Я выкатываю папу из больницы в инвалидном кресле, стараясь не натыкаться на острые углы, но он не раз ударяется ногами, и мама просит меня быть осторожнее. Папа, кажется, ничего не замечает.

По возвращении домой отец устраивается там, где теперь проводит большую часть времени: на больничной койке, установленной в спальне для гостей. Папа утверждал, что мамин храп не дает ему спать по ночам, и мы смеялись над этим, но я знаю, что он сделал это ради нее. В последнее время он часто стонет во сне — наверное, не хотел, чтобы мама слышала. На мой взгляд, ей следовало бы немного поспорить с папой по этому поводу, но мама просто отпустила его.

Она слишком легко все отпускает.

Уложив папу на койку, она сразу же дает ему капли морфина: никогда не забывает проследить, чтобы он принял дозу лекарства. Мама заботится о папе с эффективностью хорошо запрограммированного робота, но сегодня она сбавляет обороты и укрывает его до подбородка моим старым одеялом с изображением героев мультфильма «101 далматинец». Папа считает его самым удобным одеялом в доме. Мама порывалась выбросить это одеяло как минимум дюжину раз, но папа не позволял ей.

Мать кладет руку на выцветшее изображение одного из щенков и наклоняется, прикасаясь губами к папиному лбу.

Я смотрю в телевизор невидящим взглядом. Обычно мама так не поступает. Значит, что-то изменилось.

— Анна, — тихо зовет папа, когда мама отстраняется от него, — ты хочешь поговорить об этом?

Мама слегка откидывается назад, как будто готова рухнуть ему на грудь от малейшего толчка.

Желудок сжимается, и я мысленно начинаю перечислять все фильмы о Дракуле от самых старых до самых новых. Я не могу наблюдать, как моя мать дает слабину. Она никогда не поддается эмоциям, и если сейчас потеряет самообладание, реальность неумолимо обрушится на нас. Но в то же время я не могу выйти из комнаты, иначе это будет моим признанием того, что все происходит на самом деле.

Но мама делает глубокий вдох и выпрямляет спину.

— Я в порядке, любовь моя. — Она пальцами сжимает одеяло, а затем отстраняется. Твердый взгляд встречается с моим, и мама кивает. Значит, мы по-прежнему вместе противостоим этому. Ничего не изменилось. Мы не собираемся сворачиваться в рыдающие клубки горя, пока папа еще здесь.

Мама уходит, и я не даю папе шанса спросить меня, хочу ли я поговорить.

— Ты хочешь спать? — спрашиваю я.

Он качает головой, хотя уже клюет носом.

— Отосплюсь, когда…

Папа умолкает на середине фразы, но я знаю, что он хотел сказать. «Отосплюсь, когда буду на том свете». Раньше он спал по шесть часов в сутки и все равно по утрам был самым веселым человеком в доме, с бьющей через край энергией жарил бекон или яйца и переворачивал черничные блинчики. В ранние годы я считала папу вампиром, потому что никогда не видела его спящим. Подрастая, я продолжала спрашивать, уверен ли папа, что не является нежитью, и он усмехался, приподнимая кустистую бровь в классическом взгляде Дракулы. Я смеялась так сильно, что капли апельсинового сока стекали по подбородку, Джессика закатывала глаза, а мама вздыхала. Но на лице мамы, пока она ела свою яичницу-болтунью, мелькал намек на улыбку.

Папа не вампир. Если бы он был нежитью, то все еще мог бы шутить о смерти. Я бы хотела, чтобы он произнес эти слова, чтобы мы могли посмеяться, как будто это ничего не значит.

Но все невысказанное между нами занимает слишком большое пространство в этой слишком маленькой комнате.

Я сглатываю, беру пульт от телевизора и нажимаю на кнопки, переключая программы. По каждому каналу показывают какой-то специальный выпуск, связанный с вампирами.

Сегодня десятая годовщина того дня, когда Джеральд Дюран объявил миру, что он настоящий вампир. И я не имею в виду одного из тех пьющих кровь людей. Я имею в виду бессмертное порождение ночи.

Джеральд был невысоким и худым, с жидкими черными волосами, которые спадали на впалые щеки, когда он не заправлял их за уши. Его одежда была разномастной — современные брюки, парчовый жилет с выцветшей золотой вышивкой, пожелтевшая белая рубашка с оборками на шее и запястьях — коллекция предметов из разных эпох, без особого внимания к тому, как они сочетаются. Но, несмотря на все это, он держался как принц, когда сидел в кресле напротив Лестера Холта и застенчиво улыбался в ответ на вопрос, скольких людей убил. Он сказал, что количество не имеет значения — важно то, что он не убивает их в настоящее время и что вампирам давно пора открыто и мирно жить с людьми.

Папа, Джессика и я неделями безотрывно сидели перед телевизором, наблюдая за всем происходящим с открытыми ртами и игнорируя протесты мамы, что мы слишком молоды для этой чуши. Ничто не могло оторвать нас от просмотра, потому что все мы в этом доме уже давно стали заядлыми любителями вампиров… за исключением мамы, которой никогда не нравилось то, что она считала вымыслом. Папа всегда был одержим вампирами, и в его кабинете висели постеры классических фильмов с Белой Лугоши [Актер театра, кино, телевидения и радио. Стал известен в том числе после исполнения роли графа Дракулы в одноименном фильме 1931 года.] в различных угрожающих позах, обычно со сведенными бровями или рукой на шее женщины. Мы с Джессикой прокрадывались внутрь и глазели на них, иногда придумывая истории в продолжение увиденного. Ей больше всего нравилось изображение Лугоши с вытянутыми руками, как будто он мог дотянуться и схватить тебя. Мне всегда казалось, что на этом снимке он выглядит забавно, а не страшно. Однако моим любимым был постер к фильму «Пропащие ребята». Мне нравилось, как Дэвид ухмылялся мне, словно таил какой-то секрет. Я хотела узнать его тайну.

Когда были маленькими, мы умоляли папу позволить нам посмотреть эти фильмы с ним, и иногда он показывал нам какой-нибудь отрывок — но большую часть времени нам оставалось довольствоваться мультфильмом «Маленький вампир».

Я хотела, чтобы вампиры были настоящими, поэтому Джеральд меня не пугал. Я была ребенком, который уже верил в призраков, фей и невозможные вещи, поэтому он вызывал во мне лишь восхищение. Мир был таким, каким я всегда его себе представляла: огромным и полным возможностей.

Но не все так думали. Большинство людей считали, что Джеральд устроил тщательно продуманный розыгрыш. Но потом он вонзил нож себе в грудь в прямом эфире, и весь мир наблюдал, как заживала рана. Все хотели встретиться с ним и задать вопросы, хотя он никогда не давал прямых ответов. Вслед за ним в прессу обратилось и несколько других вампиров; казалось, что все изменится.

Но потом в Париже, недалеко от того места, где жил Джеральд, пропал ребенок. Всеми овладела паника, а в таких случаях люди выплескивают ярость на неизвестное, потому что это легче, чем столкнуться лицом к лицу со страхом и болью. Во всем обвинили Джеральда. Он исчез. Вампиры растворились в ночи так же быстро, как и появились.

Теоретически признание существования вампиров изменило мир. Много лет я мечтала о том, что какой-нибудь ребенок-вампир переедет в квартиру по соседству. Мы вдвоем ездили бы в автобусе, изучали математику на кладбище после наступления темноты. Возможно, в моей школе организовали бы ночные занятия… Захотело бы бессмертное существо вообще посещать школу? Вероятно, нет. Но это не мешало мне мечтать.

На самом деле ничего существенного не изменилось.

Чего не сказать о нас с Джессикой. Я стала еще больше одержима вампирами, а у нее пропало желание придумывать истории вместе со мной. Она сказала, что это занятие ей наскучило. Тогда я не понимала, но теперь думаю: это напугало ее так же сильно, как взволновало меня, — тот факт, что все выдуманные нами истории могли оказаться реальностью. В конечном итоге Джессика, как и мама с самого начала, начала говорить, что Джеральд устроил розыгрыш. Она закатывала глаза и обменивалась взглядом с мамой всякий раз, когда я упоминала о нем.

Но папа верил, как и я. Мы начали смотреть больше фильмов о вампирах. В восемь лет мне еще нельзя было увидеть их все, но как только я познакомилась с классическим кино, мы начали устраивать Сверхфанатские четверги. Каждый год в день признания Джеральда мы по традиции устраивали марафон документальных фильмов, слушали, как исследователи рассказывают о попытках вновь обнаружить вампиров, строили собственные предположения о том, где они могут быть, и все это время жевали мое знаменитое сахарное печенье, выкрашенное в белый цвет и покрытое красной глазурью.

Вот только в этом году я не пекла печенье. Папе нельзя сахар, и мама выразительно посмотрела на меня, когда прошлым вечером я начала было доставать ингредиенты. Я так волновалась, что папа разочаруется, но он не вспомнил… даже сейчас, когда по телевизору показывают специальный выпуск. Он, вероятно, думает, что это одна из наших многочисленных записей.

Оператор, который работал над оригинальным интервью Джеральда, отвечает на вопросы.

— Он показался вам злобным? — Ведущая программы немного наклоняется вперед, как будто очень долго ждала возможности задать свой вопрос.

— Как можно это понять? — морщит он лоб. — Большинство из нас не распознают такое даже в самых близких людях.

Неловкая пауза затягивается, и ведущая сглатывает.