Европейские схоласты немало говорят о демонах, коих именуют суккубами. Однако на белом свете подобными силами обладают самые разные существа, и не все они служат дьяволу.

Некоторые служат королеве дивных и рады исполнить ее приказ, разлучив королеву смертных с самым преданным и постоянным поклонником.

Однако от этаких излишеств человек может и умереть…

Призрачная фигура утрачивает четкость, вновь обращается в мутную дымку, и граф Лестер с недовольным, разочарованным вздохом погружается в сон без сновидений.

Ничего. Впереди новые ночи. Навестившее его создание почитает себя художником, истинным мастером. Оно будет трудиться над сим шедевром без спешки, растя его страсть мазок за мазком, пока не завладеет всеми его помыслами. А вот когда сердце его отвратится от королевы смертных и работа будет завершена…

Что ж, тогда будут новые смертные. Для столь искусного творца у Инвидианы дело всегда найдется.

Дворец Уайтхолл, Вестминстер,

3 ноября 1588 г.

Остановившись перед отполированным зеркалом, Девен провел ладонью по подбородку — не осталось ли где щетины? С утра Колси побрил его, а его волосы были насвежо острижены в сдержанном стиле, согласно последней моде; оделся он в пунцовый дублет с ниспадающим воротником, полученный от портного только вчера, когда двор завершил переезд в Уайтхолл, и даже низкие туфли украсил шелковыми лентами. Одним словом, выглядел он куда лучше, чем в тот день, когда впервые предстал перед королевой, и все же чувствовал себя почти столь же ущербным.

— Пора бы вам пошевеливаться, хозяин, — раздался позади голос Колси.

Напоминание было вполне своевременным, хотя и малость развязным: время от времени Колси забывал, что Девену он не отец и командовать им не вправе. Это заставило глубоко вздохнуть, отвернуться от мутного отражения в зеркале и, точно всадник с копьем наперевес, устремиться к дверям.

С копьем наперевес… Он уже думал о возможном участии в грядущих турнирах в честь Дня Коронации, но понимал: все это — пустая трата времени и денег. Разумеется, турнирное мастерство могло бы привлечь внимание королевы, однако к копью он был в лучшем случае равнодушен. Придется довольствоваться обычным парадным шествием Благородных пенсионеров — во время празднеств они устроят вокруг Елизаветы пышное воинское представление.

Однако сосредоточиться на параде было трудновато: ноги несли его навстречу вполне реальной возможности преуспеть при дворе.

Потеребив аппликации, украшавшие нижнюю кромку дублета, он усомнился, не слишком ли они фривольны. Пустая мысль — времени на переодевания у него уже не было, но сегодня он сомневался в себе на каждом шагу.

Оставалось лишь стиснуть зубы и гнать все тревоги прочь.

К его приходу в приемной собралось около десятка человек, а уж приходивших и уходивших было еще больше. Таковы неизбежные следствия отсутствия при дворе, пусть даже твои обязанности выполняет кто-либо вроде Била. По счастью, Девену было назначено, и после непродолжительного ожидания его препроводили в кабинет, где сидел над небольшой стопкой бумаг главный секретарь Ее величества.

Выступив на середину комнаты, Девен преклонил колено на половике.

— Господин секретарь…

В свете неяркого ноябрьского солнца, сочившемся внутрь сквозь узкие окна дворца, сэр Фрэнсис Уолсингем выглядел изрядно усталым. Да, разговоры о его болезни не были ложью, следы ее проступали на лице главного секретаря со всей очевидностью. Прежде Девен встречался с ним дважды (все прочие дела велись через посредников), а потому ему было с чем сравнивать. Для англичанина Уолсингем был смугловат, но хворь сообщила его коже нездоровую бледность, а под глазами оставила темные круги.

— Рад, — сказал Девен, — что Господь счел уместным поправить ваше здоровье.

Уолсингем взмахнул рукой, веля ему подняться.

— Да, заболел я весьма некстати, но теперь это в прошлом. Бил говорит, вы хотите меня о чем-то просить.

— Так и есть.

Девен ожидал вступления более продолжительного, однако, учитывая груду ждущей Уолсингема работы, удивляться тому, что тот предпочел перейти прямо к делу, пожалуй, не стоило. Это побуждало Девена говорить прямо, а прямота нравилась ему куда больше, чем умащение собственных слов густым слоем красноречия — особой и крайне важной разновидности придворного искусства.

— Я хотел лично поблагодарить вас за протекцию, благодаря коей теперь состою на службе в Отряде благородных пенсионеров.

— Невеликое дело, — откликнулся Уолсингем. — Вы неплохо служили мне среди других протестантов в Нижних Землях, а ваш отец немало помог Ее величеству в прекращении публикации крамольных памфлетов.

— Рад был служить, — сказал Девен, — но надеюсь, что могу оказаться полезным и впредь.

В темных глазах собеседника не отразилось ничего, кроме легкого любопытства.

— Продолжайте.

— Господин секретарь, работа, что я выполнял для вас на континенте, наглядно показала мне: защита Ее величества, защита Англии, зависит от разного рода действий. Одни из них — действия флота и армии — общеизвестны. Другие же — нет. Вы, очевидно, один из полководцев последних, тайных войн.

Уголки губ главного секретаря дрогнули в легкой улыбке, скрытой густой бородой.

— Вы говорите об этом в столь поэтическом ключе. Однако, боюсь, поэзии в нашей работе не много.

— К поэзии я и не стремлюсь, — заверил его Девен. — Ищу лишь возможности оставить свой след в нашем мире. Следовать по стопам отца, в Почтенную компанию торговцев канцелярскими принадлежностями, мне не интересно, и Грейс-Инн меня также не привлекает. Говоря со всей откровенностью, я стремлюсь оказаться полезным человеку наподобие вас — влиятельному, наделенному властью не оставить меня без награды. Мой отец заслужил звание дворянина, я же надеюсь достичь еще большего.

Вот это, стоило надеяться, пробудит в душе господина главного секретаря толику сочувствия. Сам Уолсингем был рожден в семье, обладавшей куда более обширными связями, чем семья Девенов, однако и рыцарского звания, и должности в Тайном Совете добился сам. Удастся ли Девену поразить столь высокую цель? Сомнительно, однако он будет метить как можно выше.

Но, может быть, его слова обернутся вспять, словно нож в руке, и поразят его самого?

— Значит, на службу вас зовет не любовь к Англии и ее королеве, а собственные амбиции, — сказал Уолсингем.

Подавив непроизвольный порыв втянуть голову в плечи, Девен опрометью бросился спасать все, что еще можно спасти.

— Одно другому не противоречит, сэр.

— Для некоторых — еще как.

— Господин секретарь, я вовсе не диссидент-католик и не изменник, болтающийся на конце шнурка, стягивающего кошелек иноземных владык, но честный и верный англичанин.

Уолсингем смотрел на него, словно бы взвешивая все его достоинства и недостатки, всю слабость и силу, одним лишь взглядом. По-своему разговор с ним был столь же нелегок, как аудиенция с Елизаветой.

Под острыми жалами его глаз Девена потянуло продолжать — выложить на стол одну из немногих имеющихся карт, которая сможет склонить главного секретаря на его сторону и исправить вред, нанесенный сказанным прежде.

— Слышали ли вы о происшествии в Хэмптон-Корт?

Уолсингем кивнул. Разумеется, он обо всем слышал.

— Тогда вам должно быть известно, что на злоумышленника наткнулся не кто иной, как я.

— И пустился за ним в погоню по крышам.

Девен с силой сцепил пальцы за спиной.

— Пусть так. Конечно, господин секретарь, у вас нет причин верить мне на слово, но той ночью я был безмерно далек от мыслей о каких-либо амбициях. Я пустился в погоню, ничуть не заботясь о собственной безопасности. И я не из гордости все это говорю — просто хочу, чтоб вы поняли: имея на раздумья всего лишь миг, я подумал о благополучии королевы. А когда этот человек скрылся, исчез в ночи, — проклинал свою неспособность поймать его. Надо сказать, я вовсе не желаю снова бегать по крышам, а вы, господин секретарь, посвятили жизнь тому, чтоб в этом не возникало необходимости. Вы устраняете угрозы еще до того, как они приблизятся вплотную к Ее величеству. За это дело с радостью взялся бы и я. Мне очень хочется служить королеве и ее благополучию, не просто стоя у дверей с золоченым топориком в руках.

Он вовсе не намеревался говорить так долго, однако Уолсингем не перебивал, предоставив ему болтать, сколько заблагорассудится. Разумный ход: чем больше Девен говорит, тем менее обдуманными становятся его слова, тем более он склонен говорить от души. Оставалось только надеяться, чтобы душа подсказала речи скорее пламенного патриота, чем неоперившегося юного идеалиста.

— Так что же именно вы думаете делать? — спросил главный секретарь, нарушив молчание, последовавшее за сим финалом. — Драться с католиками? Обращать их в нашу веру? Шпионить?

— Я присягал служить Ее величеству здесь, при дворе, — отвечал Девен. — Но ведь вам, разумеется, нужны свои люди и здесь — не затем, чтоб добывать сведения, но чтобы слагать разрозненные донесения в единое целое. А я… — Он виновато улыбнулся. — Я с детства любил головоломки.

— Вот оно как…