Я достаю старый альбом для рисования, но все страницы оттуда уже вырваны и отданы папе в попытке притвориться, что все в порядке. В попытке показать ему, что я все еще могу рисовать с той же радостью, что и раньше.
Невинная ложь — это нормально, особенно та, которая вызывает улыбку на папином лице, но у меня закончились старые рисунки, и мне отчаянно не хочется знать, что произойдет, если я сейчас попробую взяться за карандаш.
Я запихиваю все обратно под кровать и направляюсь по коридору в кабинет, который делят мои родители. С одной стороны — мамин совершенно белый письменный стол с единственной хромированной лампой на нем и календарем, занимающим стену над столом. С другой стороны — папино чудовище из красного дерева, которое он нашел на гаражной распродаже, потому что ему нравятся подержанные вещи с историей. Мне тоже — они рассказывают о чем-то, как картины. На стене над папиным столом, вокруг постеров с фильмами, прикреплено около двадцати моих рисунков — от портрета нашей семьи, который я, должно быть, сделала в дошкольном возрасте, и где мы больше похожи на деревья, чем на людей, до изображения Лестата, которое я подарила папе на день рождения в прошлом году. Я знаю, что некоторые из моих рисунков еще припрятаны в ящике папиного стола, и подумываю о том, чтобы вытащить один и передарить, но не хочу рисковать, на случай если папа вспомнит рисунок и разоблачит меня.
Вместо этого поворачиваюсь к маминому столу. Не то чтобы я никогда не дарила ей рисунки — она просто не любит беспорядок. Я выдвигаю нижний ящик и роюсь в мягких листах документов, пока пальцы не натыкаются на текстуру настоящей бумаги — такой, которая хранит в себе все воспоминания. Я достаю акварель с изображением сиреневой розы, которую подарила маме пару лет назад. Рисунок немного простоват, но мама действительно могла бы повесить его на стену, если бы это было больше в ее стиле. Самое смешное — папа так любит твердить о том, что мама когда-то была потрясающей художницей, но бросила рисование, когда поступила в юридическую школу. Однажды я попросила маму дать посмотреть некоторые из ее работ, но она замолчала и сказала, что не хранит их. У нее нет на это времени, потому что есть настоящая работа.
Мама отнюдь не в восторге от того, что осенью я пойду в художественную школу — то есть собираюсь пойти, если к тому времени снова смогу рисовать. Возможно, мамино желание все-таки сбудется, и я стану изучать бухгалтерский учет, как Джессика.
Я смотрю на яркие лепестки, сливающиеся в тонкие оттенки фиолетового. Я хочу снова творить так же. Я нуждаюсь в этом, но не смогу творить, если папа не поправится, и у меня заканчиваются старые рисунки, которые я могла бы отдавать ему. По крайней мере, этот не пропадет даром.
Спустившись вниз, я вижу, что Джессика еще не вышла, поэтому направляюсь на кухню.
Мама режет лук на мельчайшие кусочки. Я забираюсь на табурет с другой стороны кухонного острова. Ее глаза сухие. Мы с папой всегда шутим, мол, мама такая сдержанная, что даже лук не может заставить ее прослезиться, но на самом деле это потому, что она носит контактные линзы.
— Джессика решила утопить папу в слезах, — сообщаю я, выложив украденный рисунок на стойку перед собой.
Прекратив резать лук, мама поднимает голову, и ее взгляд останавливается на изображении розы. Я сомневаюсь, что она вообще узнает его, и жду какой-то реакции по этому поводу.
— Твоя сестра тяжело это воспринимает. Будь с ней помягче, — просит мама.
От ее слов у меня в горле встает ком, и я делаю глубокий вдох, чтобы избавиться от него. Это и мой папа тоже.
Еще раз бросив взгляд на рисунок, мама возвращается к нарезке.
— Ты снова взялась за рисование?
В груди все сжимается. Мама не узнала картинку, и это меня ранит, но я не ожидала, что она заметит: я больше не рисую. Не хочу объяснять, почему не могу больше заниматься творчеством: мама слишком практична, чтобы понять.
— Так что? — Мама не принимает молчание как ответ.
— Нет. — Я смотрю на яркие лепестки и надеюсь, что мама не спросит, почему.
— Тебе стоит вновь начать рисовать, если ты хочешь пойти в художественную школу.
Я не могу не скривиться. Меня бесит это ее «если ты хочешь пойти», как будто еще ничего не решено, хотя меня туда уже приняли. Но в остальном мама сказала правильно. Она просто не понимает, что я не могу заставить себя рисовать.
Мне нужно сменить тему.
— Что теперь будем делать? — спрашиваю я.
Мама не поднимает глаз.
— Ты о чем?
— О папе. В подборках Джессики были и другие варианты лечения. Может, попробуем новую диету? — Мы уже использовали в лечении самую эффективную диету, но это не значит, что другие тоже не стоит пробовать.
Нож звенит о кварцевую столешницу, и мама вздыхает.
— Виктория, — мама умолкает, как будто подыскивает слова, — все кончено. Мы знали, каковы шансы. Только двадцать процентов живут дольше года.
Каждое короткое предложение — это кол, вколоченный в грудь.
Почему для мамы все ограничивается шансами и статистикой? Почему она просто не может надеяться на лучшее, не анализируя, имеет это смысл или нет?
— Ты не знаешь наверняка. Мы не можем сдаться.
Мама — скептик. Папа — верующий. Я — нечто среднее между ними, но в последнее время снова начала молиться. Это помогает мне высказать все, что я скрываю от остальных. Хотя это занятие все больше кажется мне бессмысленным — я не получила результат, о котором молилась.
— Твой отец готов. Он больше не хочет сражаться.
Я смотрю на груду измельченного мамой лука, и мне кажется, что ее голос немного срывается. Я поднимаю глаза, пытаясь уловить момент уязвимости, но мама снова взяла свой нож и вернулась к работе.
— Ты не знаешь наверняка.
— Знаю.
— Откуда?
— Он сам сказал мне, Виктория.
Мама подчеркивает интонацией мое имя — обычно это сигнал, что наш разговор окончен и она больше не хочет иметь со мной дело.
— Он не мог так сказать. — Папа не сдается. И я тоже.
— Виктория, — повторяет мама, но ее голос снова срывается, и секунду мы смотрим друг на друга. Я наклоняюсь к ней, молясь, чтобы мама сказала: у нее тоже есть надежда, или, по крайней мере, показала, что мы обе таим в себе одну и ту же непостижимую боль.
Но мама отворачивается, и лезвие ножа вновь стучит по разделочной доске.
Высокие каблуки Джессики цокают позади меня.
— Папа хочет поспать. — Ее щеки краснее, чем обычно, но у Джессики оливковый цвет лица и черные волосы, как у папы, и она всегда выглядит сногсшибательно, даже когда плачет… Возможно, поэтому она не стесняется так часто это делать. У меня мамины медно-русые волосы и розовая кожа. Если я плачу, то выгляжу так, словно кто-то ошпарил мое лицо кипятком.
— Мы собирались вместе посмотреть фильм.
— Дай ему поспать, — отвечает сестра, бросив на меня взгляд, а затем поворачивается к маме. — Пора начинать планировать.
В моем животе что-то ухает вниз. Пропасть, которая раньше была между нами, в одно мгновение распахнулась вновь. Сестра слишком напугана, чтобы надеяться, — так же, как была слишком напугана, чтобы верить в вампиров. Она не говорит о новой диете. Ее заметно дрожащие губы подсказывают мне, что Джессика думает о папиной могиле, а я не могу этого допустить. Если мы все будем думать, что папа умирает, тогда все кончено. Нам нужно спланировать, как вернуть его к жизни, и мне необходимо показать родным, как это сделать.
День рождения папы через полторы недели, и каждый год мы приглашаем всю нашу многочисленную родню вместе с друзьями на барбекю и бесконечные раунды шарад. Папа с нетерпением ждет этого праздника.
Я быстро хлопаю в ладоши, принимая на себя инициативу, как всегда делаю на особых мероприятиях.
— Послушайте, я знаю, что папа все еще на диете, и, возможно, нам нужно сделать его диету более строгой, учитывая сегодняшние печальные новости… но, думаю, можно сделать послабление в его день рождения. Давайте купим тот немецкий шоколадный торт из пекарни в центре города, который буквально залит глазурью?..
На секунду привычное планирование вечеринки заставляет меня забыть обо всем остальном. Я выберу торт, как и каждый год. Папа скажет, что это лучший торт, который он когда-либо пробовал, как он говорит каждый год.
Но лица мамы и сестры, напряженные и печальные, разрушают мою иллюзию. Мама и Джессика обмениваются одним из тех снисходительных взглядов, которые я ненавижу, — тем взглядом, который заставляет меня чувствовать себя нелепо.
— Виктория, — шепчет мама, и ее голос звучит нежнее, чем когда-либо.
Джессика протягивает руку и кладет свою влажную ладонь поверх моей.
— Папе сейчас не до праздника.
Я отстраняюсь. Я знаю, но не хочу это признавать. Не могу.
— Тогда о планировании чего ты говорила?!
Смутно я осознаю, как жестоко заставлять сестру произносить это вслух, как глупо продолжать притворяться, будто я ничего не понимаю, но я не хочу останавливаться. Не хочу терять последнюю иллюзию того, что все будет хорошо.
— Нам нужно спланировать папины похороны. — Джессика произносит слова медленно и отчетливо, как будто мне требуется дополнительное время, чтобы они дошли до сознания.