать радушие. Мужланские шуточки Каминского, его манера притискиваться к собеседнику пузом и славословить вождей, посасывая оливки, бесила Галю со времен вечеринок на Мосфильмовской улице, организовываемых супругом. И как она раньше не замечала поразительное сходство Бруно и Кеши? Не внешнее, нет. Хуже. — Я здесь обкатываю монолог…
— Не буду мешать! — Каминский заполнил собой каморку. — Ах, Александр Сергеевич, сукин сын, вылитый Ржевский. А вы кто же, Галчонок? Надежда Дурова?
— Денис Давыдов.
— Узнаю, узнаю. Я, собственно, по какому делу. Завтра в Большом дают «Неведомых существ ночи». Из Франции с гастролями прилетает сам Эрих Цанн. Вы же с Иннокентием Михайловичем будете? Такое событие нельзя пропустить!
— Вряд ли, — сказала Галя. — Завтра у нас обоих дела.
— Жаль, жаль. Эрих Цанн — это, знаете ли, имя.
— Все? — с нажимом спросила Галя.
— Исчезаю. Ах, Галчонок, как говорил мне Станиславский, талант — душа. Исчезаю. — Он взялся за ручку двери. — Ах, да. Я, собственно, по какому делу.
Галя заскрипела зубами.
— Я тут закончил новую пьесу. Галчонок, доложу вам, это вещь не слабее «Вишневого сада». Совершенно случайно… — Он вынул из портфеля толстенную стопку страниц с машинописным текстом. — На досуге… Ваш тонкий вкус… Иннокентий Михайлович…
— У нас сейчас нет времени. — Галя забрала бумаги, осыпав их пеплом.
— Не тороплю… Впрочем, стоит одну страничку… не оторветесь… запоем…
— Это все ваши дела?
— Да. Исчезаю. Собственно… речь идет о комсомолке и секретаре комсомольской организации… название, послушайте: «Всеми щупальцами за!». Остроумно, а? Комедия положений. Комсомольцы в Средней Азии осваивают целинные земли и находят золотую статуэтку. Ктулху фхтагн, всегда фхтагн, ахах-ах. И понеслось. Юмор — вы меня знаете. И не без звонкой пощечины всякого рода авантюристам и крохоборам. Готовый сценарий…
— Бруно Генрихович…
Каминский ее не слышал.
— В режиссерском кресле вижу Абрамчика Роома. Пускай Рязанова. Но актеры, Галочка. Вы и Смоктуновский. Бесценно!
— Бруно Генрихович, я не хочу ваших щупалец.
— Нет? — Каминский не смутился. — Быстрицкая согласится. Тогда давайте договоримся так: вы даете пьесе зеленый свет, а я…
— Простите, вы меня с кем-то путаете. — Галя сунула драматургу стопку бумаг. — Я ничего не решаю.
— Но Иннокентий Михайлович… Я бы мог лично… но у него столько дел на студии…
— Мы с Иннокентием Михайловичем больше не вместе.
— Вот как… — Каминский опешил.
— Мы развелись. И он похлопотал, чтобы моя карьера в кино была заморожена, пока я на коленях не приползу к нему просить прощения. Чего, как вы своим скудным умишкой понимаете, не случится. Но Иннокентий Михайлович не оставил меня без грошей и организовал выступление перед гидромеханизаторами Сибири. Как там у Дениса Давыдова? «Мой жребий: пасть в боях Мечом победы пораженным…» — Галя лихо нахлобучила кивер. — Так что я в Якутию, счастливо оставаться. Пьесу не читала, но все предыдущие — что вы! Говно говном.
И, козырнув, гусар покинул онемевшего драматурга.