— Тогда приступим.

Антоний пробежал взглядом по записям.

— Во-первых, я желаю, чтобы мой старший сын Марк Антоний унаследовал половину моего состояния…

Он продолжал перечислять доли, выделяемые другим детям от Фульвии и Октавии. Зачем он настоял на моем присутствии? В чем тут моя заинтересованность, какое мне до этого дело? Его римские дети получают в Риме наследство — я тут ни при чем.

— Далее я желаю, чтобы мои сыновья Александр Гелиос и Птолемей Филадельф унаследовали каждый по одному из моих поместий в Кампании и чтобы моя дочь Клеопатра Селена унаследовала мой дом на Эсквилине…

— Прошу прощения, — заговорил Планк, и перо писца остановилось. — Как может твоя собственность в Риме отойти к этим детям? По закону…

— А разве я не единственный законный владелец моей собственности и не вправе распоряжаться ею по своему усмотрению? Вздумай я, например, сжечь дом — я вправе его сжечь. Значит, никто не помешает мне отчуждать имущество так, как мне угодно.

— Но закон…

— Закон устарел и нуждается в изменении, — махнул рукой Антоний. — Может быть, это и послужит стимулом для таких изменений.

Он кивнул писцу и повторил этот пункт.

— А теперь напиши следующее: я подтверждаю, что Птолемей Цезарь настоящий и законный сын покойного Юлия Цезаря и, следовательно, имеет право на все его достояние. Внучатый племянник Гай Октавий должен уступить вышеупомянутое достояние и вернуть его законному владельцу, а также прекратить использовать имя Цезаря и снова называться именем, данным при рождении, — Гай Октавий Турин.

Титий подался вперед.

— Это не относится к твоему завещанию! Наследие Цезаря тебе не принадлежит, и ты не имеешь права распоряжаться чужой собственностью.

— Ты возражаешь против моего утверждения? — Антоний вперил в него взгляд.

— Я имею в виду, что это заявление сделано не в твоих интересах, а в интересах третьего лица.

— В интересах моего пасынка, находящегося под моей защитой. Я его родственник, опекун, заменивший погибшего отца. Как римлянин, я представляю в Риме его интересы. А кто еще должен этим заниматься?

— Но это не имеет отношения к завещанию, — настаивал явно обеспокоенный Планк.

— Ничего, пусть будет записано, как сказано. В конце концов, я надеюсь, что мое завещание никто не прочтет еще много лет. — Он улыбнулся. — Я собираюсь жить так же долго, как Варрон.

Варрону, старому историку, было уже восемьдесят два года, но он продолжал писать, хотя и заявлял, что «пора собирать багаж для последнего путешествия». Для перевозки этого «багажа» потребовался бы целый обоз мулов: ученый владел обширной библиотекой.

— В таком случае, господин, я предлагаю тебе отойти от политики, как сделал он, — холодно сказал Планк. — Общественная деятельность и долгая жизнь редко ходят рука об руку.

Антоний смерил его долгим взглядом.

— Спасибо тебе, Планк, — наконец ответил он и снова взялся за документ. — Теперь последнее. Я желаю, чтобы после моей смерти и подобающей похоронной процессии на Форуме мое тело перевезли в Александрию, дабы оно упокоилось рядом с моей женой, с которой я хочу иметь общую гробницу.

Все, включая меня, были потрясены настолько, что некоторое время не могли проронить ни звука.

— Будет исполнено, — наконец пробормотал Планк.

— Вы слышали все мои распоряжения, — сказал Антоний. — Теперь засвидетельствуйте мою печать и подпись на документах.

Они послушно выполнили это официальное требование.

— Копия завещания будет, как подобает, отдана на хранение в храм Весты. Я хочу иметь гарантию того, чтобы мою последнюю волю не постигла судьба завещания Цезаря и после моей смерти ни у кого не возникнет сомнений или вопросов относительно моих желаний.

— Да.

— Но вы должны поклясться, что до оглашения сохраните все в тайне.

— Да, клянемся.

Планк и Титий ушли, как только он их отпустил.

Когда они ушли, я повернулась к Антонию. Я была потрясена.

— Зачем ты это сделал? — спросила я.

— Неужели ты не хочешь, чтобы меня похоронили рядом с тобой?

Он принял насмешливый обиженный вид.

— Я имею в виду, зачем ты объявил обо всем Планку и Титию? Они непременно проболтаются.

— На что я и рассчитываю. Пусть Октавиан знает, что мы бросаем ему вызов. Конечно, завещание нельзя зачитывать публично, и весталки его из рук не выпустят, тут беспокоиться нечего. Но одних слухов хватит, чтобы заставить его поволноваться.

— А ты… ты правда хочешь, чтобы тебя похоронили здесь? Хочешь отказаться от фамильной гробницы в Риме?

— Ты ведь не можешь лежать там. Тебе предстоит упокоиться здесь, рядом с твоими царственными предками. А я не желаю разлучаться с тобой. Мне это и в жизни мало нравится, и после смерти не хочу.

Я прильнула к нему. Снаружи моросил холодный дождь. День был промозглый, как в склепе.

— Очень трогательно, — только и смогла сказать я.

— Через три месяца я отправлюсь в Армению, а оттуда в Парфию, чтобы закончить то, что начал в прошлом году. Я не могу уехать или вступить в битву, не уладив эти дела.

Еще одна война. Еще больше смертей. Я устала от этого, и у меня появились недобрые предчувствия. Долго ли судьба будет хранить Антония?

— На меня нападают, — с удивлением сказал Антоний, держа в руках толстое письмо из Рима. — Октавиан позволил себе публично высказаться против меня!

Он был ошеломлен.

— Ну и что?

Я потянулась за письмом, но Антоний не разжимал пальцев.

— Публично! В сенате! Он… ты знаешь, что он должен стать консулом в этом году, как я был в прошлом. Я тогда не мог остаться в Риме на положенный срок и «прослужил» лишь один день — первого января, и он поступил точно так же. Он торопится обратно в Иллирию. Но в единственный свой присутственный день он выступил в сенате и… Вот здесь, прочти сама!

Он порывисто протянул мне письмо. Его написал сенатор Марк Эмилий Скавр, один из римских сторонников Антония.

...

Триумвиру Марку Антонию, императору.

Приветствую, и да застанет тебя это письмо в добром здравии. Благороднейший Антоний, я должен сообщить тебе о том, что произошло вчера, в единственный день, когда твой коллега Гай Юлий Цезарь Октавий исполнял свои должностные обязанности в сенате. Он вернулся из Иллирии и, прихрамывая от военной раны в колене — он это всячески подчеркивал, кокетливо выставляя забинтованную ногу из-под складок тоги, — вышел на трибуну и обратился ко всем нам по вопросу «положения республики». При этом лицо у него покраснело, и выглядел он чрезвычайно рассерженным. Никогда прежде я не видел этого молодого человека в подобном состоянии. Правда, не исключено, что он лишь умело притворялся.

Конечно, он был в лавровом венке, право на постоянное ношение которого даровано Цезарю сенатом, и все время касался его (поскольку у него красивые руки). Он начал с нападения на тебя лично и на твои действия. Он обвинил тебя в том, что ты раздаешь римскую территорию, что категорически запрещено. Он денонсировал твои «александрийские дарения», как он назвал их, и сказал следующее: «Он назначил своих детей править над римскими землями, не исходя из их способностей или верности Риму — как могут они быть способными или лояльными, если им всего шесть лет? — и сделал их царями. Да, сделал своих детей царями! И что из этого следует, кто же он сам? Тоже царь! Уж во всяком случае, не римский консул! Дети римских консулов и полководцев не бывают царями и царицами. Он сошел с ума!»

Так и было заявлено. И еще: «Он должен ответить за самоуправство!»

Вместе с этим представлением закончилось и его консульство — он отбыл на границу, дабы покарать врагов Рима. Жди от него письма в скором времени.

Я обязан предупредить, что хотя у тебя немало сторонников, даже среди них многие пребывают в недоумении относительно твоих действий.

Твой верный друг М. Эмилий Скавр.

Я положила письмо.

— Что ж, теперь будем ждать письма от Октавиана?

Антоний выглядел удрученным.

— Не переживай из-за него, — сказала я. — Ясно, что это игра на публику.

По прошествии некоторого времени пришли сразу два послания: одно официальное, другое личное. В официальном Октавиан высокопарным языком осуждал проводимую Антонием политику и произведенные им назначения. В личном он перешел на насмешливый тон.

...

Мой дорогой зять!

Если ты отвлечешься от вакханалий во дворце Александрии, то твои жена и дети, безусловно, будут рады получить от тебя весточку — вот уж подлинная редкость. Или в объятиях этой египетской царицы ты совершенно забыл и о своей семье, и о своем долге? Если так, я серьезно сомневаюсь в твоей способности нести бремя ответственности за порученную тебе часть мира: твое поведение в последнее время свидетельствует против этого. Может быть, надо подумать о том, чтобы выйти в отставку и назначить кого-нибудь помоложе? Пусть взвалит на себя ношу, ставшую для тебя непосильной, пока ты не свалился.

Надеюсь, мое письмо застанет тебя в добром здравии. Но все-таки я боюсь, что ты нуждаешься в восстановительном отдыхе — на Западе. Если бы ты решился приехать, мог бы рассчитывать на самый радушный прием.

Твой брат и товарищ по триумвирату, император

Ю. Цезарь Divi Filius

...

P. S. Перестань защищать права этого бастарда, сына царицы. Это недостойно тебя.

— Наглость! — взревел Антоний. — Намекает, что я сумасшедший! Да как он смеет?

— Кончай кричать, — сказала я. — Ты и вправду орешь как безумец.

— А как насчет того, как он называет тебя «этой египетской царицей», как будто у тебя нет имени!

— Он хорошо знает мое имя, — сказала я. — Точно так же, как имя Цезариона.

По моему разумению, атака Октавиана была хорошим знаком: мы коснулись обнаженного нерва, и он почувствовал, что наши действия угрожают ему.

— Я отвечу ему прямо сейчас! — крикнул Антоний.

— Нет, подожди! — возразила я.

— Сейчас же! — Он схватил кувшин вина и налил себе огромную чашу. — И собственноручно!

Антоний порылся в шкатулке с письменными принадлежностями и принялся яростно строчить ответ. А через некоторое время сунул мне в руки письмо.

...

С чего ты озлобился? Оттого, что я живу с царицей? Но она моя жена, и это продолжается уже девять лет. А ты как будто живешь с одной Ливией? Будь я проклят, если ты, пока читаешь мое письмо, не переспал с Тертуллой, или Теренцией, или Руфиллой, или Сальвией Титисенией, или со всеми разом! Да и не все ли равно, с кем ты путаешься!

Я рассмеялась.

— Ну и картина — все разом! Должно быть, у него кровать от стены до стены.

— Так и есть. Ему нравятся большие компании.

Антоний осушил чашу и тут же наполнил следующую.

— Это забавно, но это не ответ на его обвинения.

— А мне плевать! Пусть он вспомнит, что я знаю правду о его хваленой нравственности и благочестии. На политические обвинения я отвечу отдельно.

Он помолчал.

— Заметь, об Армении в письме ни слова. Неужто присоединение к Риму новой провинции вовсе не имеет значения? И какими завоеваниями или достижениями может похвастаться он сам?

Позднее, в более трезвом письме, Антоний изложил претензии к Октавиану, подкрепив свою позицию серьезными аргументами, в том числе и юридическими. Октавиан отказал ему в посылке четырех легионов, которые был обязан отправить по Тарентскому договору. Он не разрешил Антонию набрать новых солдат в Италии, выдал ветеранам худшие земельные участки и в одностороннем порядке отрешил Лепида от должности, прибрав к рукам все его владения и легионы вместо того, чтобы поделить их. Все эти действия представляли собой серьезные нарушения союзнических обязательств. Что же касается Цезариона и Клеопатры, то царица жена Антония, она была женой Цезаря, а Птолемей Цезарь — их законный сын. Правда, это не имеет никакого отношения к нарушению Октавианом его союзнических обязательств.

Отослав письмо, Антоний отбыл в Армению к Канидию и его легионам, чтобы по соглашению с царем Мидии готовиться к вторжению в Парфию.

Если смотреть с юридической точки зрения, шаткое здание триумвирата все еще стояло, удерживая обоих властителей от открытого вооруженного противостояния. Однако срок их полномочий истекал уже через девять месяцев. Что произойдет после этого? Республика, несмотря на сентиментальные разговоры о ней, мертва, ибо так и не восстала после смерти Цезаря. Рим находился под властью сначала одного диктатора, потом трех, а теперь остались двое из них. То, что дело идет к единоличному правлению, ни у кого не вызвало сомнений. Вопрос заключался в другом: кто получит полноту власти.

Ответ напрашивался старый и простой: тот, у кого лучше армия. Так было всегда.

Поэтому в отсутствие Антония я приступила к укреплению египетского флота, благо начали поступать доходы от бальзамовых посадок, и они давали возможность привлечь нужные средства. У нас имелся неплохой флот численностью примерно в сотню кораблей, построенный главным образом из киликийского корабельного леса, но теперь для строительства тяжелых судов мне требовалось дерево с гор Ливана — огромные кипарисы и кедры. Агриппа построил первоклассный тяжелый флот, и мы должны были получить такой же, а не пытаться атаковать морских левиафанов на лодках, подобно Сексту. И с тем же печальным результатом.

Я была убеждена, что флот играет ключевую роль в любой войне. Агриппа имел могучий флот, а тот, у кого под рукой есть мощное оружие, обязательно пустит его в ход. Маловероятно, чтобы в случае конфликта его корабли остались на рейде.

Каждые несколько дней я заглядывала на верфи, с удовольствием наблюдая за тем, как обрастают «плотью» деревянные скелеты будущих морских великанов. Борта самых больших кораблей — «десяток» — вздымались высоко, как крепостные стены. Весла для них изготавливали из стволов самых высоких сосен, а в отделанное бронзой гнездо для тарана мог бы пролезть слон.

— Да будет известно царице, — просвещал меня мастер, — что отливка наконечника для тарана такого размера — настоящее искусство. Металл в отливке охлаждается неравномерно, и очень трудно добиться, чтобы он не треснул. Даже если явных дефектов нет, лишь через несколько дней можно понять, насколько успешно прошла отливка.

А сколько возни с деревом — подбор, распилка, сушка, смоление, обработка свинцом для изгнания древоточцев! Трудоемкий и дорогостоящий процесс.

Эпафродит предупреждал меня, что в погоне за количеством корабельных бортов легко вылететь за этот самый борт по части финансов.

— Прости за каламбур, — сказал он, — но с твоим судостроением с ума можно сойти. Порой мне кажется, что корабль — не транспортное средство, а воронка для перекачивания денег из казны на дно морское.

— Знаю, — отвечала я. — Но нам необходим первоклассный флот.

— Первоклассный — значит разорительный. Лично я думаю, что за те же деньги можно оснастить превосходную армию и добиться большего. Одно содержание и текущий ремонт кораблей чего стоят, а еще нужно искать гребцов. Ведь большинство людей предпочитают оставаться на суше. Нет, флот — погибельная затея.

— А как насчет того, чтобы использовать рабов?

Он рассмеялся.

— Если ты хочешь разорить Египет за один сезон, покупай невольников. Рабы обходятся гораздо дороже. Каждый раз, когда корабль идет ко дну, подумай о стоимости! Нет, гораздо дешевле платить гребцам. Кроме того, рабов надо содержать все время, а гребцов ты нанимаешь, когда они тебе нужны, на короткие периоды.

— Ты бессердечный скупердяй.

— Казначею иначе нельзя. Это врачу позволительно иметь нежное сердце, но полководец или казначей обязан быть твердым как камень. — Он рассмеялся. — Ты можешь представить себе военачальника, который дрогнул и сбежал с поля сражения?

— Да, — ответила я. — Это Октавиан.

— Не может он быть таким трусливым, как ты его рисуешь. Неужели правда?

— Антоний говорит, что во время сражения при Навлохе он от страха впал в ступор, забился в трюм, и ему потребовалась сильная встряска.

— А ты уверена, что с ним не приключилась морская болезнь? Такое бывает часто, и ничего постыдного здесь нет.

— Почему ты пытаешься его оправдать?

— Я никого не оправдываю и не обвиняю, но лишь позволю себе заметить, что Антония не было при Навлохе, и тем более в трюме Октавианова корабля. Так же, как Октавиан не появлялся на твоих пирах в Александрии. Они оба толкуют о том, чему не были свидетелями. А стоит ли верить тому, чего не видел собственными глазами?

— Вот как! Ты вечно ведешь себя как мой школьный учитель, — рассмеялась я.

Тем не менее я считала необходимым знать точку зрения тех, кто живет за пределами дворца.

Когда мы прогуливались по верфи в тени больших судов, Эпафродит указал на два корабля, находившиеся как раз перед нами.

— Иногда войну выигрывают другими средствами. Вот эти мощные корабли могут быть потоплены словами. Сплетни, ложь, инсинуации приносят куда больше вреда, чем оружие: они лишают противника если не жизни, то мужества. Но точно так же, как можно порезаться собственным мечом, важно самому не пасть жертвой тобой же распущенных сплетен. — Он помолчал. — Ты, разумеется, должна всячески поощрять слухи о том, что Октавиан достоин презрения и как человек, и как боец. Но тебе нельзя поверить в это самой. Будь он таков, он никогда не стал бы тем, кем является сейчас. А тебе не потребовались бы большие корабли.

Конечно, Эпафродит был прав. Война слов и репутаций раскачивает сердца людей, она коварна, но результативна, и ее необходимо выиграть. Я слышала, что в Риме уже происходят «собрания», где вовсю обсуждают Антония и «африканскую проблему».

Мардиан первым обеспокоился такими известиями и спешно явился ко мне, чтобы поделиться своей тревогой.

— Конечно, приспешники Октавиана устраивают это намеренно, но так, чтобы произвести впечатления стихийных выступлений. Что позволяет утверждать, будто Октавиан лишь откликается на пожелания народа.

— Ну а что именно там говорят?

— Пусть скажет этот человек. — И Мардиан подтолкнул локтем упиравшегося паренька. Стройный как тростник, тот вынужден был следовать в фарватере тучного евнуха. — Он только что сошел с корабля из Остии, а до этого держал лоток на Форуме, торговал овощами. Он утверждает, будто приплыл сюда, чтобы заключить сделку с нашими торговцами: прикупить лука-порея и фиг.

Юноша освободился от руки Maрдиана.

— А что, разве я совершил преступление? Может, у вас в Александрии запрещено ходить по причалам и закупать продукты? Ну, если так, прошу прощения. Только этот жирный боров должен бы знать, что ни о чем подобном меня не предупреждали.

— Ответь на наши вопросы — и можешь закупать что угодно. Мы даже добавим тебе фиников, что идут к царскому столу. Нас интересуют общественные собрания, что нынче проходят в Риме. Ты на них бывал?

— О, про собрания объявляют на Форуме. Их много было, приглашали меня на все, но побывал я только на одном.

— А кто о них объявляет? Кто приглашал тебя?

Юноша растерялся.

— Я не знаю. Просто люди. Прилично одетые люди.

— Сенаторы?

— Почем мне знать? Они не знамениты, если ты это имеешь в виду.