— Грязные и жесткие, — заметил один.

— А цвет мне нравится, — возразил его приятель. — Немаркий.

— Старая козлиная шкура тоже немаркая, — стоял на своем первый.

— Эта воняет хуже козлиной. Наш император собирается нагрузить это все на повозки и провезти по городу? — спросил второй и от души рассмеялся.

— А ты чего хотел? На Клеопатру посмотреть?

— У них там что, нет царицы? Я думал, есть.

— Вроде есть. Но, как я понял, мы ее не поймали.

— Или она воняет хуже этих шкур, вот наши генералы и не захотели к ней приближаться.

— Темные неучи! — зло прошептал Аникет. — Послушай их, Луций. Это — граждане Рима. Они мало что знают, их мало что заботит, бесплатные зрелища и даровая еда — все, что их волнует.

Мы заглянули в шатер с британскими детьми, некоторые из них были почти подростками. В полумраке их довольно легко было разглядеть — золотистые пряди, глаза голубые, как небо в октябре. У некоторых волосы были цвета ржавчины.

Я потянул Аникета за плащ:

— Как думаешь, у Елены тоже были такие волосы?

— Гомер об этом ничего не писал, но, возможно, он ничего и не знал об этом. Елена была дочерью бога, так что я могу предположить, что у нее были волосы цвета золота.

— Но нам ведь не нужны лишние рабы?

Аникет рассмеялся:

— Думаю, мы можем взять одного, но это сродни покупке домашнего питомца. Его надо будет приручить. Глядя на этих, могу сказать, что они довольно дикие и это будет очень непросто. — Аникет заметил, что я расстроился, и добавил: — Уверен, после триумфа еще останутся рабы на продажу, Клавдий придержит для нас парочку-другую.

* * *

Триумф состоялся в прекрасный безоблачный день. Мы переправились через Тибр пораньше, чтобы занять самые удобные места для наблюдения за процессией. Аникет сказал, что лучше всего стоять в конце маршрута, потому что оттуда открывается наиболее широкая перспектива. Легкий ветер покачивал развешенные на домах праздничные гирлянды. Мы нашли место, где никто не мог бы заслонять нам вид на процессию, а я мечтал поскорей подрасти и уже не беспокоиться о таких вещах.

Встали мы на Священной дороге напротив Дома весталок — там мостовая сужалась, и можно было все разглядеть вблизи. Процессия медленно начала свой путь через Триумфальную арку возле границ Марсова поля, затем потекла по извилистому берегу Тибра, прошла по кругу Большой цирк, вышла на Священную дорогу и наконец оказалась у нас перед глазами. О ее приближении можно было судить по нарастающему реву толпы. Сначала крики доносились откуда-то издалека, потом зазвучали громче, и вот — мы это увидели.

Первыми шли шеренги облаченных в тоги сенаторов и магистратов, за ними — дующие что есть мочи в рога герольды, а уже следом грохотали по мостовой повозки с трофеями, среди которых везли холсты с изображением одержанных Клавдием побед.

— Понятно, что он там не сражался, — заметил Аникет, — но такова уж привилегия художника: он может изобразить то, чего не было, и изъять то, что было в реальности.

На холстах Клавдий в доспехах покорял дрожащих от страха варваров, и одиннадцать царей преклоняли перед ним колени.

У меня за спиной хмыкнули, потом кто-то засмеялся громче, а потом вся секция, где мы стояли, начала просто гоготать. Солдат, который нес один из холстов, посмотрел на нас с каменным лицом.

— Я слышал, Клавдий и сам уже в это поверил, — тихо заметил кто-то из стоявших поблизости.

— Ага, заменил название тамошней римской колонии на «Завоеванная Клавдием».

И снова раздался сдавленный смех.

Дальше шли закованные в цепи пленники с понурыми головами. Среди них не было военачальников или правителей, так что перед нашими глазами проводили обычных воинов и членов их семей. За высокими взрослыми маячили светлые шевелюры детей — таких я уже видел накануне в шатрах с выставленными на продажу рабами.

— Много лет назад Август в свой триумф провел детей Антония и Клеопатры, они тогда были закованы в золотые цепи, — сказал Аникет. — Они должны были идти сразу за холстом, на котором была изображена их умирающая от укуса змеи мать. Ну или так говорят. Но Август не бросил их в Туллианум. Народ бы это не одобрил. Нет, он взял их за руки и позволил вместе с собой подняться к храму Юпитера.

— И что с ними потом случилось?

Я слышал много всяких домыслов и намеков от матери, но никто и никогда не рассказал мне всю историю как есть.

— Октавия, многострадальная сестра Августа, приняла их в свой дом и вырастила. Как, наверное, было забавно — весь выводок Марка Антония под одной крышей. Но Август, как всегда, имел далекоидущие планы — то есть решил погрузить детей в обстановку римского дома и таким образом вырастить из них настоящих римлян.

— И как? У него получилось?

— Похоже, что да. Никто после этого о них ничего не слышал, ни о них, ни о претендентах на престол с их стороны. Девочку выдали замуж за какого-то политического заключенного. Звали его Джуба Мавританский, в Мавритании она с ним и прожила до конца своих дней. А мальчики? Один умер совсем маленьким, другой стал солдатом и служил в армии Друза в Германии. Я слышал, он дожил до весьма преклонных лет. На самом деле, возможно, он до сих пор жив. Хотя… теперь ему, наверное, уже далеко за восемьдесят.

У меня была еще куча вопросов, но тут толпа заголосила так, что хоть уши затыкай. Приближался император в окружении ликторов — все в бордовых туниках и в облаках благовоний. Флейтисты и лиристы сопровождали их появление ласкающей слух музыкой.

Клавдий ехал на особой, запряженной четырьмя конями триумфальной колеснице. Он был в пурпурной, вышитой золотыми звездами тоге, его голову венчал лавровый венок, а в руке он держал скипетр из слоновой кости с золотым орлом. Да, выглядел он великолепно, просто божественно.

— Одеяния обладают магией: любого превратят в императора. — Тут Аникет потрепал меня по волосам. — И даже тебя, Луций.

А потом я увидел их. Октавия и маленький Тиберий стояли на колеснице за спиной отца. Они улыбались и махали толпе. Клавдий время от времени поднимал кого-нибудь из детей на руки, чтобы те лучше видели приветствующих их людей.

Подняв на руки Тиберия, он громко восклицал:

— Смотрите — это Британник! Я жалую ему свой новый титул!

Аникет даже немного ошалел.

— Я знал, что сенат даровал Клавдию титул Британник, но о таком ничего не слышал, — сказал он. — Получается, Клавдий оповещает мир о том, что это следующий император… Притом что мальчик еще и говорить-то не научился.

— Дурная примета, — заметил я. — Теперь боги обратятся против него. Они не любят, когда люди так уверены в своем будущем.

— Интересно, Луций, когда это ты научился понимать, чего хотят боги?

— Научился, когда узнал истории об их привычках. Нельзя им верить.

Аникет шутливо приложил указательный палец к губам, а потом закрыл уши ладонями:

— Главное — чтобы они не услышали!

Тут я увидел Мессалину, и разговоры о богах потеряли для меня интерес. Она ехала в следовавшей за колесницей Клавдия открытой карете, держа высоко голову, и надменно оглядывала собравшихся поглазеть на триумф.

Я пригнулся (попадание в поле ее зрения не сулило ничего хорошего) и погладил золотой браслет с кожей змеи, уповая на его способность защитить меня от коварных замыслов Мессалины.

Дальше ехали кареты с генералами, которые на самом деле завоевали Британию. За ними — шеренги солдат, а за солдатами — белые быки с покрашенными золотой краской рогами; их погоняли священники. Этих быков принесут в жертву Юпитеру на Капитолийском холме, там же Клавдий освятит свои трофеи.

Колесница императора остановилась в начале улицы, уходившей вверх по крутому склону холма. Клавдий сошел с колесницы и, поддерживаемый двумя мужчинами, начал на коленях подниматься к вершине. Меня окружали высокие взрослые люди, так что больше я ничего не мог увидеть, но слышал, как в толпе охнули и стали обмениваться короткими репликами:

— Он что, упал?

— Такой толстый и неуклюжий.

— Так он никогда на холм не поднимется.

— Он повторяет за Цезарем, тупица ты этакий. Цезарь на коленях поднялся на Капитолий, чтобы показать богам, сколь скромны были его победы, а вовсе не потому, что не мог передвигаться на своих двоих!

— Пойдем-ка отсюда, пока толпа нас не растоптала. — Аникет положил руки мне на плечи. — Смотреть больше не на что.

Я обрадовался такому предложению и пошел за наставником, внимательно глядя под ноги, чтобы не оступиться на неровной брусчатке. Возбуждение от церемонии не спадало, люди словно пребывали в опьянении. Триумф был для них способом убежать от безотрадной повседневности; напоминанием о том, что Рим правит миром, пусть даже они сами не правят ничем. Он был своеобразным побегом даже для самого правителя: в этот день он мог забыть о том, что его человеческие возможности далеко не безграничны.