— Мне даже не нравится Тахо.

Кроме того, никто из моих друзей теперь даже не посмотрит на меня. Но мои родители этого не знают. Я сказала им, что мы с Генри поссорились… и не упомянула, что остальные мои друзья выбрали его сторону.

Папа долго молчит. Когда я снова поднимаю взгляд, он хмуро смотрит на телевизор, расположенный в другом конце комнаты. Кадр застыл на лице Брэда Питта, который высасывает кровь из крысы. Мама, должно быть, включила для папы «Интервью с вампиром».

Наконец папа переводит взгляд на меня.

— Тогда поезжай в Новый Орлеан.

— Что?!

Упоминание Нового Орлеана бередит раны в моей груди. Это то место, куда папа планировал отвезти меня в качестве подарка на выпускной. Оно напоминает обо всем, чего у меня теперь не будет. Мы планировали эту поездку последние пару лет. И выбрали Новый Орлеан, потому что там был снят любимый папин фильм «Интервью с вампиром», а еще потому, что первый североамериканский вампир был замечен там в монастыре Урсулинок в 1728 году. Ходят слухи, что в том месте до сих пор держат вампиров взаперти на чердаке третьего этажа. К тому же один из вампиров, которые обратились к публике после выступления Джеральда, жил в Новом Орлеане. Мы шутили о том, как найдем его, о том, что вернемся домой и мама будет удивляться, почему мы на каникулах стали бледнее, а не загорели.

— Это наша поездка, — качаю я головой. — Мы отложили ее до поры, когда тебе станет лучше.

— Я ничего не откладывал.

— Папа. — Я хочу, чтобы в моем голосе прозвучало предостережение, как обычно это звучит у мамы, когда я делаю что-то не то, но в итоге у меня, скорее, получается вопросительная интонация. Мое сердце колотится, я и сама не знаю почему, но потом вдруг понимаю, что означают папины слова: он еще не потерял надежду… Даже три недели назад, когда мама напомнила ему отменить поездку, он этого не сделал. Папа по-прежнему верит в выздоровление.

— Найди нашего вампира. — Он подмигивает и пытается усмехнуться, но смех превращается в сухой хрип. Папа становится серьезным. — Только тебе нужно будет взять с собой кого-нибудь из друзей.

— Я не хочу ехать ни с кем, кроме тебя. Уверена, мы все еще можем позвонить, поменять билеты на рейс и перенести дату бронирования.

— Виктория, — твердость голоса — это не то, на что у папы в последнее время хватало сил, — я хочу, чтобы ты поехала. Сделала фотографии. Насладилась этой поездкой ради меня, вернулась домой и заставила меня почувствовать, что я тоже туда съездил.

Маленькая частичка радости, наполнявшая мое сердце, исчезает, и сердечный ритм замедляется до унылого постукивания. Возможно, у папы и была надежда три недели назад, но теперь он говорит так, будто никогда не увидит Новый Орлеан своими глазами.

Я хочу отказаться, выбежать из комнаты и зарыться с головой в постель. Но папа сжимает мою руку слишком крепко, чтобы я могла вырваться.

— Обещай мне.

— Обещаю.

— Хорошо. — Папа отпускает мою руку и откидывается на подушки.

Я никогда не думала, что обещание убьет меня, но теперь не могу дышать. Это и есть принятие реальности. Поездка в Новый Орлеан будет означать мое признание факта, что папа никогда не отправится туда со мной.

Потому что он умрет. Я отталкиваю правду, когда она пытается пробиться сквозь легкие и проникнуть в сердце. Я борюсь с ней, потому что не знаю, как остановиться.

Поднявшись, передвигаю отяжелевшие конечности к прикроватному столику, неуклюжими пальцами беру пульт и нажимаю кнопку воспроизведения.

Папа съеживается, когда я сажусь обратно, и я касаюсь его плеча.

— Ты принял свой морфин? — Мой голос звучит твердо, словно принадлежит кому-то совершенно другому.

Папа открывает глаза. Они стали тусклее, чем были при моем появлении, но папа качает головой.

— Хочу сохранить ясный ум.

Я киваю. Папа хочет насладиться этим недолгим временем со мной. Эта мысль тоже пытается проникнуть в меня, но я все еще воздвигаю стены, быстрее, чем правда может их разрушить. Это заранее проигранная битва. У меня больше нет того, что раньше придавало сил: надежды. Я пытаюсь вернуть ее, ищу причину все еще верить в медицину или чудеса, но ничего не получается. Если бы что-то могло помочь — оно бы уже сработало.

На экране Клодия лежит в белой кровати с балдахином, без сознания, с посеревшей кожей из-за необратимой болезни. А потом Лестат будит ее, гладит по щеке, наклоняется и говорит:

— Я дам тебе кое-что, чтобы ты выздоровела.

И затем он превращает ее в вампира. Исцеляет ее.

Она восстает из мертвых прямо у меня на глазах. Конечно, Клодия умрет позже, но не от чумы. Человеческая болезнь не страшна тому, кто перестал быть человеком.

«Найди нашего вампира». Шутка ли. Никто не видел его почти десять лет. После исчезновения Джеральда были сформированы группы исследователей, которые снова хотели выследить вампиров. Люди с новыми силами анализировали мифы и легенды, пытаясь отличить правду от вымысла в попытке найти нежить. Никому это так и не удалось, а вампиры по-прежнему где-то скрываются.

Но что, если папа не пошутил?

У Клодии на экране случился нервный срыв, она плачет и состригает волосы, отчаявшись, что никогда не состарится. Это напряженный момент, но я не могу сосредоточиться на нем.

— Ты бы хотел жить вечно? — спрашиваю я, готовясь к тому же ответу, который папа всегда дает, когда мы обсуждаем вампиров и оборотней.

Папины глаза закрыты. Мне уже кажется, что он спит, но через минуту отец отвечает.

— Сейчас неподходящее время спрашивать меня. — Он морщится от необходимости говорить. Я беру морфин и даю папе, и на этот раз он не протестует. Я отмечаю время на часах, потому что маме нужно знать, когда давать следующую дозу лекарства.

Папа не сказал «да», но и «нет» не сказал.

Отец засыпает, но покой ускользает от него даже во сне, время от времени его лицо искажается гримасой. Каждый раз, когда это происходит, в моей груди все сжимается, пока сердце не заходится болезненной пульсацией, которую я не могу игнорировать. Она побуждает меня сделать хоть что-нибудь — что угодно. Я не могу сидеть здесь и смотреть, как умирает мой отец, но и не могу просто поехать веселиться в Новый Орлеан или отправиться на Тахо и притворяться, что ничего не происходит.

Но что, если я поеду туда по другой причине?

Новая, слабая надежда зарождается в моей груди, как надувной спасательный плот, и я цепляюсь за нее.

Я сделаю папу счастливым. Я поеду в Новый Орлеан.

Но отправлюсь туда не ради развлечения.

Наутро я стою перед бирюзовой дверью, в которую обычно стучала кулаком. Пять быстрых ударов — это был наш секретный сигнал в детстве, чтобы Генри знал: это я. Я стучала так еще долгое время после того, как мы вышли из возраста дурацких секретных сигналов. Генри считал это забавным, а я была готова на все, лишь бы увидеть его широкую глуповатую ухмылку, когда он открывал дверь. Мышечная память и сейчас побуждает меня так постучать, но я вовремя останавливаю себя и звоню в дверь как взрослая.

Сэм, младший брат Генри, открывает дверь. Его глаза расширяются при виде меня.

— Виктория! — произносит он. — Что ты здесь делаешь?!

Я открываю рот и снова закрываю его, внезапно почувствовав неловкость.

— Прости. Это было грубо с моей стороны, — извиняется Сэм. — Ты пришла к Генри? Или…

— Да. — Я улыбаюсь в ответ. Мне всегда нравился Сэм, но он на три года младше Генри, так что, само собой, мы все детство сторонились его.

— Генри! — кричит Сэм, потом поворачивается ко мне. — Сожалею о твоем отце.

— Ага, — отвечаю. Сэм кивает, но, в отличие от большинства людей, не спрашивает, как дела у моего отца. Ему ли не знать. Только человек, который лично столкнулся с раком, может понять мою ситуацию. Это секретный клуб, в котором никому не хочется состоять.

Из-за угла выходит Генри, и его рот открывается при виде меня, но мой бывший друг тут же берет себя в руки.

— Привет. — Он поднимает руку и машет, затем, похоже, понимает, как нелепо это выглядит, и опускает ее вдоль тела. — Входи.

Сэм убегает, окинув нас напоследок таким долгим взглядом, что я уверена: он знает все наши секреты. Он всегда был проницательным ребенком.

Я вхожу в прихожую, все такую же теплую и уютную, выкрашенную в желтый цвет, все с тем же столиком из вишневого дерева, на котором стоят свежие гладиолусы — любимые цветы мамы Генри. Это немного похоже на возвращение домой после долгого отпуска.

Генри возвышается надо мной, проводя рукой по волосам. Эта привычка появилась у него еще в детстве, но из-за уверенности, с которой он держится сейчас, жест все время кажется признаком рассеянности. Генри проводит по волосам второй раз, и я понимаю, что дело тут не в рассеянности.

В гостиной ревет Губка Боб, и я ухмыляюсь.

— Бабушка Накамура все еще контролирует телевизор?

— Мультики ежедневно, целыми сутками напролет, — смеется Генри. — Иногда днем мама крадет у нее пульт и включает «Доктора Фила» [Американское ток-шоу, созданное Опрой Уинфри и ведущим Филом Макгроу.], но бабушка начинает жаловаться, что ей приходится смотреть, как напыщенный белый старик притворяется всезнайкой, пока мама не сдастся и не включит мультики снова.