Скарлетт иногда задавалась вопросом, откуда явился Арчи и как он жил, прежде чем поселиться в подвале у Мелани, но она не одолевала его расспросами. В сумрачном одноглазом лице Арчи было что-то такое, что удерживало любопытных на расстоянии. Она знала лишь то, что его речь выдавала уроженца северных гор и что он воевал и потерял ногу, а также глаз незадолго до конца войны. И только когда она взорвалась, обозлившись на Хью Элсинга, правда о прошлом Арчи вышла наружу.

Однажды утром старик привез ее на лесопилку, где хозяйничал Хью, и она обнаружила, что лесопилка стоит, негров нет, а Хью с расстроенным видом сидит под деревом. Команда не явилась, и Хью просто не знал, что делать. Скарлетт пришла в страшную ярость и без обиняков излила свое возмущение, ибо она только что получила заказ на большое количество пиленого леса — и притом спешный. Ей стоило немалых усилий получить этот заказ — пришлось применить и кокетство, и деловую сметку, а теперь вот, пожалуйста, лесопилка стоит.

— Вези меня на другую лесопилку, — велела она Арчи. — Да, я знаю, это займет у нас много времени и мы останемся без обеда, но ведь я же тебе за что-то плачу! Придется попросить мистера Уилкса прервать там работу и выполнить этот заказ. Вполне, конечно, возможно, что его команда тоже не работает. Чтоб им сгореть! В жизни не видела большего простофили, чем этот Хью Элсинг! Тотчас от него избавлюсь, как только Джонни Гэллегер покончит с этими лавками, которые он сейчас строит. Ну и что с того, что Гэллегер был в армии янки?! Зато он работает. Ленивых ирландцев я еще не видала. А вольных негров хватит с меня. На них же нельзя положиться. Вот найму Джонни Гэллегера и подряжу каторжников. Уж он заставит их работать. Он…

Арчи обернулся к ней — единственный глаз его злобно сверкал, в хриплом голосе звучала холодная ярость.

— Вы только наймите каторжников — я сразу от вас уйду, — сказал он.

— Силы небесные! Это почему же? — изумилась Скарлетт.

— Я знаю, как подряжают каторжников. Я называю это убийством. Покупают людей, точно они мулы. А обращаются с ними еще хуже, чем с мулами. Бьют, голодом морят, убивают. А кому до этого дело? Властям нет дела. Они получают деньги за каторжников. И людям, которые их нанимают, тоже нет дела. Хозяевам только бы прокормить рабочих подешевле да выжать из них побольше. Сущий ад, мэм. Да, никогда я хорошо про женщин не думал, а теперь еще хуже думать стану.

— Ну, а тебе-то что до этого?

— Есть что, — сухо ответил Арчи и, помолчав, добавил: — Я, почитай, сорок лет был каторжником.

Скарлетт ахнула и инстинктивно отстранилась от него, глубже уйдя в подушки сиденья. Так вот он — ответ, вот она — разгадка, вот почему Арчи не хочет называть свою фамилию, сказать, где он родился, и вообще ничего не хочет говорить о своей прошлой жизни, вот почему он так немногословен и питает такую холодную ненависть ко всему миру. Сорок лет! Должно быть, он попал в тюрьму совсем молодым. Сорок лет! Бог ты мой… значит, он был осужден на пожизненную каторгу, а к пожизненной каторге приговаривают…

— Это было… убийство?

— Да, — отрезал Арчи и стегнул вожжами лошадь. — Жену.

Скарлетт оторопело заморгала.

Рот, прикрытый усами, казалось, дернулся, словно Арчи усмехнулся, заметив ее испуг.

— Да не убью я вас, мэм, ежели вы этого боитесь. Женщину ведь только за одно можно убить.

— Ты же убил свою жену!

— Так она спала с моим братом. Он-то удрал. А я нисколечко не жалею, что кокнул ее. Потаскух убивать надо. И по закону сажать человека за это в тюрьму не должны, а вот меня посадили.

— Но… как же тебе удалось выйти?! Ты что, бежал? Или тебя отпустили?

— Можно считать, что отпустили. — Его густые седые брови сдвинулись, точно ему трудно было нанизывать друг на друга слова. — В шестьдесят четвертом, когда Шерман явился сюда, я сидел в Милледжвиллской тюрьме — я там сорок лет просидел. И вот начальник тюрьмы собрал нас всех, заключенных, вместе и сказал, что янки идут и жгут все подряд и всех подряд убивают. А я, ежели кого ненавижу больше, чем ниггеров или баб, то это янки.

— Но почему же? Ты что… когда-нибудь знал какого-то янки?

— Нет, мэм. Но слыхал — рассказывали про них. Я слыхал — рассказывали, что они вечно не в свои дела нос суют. А я терпеть не могу людей, которые не своим делом заняты. Чего они явились к нам в Джорджию, зачем им надо было освобождать наших ниггеров, жечь наши дома, убивать наших коров и лошадей? Ну, так вот, начальник сказал — армии нужны солдаты, очень нужны, и кто из вас пойдет служить в армию, того освободят в конце войны… коли выживет. Только нас, пожизненных, которые убийцы, — нас, начальник сказал, армия не хочет. Нас перешлют в другое место, в другую тюрьму. А я сказал начальнику — я не такой, как другие пожизненные. Я здесь сижу за то, что убил жену, а ее и надо было убить. И я хочу драться с янки. И начальник, он меня понял, выпустил с другими заключенными. — Арчи помолчал и крякнул. — Ух! И смешно же получилось. Ведь в тюрьму-то меня засадили за убийство, а выпустили с ружьем в руках и освободили подчистую, только чтобы я людей убивал. Оно, конечно, здорово было на свободе-то очутиться, да еще с ружьем. Мы, которые из Милледжвилла, хорошо дрались и народу немало поубивали… но и наших немало полегло. Ни один из нас дезертиром не стал. А как война кончилась, нас и освободили. Я вот ногу потерял, да вот глаз. Но я не жалею.

— О-о, — еле слышно выдохнула Скарлетт.

Она попыталась вспомнить, что она слышала о том, как выпустили милледжвиллских каторжников в последнем отчаянном усилии остановить наступление армии Шермана. Фрэнк говорил об этом в то рождество 1864 года. Что же он тогда сказал? Но воспоминания о тех временах были у нее такие путаные. Она снова почувствовала несказанный ужас тех дней, услышала грохот осадных орудий, увидела вереницу фургонов, из которых на красную землю капала кровь, увидела, как уходили ополченцы — молоденькие курсанты и совсем дети вроде Фила Мида, а также старики вроде дяди Генри и дедушки Мерриуэзера. А с ними уходили и каторжники — уходили умирать на закате Конфедерации, замерзать в снегу, под ледяным дождем, в этой последней кампании в штате Теннесси.

На какой-то короткий миг она подумала о том, какой же дурак этот старик — сражаться за штат, который отнял у него сорок лет жизни. Джорджия забрала у него молодость и лучшие годы зрелости за преступление, которое он преступлением не считал, а он добровольно отдал ногу и глаз за Джорджию. Горькие слова, сказанные Реттом в начале войны, пришли ей на память: она вспомнила, как он говорил, что никогда не станет сражаться за общество, которое сделало из него парию. И все же, когда возникла крайность, он пошел сражаться за это общество — точно так же, как Арчи. Она подумала о том, что все южане, высоко ли стоящие или низко, — сентиментальные дураки и какие-то бессмысленные слова дороже им собственной шкуры.

Она взглянула на узловатые старые руки Арчи, на его два пистолета и нож, и страх снова обуял ее. Может, и другие бывшие каторжники вроде Арчи — убийцы, головорезы, воры, которым простили их преступления от имени Конфедерации, — тоже ходят на свободе?! Да любой незнакомец на улице, возможно, убийца! Если Фрэнк когда-либо узнает правду об Арчи, неприятностей не оберешься. Или если узнает тетя Питти — да от такого удара тетя Питти и скончаться может! Что же до Мелани… Скарлетт даже захотелось рассказать Мелани правду об Арчи. Пусть знает, как подбирать всякую рвань и навязывать ее своим друзьям и родственникам.

— Я… я рада, что ты все рассказал мне, Арчи. Я… я никому не скажу. Это было бы страшным ударом для миссис Уилкс и других леди.

— Ха! Да мисс Уилкс все знает. Я ей рассказал в первую же ночь, как она меня спать в подвале оставила. Неужто вы думаете, я бы позволил такой славной женщине взять меня в свой дом, ничего обо мне не знаючи?

— Святые угодники, храните нас! — в ужасе воскликнула Скарлетт.

Мелани знала, что этот человек — убийца, и притом, что он убил женщину, — и не выкинула его из своего дома! Она доверила ему своего сына, и свою тетушку, и свою сноху, и всех своих друзей. И она, трусиха из трусих, не побоялась оставаться одна с ним в доме.

— Мисс Уилкс — она женщина понимающая. Она рассудила так: видать, со мной все в порядке. Она рассудила: врун всю жизнь вруном и останется, а вор — вором. А вот убить — больше одного раза в жизни человек не убьет. А потом она считает: тот, кто воевал за Конфедерацию, все плохое искупил. Правда, я-то вовсе не думаю, что плохо поступил, когда жену прикончил… Да, мисс Уилкс — она женщина понимающая… Так что вот чего я вам скажу: в тот день, как вы наймете каторжников, я уйду.

Скарлетт промолчала, но про себя подумала:

«Чем скорее ты уйдешь, тем лучше. Убийца!»

Как же это Мелани могла быть такой… такой… Ну, просто нет слов, чтоб описать этот поступок Мелани — взять и приютить старого бандита, не сказав своим друзьям, что он арестант! Значит, она считает, что служба в армии зачеркивает все прошлые грехи! У Мелани это — от баптизма! Она вообще перестает соображать, когда речь заходит о Конфедерации, ветеранах и обо всем, что с ними связано. Скарлетт про себя предала анафеме янки и поставила им в вину еще один грех. Это они повинны в том, что женщина вынуждена для защиты держать при себе убийцу.

Возвращаясь в холодных сумерках домой с Арчи, Скарлетт увидела у салуна «Наша славная девчонка» несколько лошадей под седлом, двуколки и фургоны. На одной из лошадей верхом сидел Эшли, и лицо у него было напряженное, встревоженное; молодые Симмонсы, перегнувшись из двуколки, отчаянно жестикулировали; Хью Элсинг, не обращая внимания на прядь каштановых волос, упавшую ему на глаза, размахивал руками. В гуще этой сумятицы стоял фургон дедушки Мерриуэзера, и, подъехав ближе, Скарлетт увидела, что на облучке рядом с ним сидят Томми Уэлберн и дядя Генри Гамильтон.

«Не след дяде Генри ехать домой на такой колымаге, — раздраженно подумала Скарлетт. — Постыдился бы даже показываться на ней: ведь могут подумать, будто у него нет своей лошади. И дело даже не в том. Просто это позволяет им с дедушкой Мерриуэзером каждый вечер заезжать вместе в салун».

Но когда она подъехала ближе, их волнение, несмотря на ее нечуткость, передалось и ей, и страх когтями впился в сердце.

«Ох! — вздохнула она про себя. — Надеюсь, никого больше не изнасиловали! Если ку-клукс-клан линчует еще хоть одного черномазого, янки сметут нас с лица земли!» И она сказала Арчи:

— Натяни-ка вожжи. Что-то тут неладно.

— Не станете же вы останавливаться у салуна, — сказал Арчи.

— Ты слышал меня! Натяни вожжи. Добрый вечер всем собравшимся! Эшли… дядя Генри… Что-то не в порядке? У вас у всех такой вид…

Они повернулись к ней, приподняли шляпы, заулыбались, но глаза выдавали волнение.

— Кое-что в порядке, а кое-что нет, — пробасил дядя Генри. — Это как посмотреть. Я, к примеру, считаю, что законодательное собрание не могло поступить иначе.

«Законодательное собрание?» — с облегчением подумала Скарлетт. Ее мало интересовало законодательное собрание: она полагала, что его деятельность едва ли может коснуться ее. Боялась она лишь погромов, которые могли устроить солдаты-янки.

— А что оно натворило, это законодательное собрание?

— Наотрез отказалось ратифицировать поправку, — сказал дедушка Мерриуэзер, и в голосе его звучала гордость. — Теперь янки узнают, почем фунт лиха.

— А мы чертовски за это поплатимся — извините, Скарлетт, — сказал Эшли.

— Что же это за поправка? — с умным видом спросила Скарлетт.

Политика была выше ее понимания, и она редко затрудняла себя размышлениями на этот счет. Как-то тут недавно ратифицировали Тринадцатую поправку, а возможно, Шестнадцатую, но что такое «ратификация», Скарлетт понятия не имела. Мужчины же вечно волнуются из-за таких вещей. По лицу ее можно было догадаться, что она не очень-то во всем этом разбирается, и Эшли усмехнулся.

— Это, видите ли, поправка, дающая право голоса черным, — пояснил он ей. — Она была предложена законодательному собранию, и оно отказалось ее ратифицировать.

— Как глупо! Вы же понимаете, что янки навяжут нам ее силой!

— Именно это я и имел в виду, говоря, что мы чертовски поплатимся, — сказал Эшли.

— А я горжусь нашим законодательным собранием, горжусь их мужеством! — воскликнул дядя Генри. — Никаким янки не навязать нам этой поправки, если мы ее не хотим.

— А вот и навяжут. — Голос Эшли звучал спокойно, но глаза были встревоженные. — И жить нам станет намного труднее.

— Ах, Эшли, конечно же, нет! Труднее, чем сейчас, уже некуда!

— Нет, не скажите, может стать куда хуже. А что, если у нас в законодательном собрании будут одни черные? И черный губернатор? А что, если янки установят еще более жесткий военный режим?

Все это постепенно проникало в сознание Скарлетт, и глаза у нее расширились от страха.

— Я пытаюсь понять, что лучше для Джорджии, что лучше для всех нас. — Лицо у Эшли было мрачное. — Что разумнее — выступить против этой поправки, как сделало законодательное собрание, поднять против нас весь Север и привести сюда всю армию янки, чтобы они заставили нас дать право голоса черным, хотим мы этого или нет, или поглубже запрятать нашу гордость, любезно согласиться и с наименьшими потерями покончить со всем этим раз и навсегда. Конец-то все равно будет один. Мы беспомощны. Мы вынуждены испить эту чашу, которую они решили нам преподнести. И может быть, нам же будет лучше, если мы не будем брыкаться.

Скарлетт не вслушивалась в его слова — во всяком случае, их смысл едва ли до нее дошел. Она знала, что Эшли, как всегда, видит две стороны вопроса. Она же видела только одну: как пощечина, которую получили янки, может отразиться на ней.

— Ты что, собираешься стать радикалом и голосовать за республиканцев, Эшли? — резко, не без издевки спросил дедушка Мерриуэзер.

Воцарилась напряженная тишина. Скарлетт заметила, как рука Арчи метнулась было к пистолету и остановилась на полпути. Арчи считал — да частенько и говорил, — что дедушка Мерриуэзер — пустой болтун, но Арчи не намерен был сидеть и слушать, как он оскорбляет супруга мисс Мелани, даже если супруг мисс Мелани несет какую-то чушь.

В глазах Эшли мелькнуло изумление и тотчас вспыхнул гнев. Но прежде чем он успел открыть рот, дядя Генри уже набросился на дедушку.

— Ах, ты, чертов… да тебя… извините, Скарлетт… Осел ты этакий, дедушка, не смей говорить такое про Эшли!

— Эшли и сам может за себя постоять — без вас, защитников, — спокойно заявил дедушка. — А говорил он сейчас, как самый настоящий подлипала. Подчиниться им — черта с два! Прошу прощения, Скарлетт.

— Я никогда не считал, что Джорджия должна отделяться, — заявил Эшли дрожащим от гнева голосом. — Но когда Джорджия отделилась, я не перешел на другую сторону. Я не считал, что война нужна, но я сражался на войне. И я не верю, что надо еще больше озлоблять янки. Но если законодательное собрание решило так поступить, я не перейду на другую сторону. Я…

— Арчи, — сказал вдруг дядя Генри. — Вези-ка мисс Скарлетт домой. Здесь ей не место. Политика — не женское дело, а мы тут скоро начнем такие слова употреблять, что только держись. Езжай, езжай. Арчи. Доброй ночи, Скарлетт.

Они поехали вниз по Персиковой улице, а сердце у Скарлетт так и колотилось от страха. Неужели идиотское решение законодательного собрания как-то отразится на ее благополучии? Неужели янки могут до того озвереть, что она лишится своих лесопилок?

— Ну, скажу я вам, сэр, — буркнул Арчи, — слыхал я про то, как зайцы плюют бульдогу в рожу, да только никогда до сих пор не видал. Не хватает только, чтобы эти законодатели крикнули: «Да здравствует Джеф Дэвис и Южная Конфедерация!» — много бы от этого было толку им, да и нам. Все равно эти янки решили поставить над нами своих любимых ниггеров. Да только хошь не хошь, за храбрость наших законодателей похвалить нужно!

— Похвалить? Чтоб им сгореть — вот что! Похвалить?! Да их пристрелить надо! Теперь янки налетят на нас, как утка на майского жука. Ну, почему они не могли рати… ратиф… словом, что-то там сделать и ублажить янки, вместо того чтобы будоражить их? Ведь они же теперь совсем прижмут нас к ногтю, хотя, конечно, прижать нас можно и сейчас, и потом.

Арчи посмотрел на нее холодным глазом.

— Значит, чтоб они прижали нас к ногтю, а мы и пальцем не шевельнули? Право же, у бабы не больше гордости, чем у козы.

Когда Скарлетт подрядила десять каторжников, по пять человек на каждую лесопилку. Арчи выполнил свою угрозу и отказался служить ей. Ни уговоры Мелани, ни обещание Фрэнка повысить оплату не могли заставить его снова взять в руки вожжи. Он охотно сопровождал Мелани, и тетю Питти, и Индию, и их приятельниц в разъездах по городу, но только не Скарлетт. Он даже не соглашался везти других леди, если Скарлетт сидела в коляске. Получалось не очень приятно — надо же, чтобы какой-то старый головорез осуждал ее действия, но еще неприятнее было то, что и семья ее и друзья соглашались со стариком.

Фрэнк ведь умолял ее не нанимать каторжников. Эшли сначала отказывался иметь с ними дело и согласился лишь скрепя сердце, после того как она, испробовав и слезы и мольбы, пообещала снова нанять вольных негров, лишь только настанут лучшие времена. А соседи столь открыто выражали свое неодобрение, что Фрэнк, тетя Питти и Мелани не решались смотреть им в глаза. Даже дядюшка Питер и Мамушка заявили, что каторжники — они только несчастье приносят и ничего хорошего из этого не выйдет. Вообще все считали, что это не дело — пользоваться чужой бедой и несчастьем.

— Но вы же не возражали, когда на вас работали рабы! — возмущенно восклицала Скарлетт.

Ах, это совсем другое дело. Какая же у рабов была беда, да и несчастливы они не были. В рабстве неграм жилось куда лучше, чем сейчас, когда их освободили, и если она не верит, пусть посмотрит вокруг! Но как всегда, когда Скарлетт наталкивалась на противодействие, это лишь подхлестывало ее решимость идти своим путем. Она сняла Хью с управления лесопилкой, поручила ему развозить лес и окончательно сговорилась с Джонни Гэллегером.

Он, казалось, был единственным, кто одобрял ее решение нанять каторжников. Он кивнул своей круглой головой и сказал, что это — ловкий ход. Скарлетт, глядя на этого маленького человечка, бывшего жокея, твердо стоявшего на своих коротких кривых ногах, на его лицо гнома, жесткое и деловитое, подумала: «Тот, кто поручал ему лошадей, не слишком заботился о том, чтобы они были в теле. Я бы его и на десять футов не подпустила ни к одной из своих лошадей».

Ну, а команду каторжников она без зазрения совести готова была ему доверить.

— Я могу распоряжаться этой командой как хочу? — спросил он, и глаза у него были холодные, словно два серых агата.

— Абсолютно — как хотите. Я требую лишь одного: чтобы лесопилка работала и чтобы она поставляла лес, когда он мне нужен, и в том количестве, какое мне нужно.

— Я — ваш, — коротко объявил Джонни. — Я скажу мистеру Уэлберну, что ухожу от него.