Лорд тоскливо поскребывает пальцем по одеялу. Душа его рвется к общению с глухонемыми «двадцатниками».
— Старался для них и так, и эдак, — бормочет Лэри. — То принеси, это унеси…
Дракон появляется скромно и тихо. Ни тебе «пылканья огнем», ни других безобразий. Крадется по стеночке, как самая жалкая в мире мышь. И несет нам большое яйцо. Наверное, в виде выкупа за пережитые треволнения. Передает его мне и прячется у себя на кровати.
Я разворачиваю пакет, там неровно нарезанные куски пирога с капустой.
— Ух ты! Это с поминок?
Македонского передергивает.
— Не переживай, — советую я ему. — Было очень даже весело. Вон Лорд рухнул с костылей и теперь спивается под предлогом своей немощи. А не было бы предлога, и спиваться было бы стыдно. Так что дыши свободнее.
— Я не спиваюсь, — обижается Лорд. — Я лечусь.
— Вот видишь…
Македонский все равно несчастный и затаившийся. Страшнее нет, чем быть совестливым.
— Так это все же Македонский все устроил? — оживляется Лэри. Нетерпеливо шевелит губой, прижимая к груди банку с заваркой. — Бросил бомбу, или чего там в Кофейнике бросили…
— Нет, — говорю я. — Он ничего не бросал. Он попробовал улететь.
Ветер гудит между оконными рамами. Рыжая надевает синие очки.
— Погода меняется, — говорит она.
Ветер воет и стучит в окна весь вечер. Я меняю компрессы на лбу, ухаживаю за своей шишкой. У Сфинкса обгорели ресницы и щеки, он ходит, намазанный кремом от ожогов — непривычно красочный. Лорд продолжает спиваться. Девушки ушли заслонять от враждебных взглядов Спицу и ее свадебное платье.
Вместо них пришел Черный. Они с Курильщиком обсуждают своих любимых живописцев, и даже если не прислушиваться, ясно, что Черному эти темы даются с трудом. Он мучается, но не уходит. Боится, наверное, что стоит ему выйти, как мы тут же развалимся, добитые нехорошими болячками. А может, наоборот, опасается за психику Курильщика в нашем окружении.
Слепой изо всех сил пытается заменить нам Македонского. Вода у него выкипает, примочки теряются и находятся им же истоптанные, реанимируя Мустанга, он защемляет в нем палец, а меня заботливо укрывает записанным одеялком Толстого. Как выразился Сфинкс, «что бы мы без тебя делали?».
Ужинать я еду один, хотя Курильщик грозится присоединиться.
Возле Кофейника все еще толпятся любопытные. Останавливаюсь послушать, о чем они болтают и выясняю, что Македонский в знак протеста против выпуска облил себя бензином и поджег, после чего выпрыгнул в окно. Версия с бомбой была интереснее.
Возле столовой меня нагоняет Мартышка.
— Эй, а ты знаешь, что Лэри ушел в Наружность с Летунами? Ему там что-то срочно понадобилось.
Торможу, устрашенный этим известием. Лэри в наружности! Конец Света! Его там прибьют в первой попавшейся подворотне. Или он потеряется, залюбовавшись собственной тенью. И вернется с ног до головы в Болезни.
Я говорю Мартышке:
— Ну конечно. Мы в курсе. Спасибо.
И еду дальше.
В столовой под многочисленными заинтересованными взглядами я мажу и мажу бутерброды, которые придется взять с собой. Мажу их тем и этим, посыпаю солью и склеиваю. Ужасно нервничая из-за дурака Лэри. В его кожаном прикиде в Наружности полагается с ревом проносится на мотоцикле, а не ходить пешком, разинув рот. Такой, какой он есть, Лэри вызовет страстное желание избить его у каждого встречного моложе сорока. И ведь наверняка весь риск из-за какого-нибудь свадебного галстука гнусной расцветки.
Потом приезжает Курильщик с Толстым на буксире. Пока я по ложке загружаю в Толстого кашу, ужин заканчивается. Бросаю недокормленного Толстого и пытаюсь наесться сам, пока все не унесли. Понемногу начинаю понимать Слепого. Трудно быть Македонским, если ты им никогда не был. Толстый душераздирающе моргает над нагрудной салфеткой, разевая рот в ожидании пищи. Я швыряю вилку и спрашиваю Курильщика, намерен ли он и дальше прохлаждаться, в то время как я давлюсь из-за угрызений совести, или все же попытается мне помочь. Курильщик против ожиданий не спорит и молча берет ложку Толстого. Кормит он его из рук вон медленно, воробьиными порциями, но все-таки кормит, и я могу пожевать спокойно.
Постепенно вокруг нас собирается весь обслуживающий персонал столовой. Торчат над душой, поглядывая на часы. Я сгребаю бутерброды в пакет, хлопаю до ушей заполненного непроглоченной кашей Толстого по подбородку, говорю Курильщику: «Вперед!» — и со всей возможной скоростью рулю к выходу. Меньше всего я за себя отвечаю, когда вокруг начинают маячить невидимые циферблаты.
У нашей двери Курильщик мнется, как будто сомневаясь, хочет ли въезжать. На самом деле ему этого не хочется, но и деваться больше особенно некуда. Он берется за дверную ручку и говорит, не глядя на меня:
— А ведь я тоже был с вами в Кофейнике. В первый раз увидел что-то необычное сам, а не услышал, как ты об этом рассказываешь.
— Ну. И как? — спрашиваю с интересом. — Больше не скучаешь?
— Нет, — глаза у него прикрыты ресницами, не разобрать, что они выражают. — Не скучаю. Но ты мне вот что скажи. То, что я видел… это ведь было на самом деле?
— Смотря что ты видел.
— Мне почему-то не хочется об этом говорить. Я в себе пока не разобрался.
Я вздыхаю.
— Нам всем неохота об этом говорить. Я думал, тебя это бесит.
— Нет, — говорит он удивленно. — Совсем наоборот. Меня бы рассердило, если бы вы стали это обсуждать. Наверное. Не знаю. Но даже ты молчишь.
— И правильно делаю, — говорю я. — Македонский и так готов сквозь землю провалиться.
Курильщик кивает и наконец отворяет дверь.
Иногда мне кажется, что он уже совсем свой. Изредка.
Что вы, интересно, сделаете, если ваш сосед по комнате, кровати, столу и всему остальному, что вас окружает, разбудит вас среди ночи, с придушенным криком: «Вот он ты! Я наконец-то нашел тебя!»
В таких случаях в Наружности вызывают скорую помощь, но мы не в Наружности, поэтому я резво отползаю от него, отгораживаюсь подушкой и начинаю прикидывать, стоит ли кричать «караул!» сразу или немного подождать.
— Я нашел тебя! — повторяет Лорд, дергая подушку. — Не отпирайся, я теперь знаю, кто ты.
Вид как у законченного психа.
Я говорю, что и не думал ни от чего отпираться и что, слава богу, тоже знаю, кто я.
— А теперь, когда мы выяснили, кто мы такие, и оба все-все друг про друга знаем, давай спать дальше. Ночь на дворе. Посмотри, все спят. Баю-баюшки…
— Я хочу обратно, — говорит Лорд. — В сюда, раньше, и чтобы все было иначе. Или так же, но со мной.
— Ну и дурак, — говорю я.
— Это мой выбор.
Все они почему-то считают эти слова решающими. Вроде заклинания, против которого я якобы не смогу устоять. Это было бы смешно, если бы не было так грустно.
— Подумай, — говорю я со вздохом. — Подумай как следует и приходи опять.
Его пальцы стискивают мое запястье с такой силой, что, кажется, вот-вот сломают.
— Нет, пожалуйста! — просит он. — В другой раз я не найду тебя. Я и в этот еле-еле…
Совсем спятил человек.
— Стоп! — говорю я ему. — Опомнись, детка! Я здесь каждый божий день. Искать меня совершенно незачем.
Отодвигаю подушку, сажусь поудобнее и легонько щелкаю его по переносице, между бровями. Совсем слегка, еле дотронувшись, но Лорд отшатывается, как будто я стукнул его Мустанговой гирькой, и чуть не падает на спину. Зажмуривается. Открывает глаза. Таращится, словно видит впервые.
— Черт бы тебя побрал, — говорит он. — Ты сделал мне больно.
— А ты меня разбудил. Теперь мы друг с другом поквитались и можем спать с чистой совестью. Пока.
Взбиваю подушку и закрываю глаза, чуя, что мирный сон мне сегодня не светит.
Так и есть. Лорд не успокаивается.
— Ты — это он, — говорит Лорд. — Меня не обманешь.
Я опять сажусь.
— А вот и обманешь. Запросто. Достаточно захотеть.
В свете двух крохотных настенных ламп глаза его, как черные провалы. Бездонные окна черноты.
— Ты не можешь так со мной поступить. Я нашел тебя. Я попросил. Ты обязан помочь мне.
Удивительная самонадеянность!
Следующие полчаса я собираю в запасной рюкзак все необходимое.
Потом мы ползем. Долго, потому что по возможности тихо. Наконец, мы в прихожей, рядом с колясками, фонарики наготове. Я освобождаю Мустанга от гирь, чтобы он не звенел и не брякал. Сегодня я не беру с собой большой рюкзак, так что потеря равновесия ему не грозит. Мне уже расхотелось спать, я взбодрился, и сразу возникает желание перекусить, потому что первое, что меня настигает, как только я взбадриваюсь — голод, все остальное включается позже.
Лорд тих и любезен до ужаса. Всячески помогает и не лезет с вопросами. И хорошо, что не лезет, я не в том настроении, чтобы что-то ему объяснять.
Едем мы недалеко. Всего лишь в класс. Ночной визит к ненаглядной коллекции. В классе я расстегиваю запасной рюкзак и достаю из него три необходимых мне предмета. Цепь с подвешенными к ней часовыми колесиками. Такие водятся только в старых часах, не в тех, что работают на батарейках. Цепочку я надеваю на шею. Блокнот беру в руки. Карандаш в зубы. Теперь я готов.
Лорд кусает ногти, с затравленным видом рассматривая мою коллекцию. Можно подумать, это я его сюда заманил, а не он меня. Ощупывает висящий на птичьей клетке ремешок с крысиными черепками, снимает его и вертит в руках.
— Хрупкий экспонат, — предупреждаю я, вытащив изо рта карандаш. — Возможно, порча. Лучше не трогать.
Он вешает черепки на место. Мимолетно улыбнувшись, чем немедленно будит во мне охотничьи инстинкты.
— Эй, что ты про них понял? Признавайся! Я же увидел!
Лорд пожимает плечами. Свешивается с коляски, выуживает из кучи ничейных предметов широкополую черную шляпу и обматывает ее тулью ремешком. Черепки выстраиваются в круг, Лорд защелкивает медные бляшки, которые, оказывается, пристегивались именно к этой тулье именно этой шляпы, и осторожно кладет шляпу на сиденье стула с вороньим чучелом.
Меня хватает только на протяжное оханье.
Шляпа перестала быть просто шляпой, сразу сделавшись самым многозначительным экспонатом во всей коллекции.
— Вот это да! Спасибо, — говорю я. — Знаешь, а мне было показалось, что ты ее и наденешь.
Лорд смотрит отрешенно.
— Это не моя шляпа, — отвечает он после долгой паузы.
Смотрю на шляпу. Потом на него.
Говорю:
— Ну да, конечно.
Открываю блокнот и откашливаюсь.
— Итак. Ты сделал свой дурацкий выбор, и более думать над ним не намерен.
Он молча кивает.
— Ты знаешь, что твоя память — часть тебя? И немаленькая? Возвращающийся может стать совсем не тем, кем был раньше. Он может не испытать многое из того, что испытал на предыдущем круге, а значит, он будет другим.
— Я знаю, — говорит Лорд. — Не старайся зря. Я не передумаю.
— Ты — человек Леса, — говорю я ему. — Это у тебя в крови. Тебе не быть счастливым, пока ты не там.
— Я знаю, — говорит он. — Но ее там нет.
— Любовь съела тебя. Первое, что она пожирает — это мозги, учти. Кстати, о любви… ты уверен, что, став немножко другим, полюбишь того же человека, которого любишь сейчас? Уверен?
— Конечно.
Он улыбается. Как маньяк. Или влюбленный. Что, в общем-то, одно и то же. Он улыбается мне, наполовину съеденный, обглоданный до костей, и эта улыбка решает все. К черту традиции, ритуал и все остальное, в том числе собеседование. Я никогда раньше не пренебрегал собеседованием. Десять вопросов должны быть заданы, и я задавал их всем, но Лорду больше не задам ни одного. Он — как русалочка, что пришла обменять свой хвост на совершенно не нужные ей ноги, а заодно отдала и голос, а попроси у нее ведьма еще что-нибудь, отдала бы и это что-то, и другое, и третье. Влюбленным и маньякам море по колено, все они одинаковы и со всеми бессмысленно спорить.
Он понятия не имеет, о чем просит, тем хуже для него! Он уверен, что любовь его настолько сильна, что настигнет его на любом круге, пусть верит в это. Я не стану его разубеждать.
— Хорошо, — говорю я. — Ты убедил меня.
Отстегиваю от цепочки одно колесико и кладу ему на ладонь.
Он глядит «туманно», берет мою руку и целует ее. И я — как это ни ужасно — становлюсь Хозяином Времени. Стоящим на пороге смерти, что, в общем-то, уже привычно, потому что ЕМУ-мне уже черт знает сколько лет. Столько не живут. Только длят существование. Я это терпеть не могу, поэтому чертов старикашка так недосягаем, он вечно в спячке, растянутой до бесконечности. Хозяйский кивок — он не тратит время на слова — кивок — это даже больше, чем мы можем себе позволить, и я возвращаюсь в себя родимого-любимого-ненаглядного, не в силах сдержать мерзкое хихиканье.
Лорд вздрагивает, как от пощечины.
— Да ладно, — говорю я ему. — Не смущайся. Честное слово, я не стану тебе об этом слишком часто напоминать.
СФИНКС
Потом иди. Не прощаясь, иди
дальше, вперед — и вернись.
Кто в сентябре сентября не избегнет,
останется здесь на сто лет за решеткой.
Альфред Гонг. Боэдромион
Сфинксу снятся сны, в которых Дом идет трещинами, так что от него отваливаются обломки, самые крупные — размером с комнату. Обломки исчезают вместе с людьми, котами, надписями на стенах, огнетушителями, унитазами и запрещенными электроплитками. Он знает, что похожие сны видят многие. Вычислить их нетрудно. Они спят, не раздеваясь, подложив под головы набитые рюкзаки вместо подушек, стараются не заходить в пустые помещения и не разгуливать по Дому в одиночку.
Поэтому, обнаружив утром толстые кабели, оплетающие оконную решетку, тянущиеся одновременно в двух направлениях — к окнам третьей справа и к окнам шестой слева, Сфинкс не удивлен. Просто чей-то сон повторил его собственный. Он уважительно осматривает затянутые на прутьях решетки узлы — каждый размером с кулак, и думает, можно ли считать это признаком паники, или это пока только страхи. Македонский у него за спиной рассматривает палатки бритоголовых и тоже думает о чем-то грустном.
Он уже не так бел, как накануне. На нем старая футболка Горбача в оранжево-серую полоску, с капюшоном, который Македонский натянул на голову. Своеобразный компромисс между обычной завешенностью волосами и вчерашним открытым лицом.
— А я в первый раз на них смотрю, — говорит он сидящему на подоконнике Сфинксу.
— Знаю, — отзывается Сфинкс, не оборачиваясь. — Ты почти не подходишь к окнам с тех пор, как они здесь. Боишься?
— Нет. Просто меняюсь от их присутствия.
Сфинкс оборачивается, пытаясь поймать взгляд Македонского.
— Да уж, — говорит он. — Кардинально меняешься.
Македонский затравленно улыбается.
В спальне душно и жарко. День пасмурный, небо необычного песочного цвета. Цвета пустыни, на которую движется смерч. Сфинкс прислоняется лбом к решетке. Внизу, у палаток, только одна фигура, сидящая на складном стульчике с натянутым на голову капюшоном.
Русалка бродит по комнате, в отфильтрованных занавесками сумерках, и собирает свою одежду. Со стульев и со спинок кроватей. Одежду и шесть колокольчиков. Зажав их в горсти, влезает на стол. На то, чтобы причесаться и вплести их в волосы, у нее уйдет не меньше часа, хотя она никогда не снимает все сразу, а всегда только половину — шесть из двенадцати. С кровати на нее, подперев ладонями щеки, смотрит Курильщик. Стая любит следить за тем, как Русалка причесывается. Это зрелище им не приедается.
Во дворе ветрено, но ничуть не прохладнее, чем в Доме. Сфинкс сидит на пеньке посреди выгоревшего газона и глядит на палатки. После того как их обитателей посетил Акула, они слегка отодвинулись. Ненамного, на пару метров. Это не мешает их обитателям сбредаться к дворовой сетке и повисать на ней, цепляясь за проволочные ячейки. Это не мешает им подзывать каждого выходящего из Дома и вымаливать встречу с Ангелом, который «ведь у вас здесь обретается, мы знаем…».
— Чуть было не перестал обретаться, — говорит Сфинкс молодому бритоголовому, которого посылают вести переговоры чаще остальных. Бритоголовый радостно машет ему рукой, подзывая. Сфинкс не двигается с места.
За ночь двор занесло мусором. Среди целлофановых пакетов, пластиковых бутылок и бумажных обрывков Сфинкс замечает пару аляповатых брошюр, отпечатанных на дешевой бумаге. На каждой — крылатый ангел, простирающий к читателю руки, сообщая, что «приобщение к благодати возможно в этой жизни, брат мой (сестра)!». Меньше всего это создание похоже на Македонского. Румяные щеки, золотые кудри и бессмысленная улыбка — он напоминает Сфинксу только Соломона в детстве — более мерзкого ребенка Сфинкс не встречал и надеется уже не встретить. Он рассматривает прижатую к асфальту носком кеда брошюру, жалея, что у него нет волшебной палочки.
К нему подходит Горбач с огромным рюкзаком. Похожий на странника, возвратившегося из далеких краев. Загорелый и грязный. В разросшихся вширь и вверх волосах — листья и мелкие веточки.
— Переезжаю, — сообщает он мрачно. — Невозможно спокойно жить, когда эти типы толкутся поблизости. Сегодня ночью они мне приснились, так что с меня, пожалуй, хватит.
Горбач садится рядом со Сфинксом, опираясь локтями о рюкзак, и подслеповато всматривается в окна Дома.
— Что это там за веревки намотаны?
— Это не веревки. Это кабели, — отвечает Сфинкс. — Не одному тебе снятся плохие сны.
Горбач хмурится, пытаясь уловить связь между дурными снами и намотанными на оконные решетки кабелями.
— А вон там чего? — спрашивает он, указывая на окно Кофейника. Пустую раму которого веером обрамляют полосы сажи.
Сфинкс с интересом глядит на Горбача.
— Это следы пожара, — объясняет он. — Ты где был вчера вечером? Неужели ничего не видел?
Горбач не отвечает. Молча набивает свою трубку.
— Вот скажи, кого тебе напоминает этот мальчик с крылышками? — спрашивает Сфинкс, подталкивая кедом измятую брошюру.
— Соломона, — отвечает Горбач, даже не приглядевшись толком. — Кого же еще? Когда он был еще Пышкой.
— Мне тоже. А они, — Сфинкс кивает на палатки, — считают, что это похоже на Македонского.
— Не смешно, — говорит Горбач.
— Мне тоже. А меньше всех эта шутка смешит Македонского.
Горбач поворачивается к воротам, возле которых кивают и любезно скалятся уже четверо бритоголовых.
— Так они за Македонским сюда явились?
— Они думают, что да. Но при этом носят с собой изображения Пышки, так что, боюсь, сами не знают, кто им на самом деле нужен.
Горбач надолго погружается в молчание. Пыхтит трубкой, искоса поглядывая на Сфинкса.
— А чего ты без грабель? — спрашивает он наконец.
— Грабли пострадали при пожаре. Мы их вчера похоронили под твоим дубом. Ты и этого не заметил?
— Я был в Не Здесь.
— Знаешь, я так и подумал.
Следующие десять минут они молчат. Бритоголовые, сгрудившись возле ворот, из кожи вон лезут, пытаясь привлечь их внимание. В воздухе пахнет грозой. Небо почти оранжевое, низко летают стрижи. Сфинкс убирает ногу с брошюры, и ее уносит порывом ветра. Сфинкс начинает насвистывать «Дождевую песню». Из-за обгоревших ресниц и красных пятен ожогов на щеках и на лбу он выглядит веселее. Как деревенский парень, зацелованный солнцем. У Горбача вид куда более мрачный.