Она не сводила с меня глаз, а глаза у нее были серые, как у Калигулы. По спине пробежали мурашки, и я даже испугался, что она заметит.

— Я твоя, а ты — мой, мы одни против всего мира. Но я больше не позволю взять над собой верх, так что не бойся, малыш, теперь ты можешь спать спокойно.

Она стиснула меня так сильно, что стало трудно дышать. Ее тело было крепким, и я, прижатый к нему, поверил, что оно и правда послужит мне укрытием от всех грядущих бурь.

* * *

Дети выносливые, они через многое могут пройти. Какое-то время я скучал по тете Лепиде, но вскоре новая жизнь в Риме захватила меня целиком. Обстановка большого дома, в котором я теперь жил, с каждым днем становилась все богаче. В атриуме и гостиных не покладая рук трудились художники. Работники на мускулистых плечах вносили в дом кушетки с ножками в форме черепашьих лап, столы из мавританского дуба, бронзовые инкрустированные треноги и жаровни. Затем дело дошло до предметов искусства: мраморные скульптуры, бронзовые бюсты, мозаика. Некоторые скульптуры были настолько совершенны, что я подолгу на них смотрел и ждал — вдруг задышат?

— Греки, — как-то сказала мне Агриппина, — ни в чем они особо не преуспели, но их статуи! Тут они действительно непревзойденные мастера. Всегда можно отличить римскую копию от греческого оригинала.

Я нахмурился, и она это, конечно, заметила.

— Если греки хороши только в искусстве, почему ты именно греков выбрала мне в наставники?

Наставников у меня было двое — Аникет и Берилл.

— Что ж, мне следовало сказать, что они хороши только в двух вещах — искусстве и науке.

Двух важнейших вещах в этом мире!

— Агриппина…

— Перестань называть меня Агриппиной, — сказала она. — Я понимаю, мы с тобой в каком-то смысле еще чужие люди, но ты должен называть меня мамой. Если не будешь этого делать, никогда не станешь воспринимать меня как свою мать. Агриппиной меня может называть кто угодно, но матерью — один-единственный человек. Я жду и надеюсь, что он будет так делать.

Она обняла меня и поцеловала в висок.

* * *

Время шло, и постепенно большой дом стал казаться мне своим. Я освоился и, если можно так выразиться, пустил корни, даже роскошь приелась и стала для меня обыденностью. Разве не все так живут? Рабы всегда где-то поблизости и всегда готовы выполнить любое распоряжение матери, да и мое тоже; цветы в теплицах не знают смены времен года; пол подогревается снизу, так что мои маленькие ступни не мерзнут, даже когда на изгородях из можжевельника появляется изморозь.

Новые наставники были очень внимательны, но трепетали передо мной, — в общем, с Парисом не сравнить. Аникет — дюжий молодой грек — был вольноотпущенником с широким открытым лицом; смешливый и всегда готовый угодить. Берилл из Палестины был потише и более сдержан. И оба страстно увлекались грековедением.

Однажды Берилл нарисовал большую схему, в которой отразил всех гомеровских персонажей и соединил их линиями — получилось словно паутина.

— Ты должен это увидеть! — сказал мне Аникет.

Он взял меня за руку и отвел в большой атриум. Небо в тот день было безоблачным, и солнечный свет заливал все вокруг.

— Вот! — Берилл остановился напротив одной из больших фресок. — Кто это?

Я посмотрел на очень мускулистого разгневанного мужчину с трезубцем в руке, изображенного на сине-зеленом фоне.

— Нептун.

— Мы говорим о Гомере! — возвысил голос Берилл. — Не следует называть богов римскими именами. Его правильное греческое имя — Посейдон. Посейдон!

— А почему он так зол? — спросил я, не в силах понять: боги всегда на кого-то или на что-то разгневаны?

— Его недовольство вызвала Троя, — пояснил Аникет. — Но рассуждать, чем именно, нам не обязательно. А теперь посмотри сюда — вот она, Троя.

Он подвел меня к следующей фреске: на ней был изображен расположенный на вершине холма огромный город с высокими стенами и башнями. Вокруг до самого моря простирались широкие долины. У берега стояли на якоре корабли, а на суше — шатры, целый город из шатров.

— Эта картина искажает действительность. Кораблей должно быть больше — тысячи! Но конечно же, художник не мог изобразить их все. Да, тысячи кораблей прибыли к Трое, чтобы вступить в сражение с троянцами.

— А зачем? — задал я смыслообразующий вопрос.

— Чтобы вернуть Елену, — ответил Берилл и вздохнул так, будто ему было тяжело представить, что кто-то не в курсе всей этой истории.

— А кто такая Елена? И почему они так сильно хотели ее вернуть? Одного корабля для этого бы не хватило?

— Кто такая Елена? — переспросил Аникет и, улыбнувшись, закрыл глаза. — Елена — воплощенная красота. Она — наши недостижимые желания. Она то, что ты утерял и должен снова найти. Елена — то, чем невозможно обладать.

— В своей витиеватой манере Аникет пытается сказать, что существуют Елена настоящая и та, которая живет в твоем сознании, — пояснил Берилл. — Реальная Елена была царицей Спарты в Греции, и она была замужем за Менелаем из рода Атрея. Она сбежала с троянским принцем Парисом… Или ее похитили? И ее супруг вместе со всеми своими сородичами и подданными отправился в Трою, чтобы ее освободить. Они объявили войну Трое, осада города продлилась десять лет, и по прошествии этих десяти лет Троя пала и была разрушена.

— Совсем? До основания?

Мне не хотелось верить, что прекрасного города, изображенного на фреске, больше не существует.

— Да, — сказал Аникет, — но троянец по имени Эней смог бежать из горящего города. Он вынес на спине своего старого отца и сумел добраться в Италию. Его наследники основали Рим, так что в каком-то смысле Троя хоть и была разрушена, но продолжила свое существование.

Я посмотрел на следующую фреску из той серии. На ней было изображено спасение Елены Менелаем. Он крепко держал ее за запястья, а свой смертоносный меч уронил на землю. И смотрел он не на прекрасные груди Елены, а ей в лицо.

— Она не такая уж и красивая, — заметил я.

И правда, ее лицо было ненамного красивее тех, что мне уже приходилось видеть.

— Ни один художник не в силах запечатлеть ее красоту, — заступился за фреску Аникет. — Это невозможно. Кроме того, автор фрески никогда ее не видел и, стало быть, не мог справиться с этой задачей. Что ему оставалось? Он использовал замену, все, что смог найти.

— А как она на самом деле выглядела?

— Гомер не стал ее описывать, — сказал Берилл. — Он лишь передал чувства тех, кто ее видел. И этого достаточно.

— Знаешь почему? — спросил Аникет, присев рядом со мной, чтобы мы могли смотреть в глаза друг другу. — Так вот послушай, это очень важно. Вся суть в том, что у каждого свое представление о красоте. Любая попытка описать красоту потерпит поражение, потому что ее невозможно описать для всех. У всех красота разная, поэтому Елена — царица в разуме людей. В твоем разуме, в твоем воображении.

— Кроме того, — добавил Берилл, — Гомер и сам ее не видел.

— Куда уж ему было, слепому? — рассмеялся Аникет.

Они уводили меня дальше, а я все оглядывался в надежде хоть мельком увидеть, какая она была на самом деле, но фрески так и не выдали мне этот секрет.

На других стенах были изображены греческие и троянские герои, с которыми я позднее познакомился очень даже неплохо. Ахилл, Агамемнон, Одиссей, Патрокл, Гектор, Приам, Гекуба.

А потом мы подошли к фреске с изображением человека, который разительно отличался от всех героев. На нем были штаны, головной убор наподобие колпака, и он был вооружен луком со стрелами. Последняя фреска в том атриуме.

— А вот Парис, — сказал Аникет. — Первопричина всего!

Здесь, в углу, освещение было более тусклым, и я подошел ближе, чтобы лучше его разглядеть. Лицо благородное; смотрит с городской стены Трои на равнину; натянул тетиву и целится в противника.

— Неудивительно, что Елена с ним сбежала, — заметил я.

— Луций! — возвысил голос обычно сдержанный Берилл. — Парис вовсе не благородный герой. На самом деле он трус.

— Почему?

— Потому что он не сражался на мечах или копьях, как другие. Вместо этого он прятался в укрытиях на стенах и убивал издалека.

— Но если цель войны — уничтожить врага, есть ли разница, каким способом? И разве не разумнее убивать издалека, избегая опасности быть убитым самому?

— Когда-нибудь ты поймешь, — сказал Берилл, — а сейчас ты еще слишком молод.

— А в кого он целится? — спросил я, потому что не видел, куда должна была прилететь стрела Париса.

— В Ахилла, — ответил Аникет. — Ему надо было попасть в единственное уязвимое место великого воина — только так он мог его сразить.

— И он его убил?

— Да.

— Получается, трус убил самого сильного воина греков?

— Да. В жизни такое часто случается. Пусть это послужит тебе уроком.

— А я думаю, что урок таков: быть метким лучником — очень ценное умение, а новые способы добиться цели могут быть лучше старых.

— Ты слишком молод, тебе не понять, — покачал головой Берилл.