Максим Кабир

Скелеты

Реальные кошмары и кошмарная реальность Максима Кабира

Максим Кабир хорошо умеет пугать.

Надо оговориться, что глагол «напугать» изрядно девальвирован, когда речь идет о литературе темных жанров. Мы употребляем этот глагол, чтобы признать: автор преуспел в некой игре — он выдумывает страшные сущности или обстоятельства, мы в них «верим» и «боимся» их…

На самом деле мы, читатели, ничуть не боимся. Ни того, что из шкафа вылезет какая-то злобная и хищная сущность и начнет нас убивать, пожирать, расчленять. Ни того, что поход за грибами закончится встречей с оборотнем, который украсит лесную полянку нашими кишками и прочими органами. И т. д. и т. п.

Тексты же Кабира реально пугают — причем как раз тем, чем должен пугать настоящий хоррор. Многие начинающие и даже состоявшиеся авторы рекомого жанра не понимают, что главные людские страхи — в головах, а не в монстрах, выпрыгивающих из шкафов. Страшнее всего — та условная и тонкая грань между безумием и нормальной психикой, когда точка сборки уже сдвинулась, но ты еще можешь осознать, что она сдвинулась-таки… Тогда монстры не нужны, до полусмерти напугает что угодно. Ночная бабочка, кружащая вокруг фонаря… или старая книга, отчего-то не занесенная ни в один каталог.

Поймать эту грань, вербализировать так, чтоб читатель сам оказался на грани безумия, — и готов шедевр хоррора. На словах просто, а поди сумей…

Макс Кабир умеет.

Он знает толк в нагнетании безумия. Без голливудщины, без оживших мертвецов и прочих спецэффектов он уверенной рукой вводит нас в абсолютно безумный мир, страшный, нереальный и алогичный, но вызывающий полное доверие.

Безумие в его текстах наползает словно само собой… Из ничего… Из легкой неправильности геометрии пространства… Из тени, чуть-чуть не соответствующей форме отбрасывающего ее предмета…

Кабир умеет показать мир под иным углом. Сдвигает точку сборки — чуть-чуть, совсем немного, — и страшными и опасными начинают казаться предметы и люди, до сей поры мирные и безобидные. «Живые статуи» на улицах европейских городов, например. Или вежливая доброжелательная женщина, сдающая жилье квартиранту… И это реально страшно — потому что жизненно.

Чем еще привлекательна проза Максима Кабира? Да много чем… Например, детальной проработкой матчасти. Если действие рассказа «Пепел» происходит в ГДР времен Штази и Берлинской стены, ни единая деталь не заставляет усомниться и крикнуть, подобно Станиславскому, «Не верю!».

Если речь идет о таинственных делах букинистов (рассказ «Черви») — опять-таки не возникает и тени сомнения, что автор не понаслышке знаком и со старинными книгами, и с их любителями, и с загадками этого внешне неэффектного хобби… Такое скрупулезное внимание к деталям антуража, к достоверности сеттинга, — редкое качество у молодых авторов «темной волны». И оттого вдвойне ценное.

Однако сюжеты Кабира не тонут под тяжестью сеттинга и не рассыпаются (тоже, надо заметить, весьма распространенная беда молодых авторов) — истории, рассказанные им, не отпускают, не позволяют оторваться от чтения до самого финала.

И при всем своем дотошном внимании к достоверности, к деталям и деталькам, Макс почти никогда не грешит ненужными объяснениями и растолковываниями. Не старается натужно вбросить персонажам и читателям информацию, разъясняющую изнанку и подноготную происходящих событий. Не оказывается поблизости от героев «чисто случайно» знаток именно интересующей проблемы, а всезнающий «Гугл» не вываливает оперативно нужную и при этом верную информацию… все как в жизни, где загадки, с коими приходится столкнуться, зачастую так и остаются без разгадок. Все правильно: хорошее добротное безумие всегда иррационально, оно не нуждается в поверке логикой и плевать хотело на наше желание все упорядочить и разложить по полочкам… Тень, чуть-чуть не соответствующая формой предмету… И все, достаточно, эта тень — колодец, куда можно нырнуть и не вынырнуть. А если даже выныриваешь — часть тебя остается там навсегда.

Такое впечатление производят на меня рассказы Кабира. А теперь перед нами новый эксперимент, новая ступень в развитии писательского мастерства, — роман.

Пока не знаю, о чем он, прочту вместе с остальными читателями. Но знаю точно: без порции здорового страха дело не обойдется.

Пугать Кабир умеет.

...

Виктор Точинов

1

Аннушке за атмосферу

В ноябре Андрею Ермакову хотелось кричать и бить кулаком в стену, чтобы костяшки окрасились красным, чтобы с воплем наружу выплеснулась переполняющая его боль и упала на пол отвратительным комком. Или содержимым сырого яйца — вспоминались почему-то бабки, которые яйцом лечат хворых. Грязный белок и капля крови в желтке, концентрация болезни. Как дух шева из прочитанной недавно книги о мифологии коми. Червячок, или гусеница, или обычный волос. Воплощение порчи.

Теперь он свыкся с утратой, сроднился с ней. Привет, дорогая, я снова дома, давай пить чай.

Он зажег газ под чайником и уставился на синее, трепещущее пойманной синицей, пламя.

Прошло четыре месяца с тех пор как Маша бросила его. Ушла, прихватив заодно лучшего друга. Август и осень — самая длинная в жизни. Он давно не был юношей-романтиком. Знал, что любая боль со временем притупится. И его в том числе. Уже притупилась. Скальпель, полосовавший внутренности легким порханием, теперь усердно, с нажимом, пилил. Зазубренное лезвие. Память. Сны.

Товарищ Морфей с упорством заядлого садиста крутил неактуальное кино. Сопливую мелодраму. По-хорошему пора было сменить катушку, внести в сновидения капельку реализма, но там все было розово, карамельно, там Маша гладила Андрея по груди, называла Андрюшенькой и просила никогда ее не оставлять.

Утром нужно было скорее выбраться из пустой квартиры, из руин былого уюта, нацепить социальную маску и влиться в ритм города. Работать — Ермаков вел на Третьем канале отчаянно глупую и наигранную передачу про паранормальные явления. Охотники, встречавшие снежного человека, сами от пьянства похожие на йети. Очаровательные бездельники, следящие за небом. Скучающие домохозяйки. И просто наглухо сумасшедшие, заваливающие редакцию безграмотными письмами.

Хмурые северные колдуны изготавливали шеву из черемухи, пепла, сора, жил ящерицы и соснового прутика печной метлы. Оживляли потом заклинаниями и подкидывали жертве в еду. Его персональная шева была слеплена из Машиной улыбки, ее голоса, из шутливых прозвищ, из имен запланированных детей, из восьми относительно безоблачных лет. И немного, для пущих страданий, из крепкого дружеского плеча Богдана.

Чайник засвистел на плите, и Андрей достал из ящика чашку с изображением мастера Йоды. Подарок Маши.

В сентябре ему хотелось выкинуть все, что напоминает о предательнице. Но в таком случае пришлось бы ютиться среди голых стен. Без мебели, без книг, без обоев. Квартира хоть и была съемной, стала их гнездом, их логовом, крепостью, и каждую мелочь они покупали вместе или друг для друга.

А шева уже завелась здесь, пряталась под абажуром лампы, таилась горошиной под подушками, извивалась, росла. Он не замечал изменений, подслеповатый толстокожий идиот.

Андрей отхлебнул чай и включил ноутбук. Презирая себя, нашел страницу Маши. Она была офлайн, и это порождало тьму невеселых предположений о том, чем она занята субботним вечером. Запрыгнул на страницу Богдана. Можно одним кликом удалить человека из друзей, но в чертовых снах он твой верный кореш. Богдан достаточно воспитан, чтобы пока не выкладывать фотки с Машкой.

Статус: влюблен. Андрей закрыл вкладку.

Жизнь, точно жулик-гипнотизер, навела морок, ограбила, превратила тридцатилетнего мужика в тряпку, в слабака, который рыдает, наткнувшись на заколки под кроватью. Впереди первый Новый год без нее.

На телефон капнуло сообщение от Амроскина, уфолога-любителя, автора увесистого манускрипта о контактах с пришельцами и обладателя не поддающегося сомнению тихого помешательства. Он выстучал свой труд на допотопной печатной машинке, сшил капроновой нитью и всюду носился с этой безумной даже на вид кипой листов.

Амроскин просил немедленно проверить почту. Андрей поерзал мышкой. К электронному, набранному капсом, письму был прикреплен коротенький видеоролик. Андрей минуту наблюдал за полетом НЛО — на самом деле воздушного фонаря. Инопланетяне были чудом, которого жаждал несчастный девственник Амроскин. Маша была чудом Андрея. После нее, после продлившейся восемь лет вспышки, ему осталось пустое небо. Бумажные подделки под волшебство.

Прав был Бродский. Нет одиночества больше, чем память о чуде. Андрей пожелал Амроскину никогда не встретить марсиан, лишь надеяться на встречу. Так легче.

Под сенсационной молнией уфолога нашлось еще одно непрочитанное письмо, куда скромнее. Андрей удивился, обнаружив весточку с малой родины.

«Здравствуйте, многоуважаемый Андрей Вадимович»…

«Многоуважаемый», — хмыкнул он.

Естественно, для захолустного городка на двадцать тысяч жителей телеведущий областного канала был настоящей звездой, знаменитостью не жиже столичных селебрити.