Как Лора этого добилась? Не противостоянием — с этим было покончено: теперь она избегала открытых стычек. Она отступала, она отворачивалась, и он терял равновесие. Он все время устремлялся к ней, все время хватал — и все время воздух.

Чего он добивался? Её одобрения, восхищения даже. Или просто благодарности. Что-то в этом роде. Другую девочку он мог бы осыпать подарками — жемчужное ожерелье, кашемировый свитер — вещи, о которых обычно мечтают шестнадцатилетние девчонки. Но он понимал, что с Лорой этот номер не пройдет.

Напрасный труд, думала я. Он её никогда не разгадает. И купить не сможет — у него нет ничего, что ей необходимо. В любом перетягивании каната, с кем угодно, я по-прежнему ставила на Лору. Она упряма, как осел.

Я думала, она обрадуется, узнав, что мы отправляемся в Авалон, — она ведь так не хотела оттуда уезжать, — но когда об этом заговорили, она осталась равнодушной. Не хотела отдавать должное Ричарду за что бы то ни было, или это мне так показалось.

— Хоть с Рини повидаемся, — только и сказала она.

— Сожалею, но Рини больше у нас не работает, — сказал Ричард. — Она уволена.

Когда? Недавно. Месяц назад, несколько месяцев? Ричард отвечал неопределенно. Это все, сказал он, из-за мужа Рини, тот чересчур много пил. Дом ремонтировался слишком медленно и кое-как — кому это понравится. Ричард не видел смысла платить хорошие деньги за лень и натуральное неподчинение.

— Он не хотел, чтобы она там была вместе с нами, — сказала Лора. — Он знает, что она примет нашу сторону.

Мы бродили в Авалоне по первому этажу. Дом словно уменьшился, мебель стояла в чехлах — точнее, то, что от неё осталось: самые громоздкие и мрачные вещи вынесли, — наверное, Ричард распорядился. Я так и слышала, как Уинифред говорит, что невозможно жить с буфетом, на котором такие неубедительные, толстые резные виноградные кисти. Книги в кожаных переплетах в библиотеке остались, но что-то мне подсказывало, что они недолго продержатся. Зато убрали фотографии дедушки Бенджамина с премьер-министрами: кто-то — конечно, Ричард — заметил, наконец, что у них разрисованы лица.

Прежде Авалон дышал стабильностью, почти непреклонностью, — крупный, мощный валун, преградивший путь потоку времени, никому не поддающийся и недвижимый. Теперь же он виновато скукожился — казалось, вот-вот рухнет. Лишился мужества собственных притязаний.

Как здесь уныло, заметила Уинифред, и как пыльно; на кухне живут мыши — она сама видела мышиный помет, — и чешуйницы. Впрочем, к вечеру поездом приедут Мергатройды и ещё двое новых слуг, которых недавно взяли в штат, и тогда на борту будет порядок — хотя нет, рассмеялась она, на борту его как раз и не будет. Она имела в виду нашу яхту «Наяду». Ричард как раз осматривал её в эллинге. Её должны были отскрести и перекрасить под руководством Рини и Рона Хинкса, но и этого не сделали. Уинифред не понимала, зачем Ричард возится с этим старым корытом — если он действительно хочет плавать, следует затопить эту посудину и купить новую.

— Наверное, он понимает, что она дорога как память, — сказала я. — Нам то есть. Мне и Лоре.

— Правда? — спросила Уинифред с этой своей удивленной улыбочкой.

— Нет, — ответила Лора. — С какой стати? Отец никогда нас на яхту не брал. Только Кэлли Фицсиммонс.

Мы сидели в столовой; хоть длинный стол никуда не делся. Интересно, что Ричард или, точнее, Уинифред решат насчет Тристана и Изольды с их стеклянной старомодной любовью.

— Кэлли Фицсиммонс приходила на похороны, — сказала Лора. Мы остались одни. Уинифред поднялась наверх, чтобы, как она сказала, освежиться. Она клала на глаза ватные тампоны, смоченные гамамелисом, а лицо мазала дорогой зеленой тиной.

— Да? Ты не говорила.

— Забыла. Рини на неё разозлилась.

— За то, что пришла на похороны?

— За то, что не приходила раньше. Рини была груба. Сказала: «Ну вот, пришла к шапочному разбору».

— Но она ведь Кэлли ненавидела! Терпеть не могла, когда Кэлли приезжала. Считала, что Кэлли потаскушка.

— Думаю, Рини хотела, чтобы Кэлли была ещё больше потаскушкой. Кэлли сачковала, недостаточно выкладывалась.

— Как потаскушка?

— Ну, Рини считала, что Кэлли отступать не следовало. И уж конечно, быть рядом, когда отцу стало так трудно. Отвлечь его.

— Рини так и сказала?

— Не этими словами, но смысл понятен.

— А Кэлли?

— Притворилась, что не поняла. А потом делала, что обычно делают на похоронах. Плакала и плела небылицы.

— Какие небылицы? — спросила я.

— Говорила, что хотя они не всегда сходились в вопросах политики, отец был прекрасным, прекрасным человеком. Рини сказала: Вопросы политики у тебя в штанах, но Кэлли не слышала.

— Мне кажется, он старался им быть, — сказала я. — Прекрасным человеком.

— Однако из кожи вон не лез, — возразила Лора. — Помнишь, как он говорил? Что мы остались у него на руках? Будто мы — грязное пятно.

— Он старался, как мог, — сказала я.

— Помнишь, как он на Рождество вырядился Санта Клаусом? Перед маминой смертью. Мне тогда было пять лет.

— Да. Вот я и говорю. Он старался.

— Мне было ужасно, — сказала Лора. — Я вообще терпеть не могу такие сюрпризы.

Нас попросили подождать в гардеробной. Двойные двери завесили тонкими шторами, чтобы мы не подглядывали в вестибюль с камином, старинным; там поставили елку. Мы устроились на канапе под вытянутым зеркалом. На длинной вешалке висели шубы — папина шуба, мамина шуба, а над ними шляпы: мамины с большими перьями, отцовские — с маленькими. Пахло резиновыми галошами, свежей сосновой смолой, кедром — от гирлянд на перилах парадной лестницы, и воском от нагретого паркета — все время топилась печь, а в батареях что-то шипело и бряцало. От подоконника тянуло сквозняком; безжалостно, бодряще пахло снегом,

В комнате горела одна лампочка под желтым шелковым абажуром. В стеклянных дверях я видела наши отражения — синие бархатные платья, кружевные воротнички, бледные личики, светлые волосы с прямым пробором, незагорелые руки на коленях. Белые носки, черные туфли. Нас учили сидеть, скрестив ноги, — только не нога на ногу, — так мы и сидели. Зеркало словно надувалось из наших голов большим стеклянным пузырем. Я слышала наше дыхание, вдох — выдох, вздохи ожидания. Казалось, будто дышит кто-то другой, большой и невидимый, кто прячется в складки одежды.

Неожиданно двери распахнулись. На пороге стоял мужчина в красном — настоящий великан. Яркое пламя прорезало ночной мрак за его спиной. Его лицо застилал дым. Голова в огне. Мужчина качнулся вперед, расставив руки. Он гикал или кричал.

На мгновение я оцепенела, но потом сообразила, что это: я была уже достаточно большой. Эти звуки — вовсе не крики, а смех. Просто отец переоделся Санта Клаусом, и он вовсе не горел — просто у него за спиной сияла елка, просто он нацепил на голову горящую гирлянду. Отец надел вывернутый наизнанку красный парчовый халат и приклеил бороду из ваты.

Мама часто говорила, что отец не знает своей силы; он и правда не знал, насколько больше остальных. Понятия не имел, насколько страшным может показаться. Лору он определенно испугал.

— Ты все кричала и кричала, — сказала я. — Не поняла, что он притворяется.

— Все было гораздо хуже, — ответила Лора. — Я поняла, что он притворяется все остальное время.

— То есть?

— Тогда он был самим собой, — терпеливо объяснила Лора. — Он внутри горел. Всегда.

«Наяда»

Устав от мрачных скитаний, я утром проспала. Ноги отекли, словно я прошла большой путь по жесткой земле; голова тяжелая, как пивной котел. Разбудила меня Майра, барабанившая в дверь.

— Проснись и пой! — пропела она сама в прорезь для писем. Я из вредности не отозвалась. Пусть подумает, что я умерла, — во сне отдала Богу душу. Могу поклясться, она уже прикидывает, в каком цветастом ситце положить меня в гроб и что подавать на приеме после похорон. Будет прием, а не бдения над гробом, никакого варварства. Над гробом бодрствуют, чтобы удостовериться, не бодрствует ли покойник: лучше убедиться, что мертвец действительно мертв, а уж потом махать над ним лопатой.

Я улыбнулась, но тут вспомнила, что у Майры есть ключ. Решила было натянуть простыню на лицо, чтобы подарить ей хоть мгновение сладостного испуга, но передумала. Я села в постели, спустила ноги и натянула халат.

— Придержи коней! — крикнула я вниз.

Но Майра уже вошла вместе с женщиной — уборщицей. Здоровая баба, португалка по виду, — так просто не отделаешься. Она тут же приступила к уборке, включив Майрин пылесос, — они все продумали, — а я шла за ней по пятам, точно банши,[Банши — в ирландском и шотландском фольклоре привидение-плакальщица; воплями предвещает смерть кого-нибудь из членов семьи.] вопя: Не трогайте! Оставьте, где лежит! Я сама справлюсь! Я теперь ничего не найду! На кухню я успела первой: хватило времени запихнуть кипу исписанных страниц в духовку. Вряд ли у них дойдут до неё руки в первый день уборки. К тому же она не очень грязная — я никогда не пеку.

— Ну вот, — сказала Майра, когда женщина закончила. — Все чисто, везде порядок. Правда же, лучше на душе?

Майра принесла мне очередную безделицу из «Пряничного домика»: изумрудно-зеленый горшочек для крокусов в форме девичьей головки — застенчивая улыбка, край чуть-чуть сколот. Ростки крокусов должны пробиться сквозь дырки в голове и явиться цветущим нимбом, — это Майра так сказала. Нужно только поливать, прибавила она, и все будет в лучшем виде.

Неисповедимы пути Господни, говаривала Рини. Может, Майра приставлена ко мне ангелом-хранителем? Или, напротив, знакомит меня с порядками в чистилище? И как различать?

На второй день в Авалоне мы с Лорой пошли навестить Рини. Узнать, где она живет, не составило труда: все в городе знали. Во всяком случае, знали в кафе «У Бетти»: Рини теперь работала там три дня в неделю. Мы не сказали Ричарду и Уинифред, куда идем: зачем дразнить гусей, за завтраком и без того атмосфера гнетущая. Запретить они не могли, но лёгкое презрение нам было гарантировано.

Мы прихватили игрушечного медвежонка, купленного мною в Торонто для Рининой дочурки. Не очень милый медвежонок — твердый, жесткий и туго набитый. Напоминал мелкого чиновника — точнее, чиновника тех времен. Не знаю, как они сейчас выглядят. Наверняка джинсы носят.

Рини с мужем жили в доме для фабричных: известняковом, двухэтажном, островерхом, с верандой и удобствами в садике, в углу. Я теперь живу неподалеку. Телефона у них не было, и мы не могли предупредить Рини. Открыв дверь и увидев нас обеих на пороге, она широко заулыбалась, а потом расплакалась. Лора тут же последовала её примеру. Я стояла с медвежонком в руках, чувствуя себя лишней, поскольку не плакала.

— Слава Богу, — сказала Рини. — Заходите, гляньте на малышку.

Мы прошли по устланному линолеумом коридору на кухню. Рини выкрасила её белым и повесила желтые шторы — того же оттенка, что в Авалоне. Я заметила набор жестяных коробок, тоже белых с желтыми буквами: Мука, Сахар, Кофе, Чай. Я понимала, что все это Рини сделала своими руками. И буквы на коробках, и шторы, и все остальное. У неё были золотые руки.

Малышка — это ты, Майра, здесь ты тоже появляешься в моей истории, — лежала в ивовой бельевой корзине, глядя на нас круглыми немигающими глазенками — синее, чем обычно у младенцев. Как и все младенцы, она походила на непропеченный пудинг.

Рини заставила нас выпить чаю. Теперь мы уже юные леди, сказала она, можем пить настоящий чай, а не молоко с чуточкой заварки, как раньше. Рини поправилась; руки, прежде такие сильные и крепкие, чуть подрагивали, а идя к печке, она чуть не переваливалась. Кисти стали пухлыми, с ямочками.

— Привыкаешь есть за двоих, а потом никак не отвыкнешь, — сказала она. — Видите обручальное кольцо? Снимается только вместе с пальцем. Придется и в могилу с ним лечь. — Это она произнесла с некоторым самодовольством.

Тут завозилась девочка. Рини взяла её, посадила на колени и почти с вызовом посмотрела на нас через стол. Этот стол (простой, узкий, покрытый клеенкой в желтых тюльпанах) был как зияющая пропасть — по одну сторону сидели мы, а по другую, бесконечно далеко, ни о чем не жалея, — Рини с младенцем.

О чем жалея? Что покинула нас. Так я это чувствовала.

Было что-то странное в поведении Рини — не с ребенком, скорее, с нами — точно мы её разоблачили. С тех пор меня не покидает мысль — прости, Майра, что я это говорю, но моя история не предназначена для твоих глаз, а много будешь знать — скоро состаришься, — так вот, меня не покидает мысль: может, отцом ребенка был вовсе не Рон Хинкс, а наш отец. Когда я уехала в свадебное путешествие, в Авалоне из прислуги осталась только Рини, а на отца обрушивалась одна беда за другой. Разве не могла она предложить себя в качестве припарки, как предлагала чашку горячего бульона или грелку? Утешением посреди холода и мрака?

В таком случае, Майра, ты моя сестра. Единокровная. Мы никогда не узнаем точно — во всяком случае, я не узнаю. А ты можешь меня выкопать, взять кость или прядь волос и послать на анализ. Сомневаюсь, что ты решишься. Ясность может внести Сабрина — можете с ней собраться и сравнить себя по кусочкам. Но для этого она должна вернуться, а кто знает, вернется ли она. Она может быть где угодно. Может, она вообще умерла. Лежит на дне морском.

Интересно, а Лора знала про отца и Рини — если, конечно, было, что знать? Может, это из тех тайн, о которых она знала, но не рассказывала. Более чем возможно.

Дни в Авалоне тянулись медленно. Еще слишком жарко, слишком душно. Обе реки обмелели: даже пороги на Лувето ленились, а Жог неприятно пахнул.

Большую часть времени я просиживала в библиотеке, в кожаном кресле, перекинув ноги через подлокотник. На подоконниках валялись не убранные с зимы высохшие трупики мух. Миссис Мергатройд библиотекой Fie интересовалась. На видном месте по-прежнему висел портрет бабушки Аделии.

Целыми днями я листала её альбомы с вырезками про чаепития, про заезжих фабианцев, про лекции путешественников с их волшебными фонарями и рассказами о чудных обычаях других народов. Я не понимала, почему все так удивляются, что они украшали черепа предков. Мы тоже так делаем.

Иногда я листала старую светскую хронику, вспоминая, как прежде завидовала людям, о которых в ней писали, или читала стихи на тонкой бумаге с золотым обрезом. Стихотворения, восхищавшие меня в дни учебы у мисс Вивисекции, казались теперь выспренними и слащавыми. Увы, бремя, дева, прииди, усталый путник — архаичный язык неразделенной любви. Этот язык раздражал меня, потому что делал несчастных влюбленных — теперь я это видела — чуть-чуть смешными, похожими на бедную унылую мисс Вивисекцию. Мягкими, вялыми, распухшими от слез — неприятными, точно утонувшая булочка. К ним не хотелось прикасаться.

Детство казалось очень далеким — другая жизнь, поблекшая и сладостно-горькая, точно сухой цветок. Сожалела ли я об утрате, хотела ли его вернуть? Не думаю.

Лора не сидела дома. Бродила по городу, как бродили мы в прежнее время. Лора носила мое прошлогоднее полотняное желтое платье и подходящую шляпку, и когда я смотрела на Лору со спины, у меня появлялось странное чувство, будто я вижу себя.

Уинифред не скрывала, что умирает от скуки. Каждый день она ходила купаться на небольшой частный пляж у эллинга, но никогда не уплывала далеко — обычно плескалась у берега, не снимая красной шляпы внушительных размеров. Она звала меня и Лору присоединиться к ней, но мы отказывались. Мы обе плохо плавали, а кроме того, помнили, что именно местные жители раньше кидали в реку — и наверняка кидают до сих пор. Когда Уинифред не купалась и не загорала, она слонялась по дому, делая разные пометки и наброски, составляя перечень того, что необходимо переделать: наклеить новые обои в вестибюле, заменить прогнившие доски под лестницей. Или дремала у себя в комнате. Похоже, Авалон высасывал из неё энергию. Утешительно было думать, что такое возможно.

Ричард много говорил по телефону, а иногда на целый день уезжал в Торонто. Остальное время он наблюдал, как ремонтируют яхту. Заявил, что не уедет, пока её не спустят на воду.

Каждое утро ему приносили газеты.

— В Испании гражданская война, — сказал Ричард как-то за обедом. — Что ж, это можно было предвидеть.

— Неприятно! — отозвалась Уинифред.

— Не для нас, — утешил Ричард. — Если, конечно, мы не вмешаемся. Пусть коммунисты и наци убивают друг друга — скоро они столкнутся лбами.

Лора отказалась обедать. Ушла на причал с чашкой кофе. Она туда часто уходила, и я нервничала. Лора лежала на досках, свесив руку в реку, и вглядывалась в воду, будто что-то уронила и теперь высматривала на дне. Но вода слишком темна — много не увидишь. Только изредка стайки мелкой рыбешки мелькали, словно пальцы карманника.

— Все-таки лучше без этого, — упорствовала Уинифред. — Очень неприятно.

— На войне можно недурно заработать, — сказал Ричард. — Может, это нас взбодрит, и Депрессии конец. Я знаю дельцов, которые на это рассчитывают. Кое-кто собирается положить в карман большие деньги.

Мне никогда не рассказывали о деньгах Ричарда, но по некоторым намекам и признакам я догадалась, что их меньше, чем я думала. Или стало меньше. Восстановление Авалона прекратилось — отложилось, — потому что Ричард не хотел больше в него вкладывать. Так считала Рини.

— А почему они получат деньги? — спросила я. Ответ я прекрасно знала, но у меня появилась привычка задавать наивные вопросы — просто посмотреть, что скажут Ричард и Уинифред. Нравственная беспринципность, которую они демонстрировали почти во всем, не переставала меня поражать.

— Потому что так устроен мир, — ответила Уинифред, не вдаваясь в подробности. — Кстати, арестован ваш друг.

— Какой друг? — слишком поспешно спросила я.

— Эта женщина — Каллиста, кажется. Последняя любовь вашего папочки. Та, что считает себя художницей.

Её тон был неприятен, но я не умела её осадить.

— Когда мы были детьми, она была к нам очень добра, — сказала я.

— Еще бы ей не быть!

— Мне она нравилась, — прибавила я.

— Не сомневаюсь. Пару месяцев назад она пристала ко мне, пытаясь всучить какую-то ужасную картину или фреску с толпой уродин в спецовках. Не для столовой картинка.

— За что её арестовали?

— Красный взвод — как-то общалась с красными. Она сюда звонила — в совершенной ярости. Хотела поговорить с тобой. Я решила, что тебя не следует впутывать; Ричард сам поехал в город и вытащил её из тюрьмы.

— Почему? — поинтересовалась я. — Ричард её едва знает.

— По доброте сердечной, — сладко улыбнулась Уинифред. — Хотя он всегда говорит, что такие люди в тюрьме опаснее, чем на свободе, правда, Ричард? Они всю прессу поставят на уши. Правосудие то, правосудие это. Да он просто оказал услугу премьер-министру.

— Кофе ещё остался? — спросил Ричард.

Это означало, что Уинифред следует закрыть тему, но она не успокаивалась:

— А может, ради твоей семьи. Она же вроде семейной реликвии, вроде старого горшка, который из поколения в поколение передают.

— Пожалуй, пойду к Лоре на причал, — объявила я. — Сегодня чудесный день.

Пока мы с Уинифред разговаривали, Ричард читал газету, но тут поднял голову.