Мария Британ
Чувствуй себя как дома
Моей Ласточке,
рядом с которой всегда тепло
Не навещай меня
Или входи без стука.
Не издавай ни звука
И не блуждай одна.
Скрипит, рыдает пол.
Зажмурься. Видишь, Тора?
Квикстеп танцуют шторы,
И дверь забила гол.
Под скрипку пляшет дом.
«Тик-так», — чеканит сердце.
Тик-так. Тик-так. Два герца.
Позволь мне быть смычком.
Кромсает пол трава.
Фальшивят все пластинки:
У них сейчас поминки.
Как жаль, что ты мертва.
Захар
Начало 80-ых
[До]
Я слышу их. Они — моя стая. Друзья с тикающими сердцами марки Zahnrad [Zahnrad — шестеренка (нем.). — Здесь и далее, если не указано иное, примечания автора.].
У них есть глаза. И руки, и рот — все как у людей. Они радуются, грустят, ненавидят. О, ненавидят они по-особенному. И если ты гребаный турист, читающий мой дневник и блуждающий по обломкам свихнувшегося дома, знай: ты на две трети покойник, Вячеслав. Ты же не против, если я буду называть тебя Вячеславом? Мое любимое имя!
Надеюсь, тебе нравится.
Ты по-прежнему здесь? Дай угадаю: ты идиот. Нет? Тогда все хреново. Двери закрыты. Ключи похоронены. Окна заколочены. Поздравляю, ты попал в ловушку. Этот дом — могила. У него слишком прочные стены — ты не пробьешь их, и чересчур хрупкие потолки — пара булыжников проломят тебе череп.
Твоя кровь смочит страницы моего дневника. Чернила расплывутся. Моя история умрет в твоих эритроцитах. Чтоб тебя.
Не ожидал, что сдохнешь?
Если ты читаешь это, я тоже не ожидал.
Ищи его сердце, Вячеслав. Не медли. Вдруг оно тикает где-то поблизости, за холодильником, облепленным наклейками из упаковок жвачек? Ты успеешь.
Я всегда успевал.
Когда найдешь часы с выгравированной под циферблатом надписью Zahnrad, разбей их. Вытащи батарейки. Залей кровью. Сделай так, чтобы они навечно заткнулись.
У тебя будет ровно минута на спасение. Шестьдесят секунд. Не больше. Не меньше. Дом пунктуален.
Подумай, сколько шагов тебе понадобится, чтобы выбраться через дверь у окна?
А через ту, что около шкафа?
Или у тумбочки-развалюхи, где ты нашел чьи-то череп и туфли?
Найди кратчайший путь. Слыхал об алгоритме Дейкстры [Алгоритм Дейкстры — алгоритм на графах (абстрактных объектах, представляющих собой множество вершин, соединенных линиями). Ищет кратчайшие пути от одной из вершин до всех остальных.]? Вообрази, что до крыльца тебе идти миллиарды лет. Рассчитывай ходы в комнатах. Выбери минимум.
Задачка на пять баллов и жизнь в подарок. Ошибешься — сгоришь вместе с домом.
Это несложно.
Я ошибся всего раз.
Найди кратчайший путь или шипи на сковороде.
Представь: жена звонит тебе и щебечет, что ты выиграл в любимой лотерее. Но на кой тебе эти деньги, если ты скоро поджаришься?
Надеюсь, уяснил.
А сейчас — вперед.
Попытайся спасти мою историю.
* * *
Я скольжу пальцами по шершавой кирпичной стене. Мне пять. Я люблю игрушечную железную дорогу, подаренную батей на день рождения. Это же улет! И пусть паровоз по ней не ездит. Пусть он с браком. Я едва уломал матушку, чтобы она его не выкидывала и не меняла.
А еще я люблю предков. Пинать камни. Пугать всех вокруг и нырять в волны.
Я хорошо плаваю.
Матушка переживает, что со мной не дружат сверстники. Я объясняю ей — зря.
Дома, хоть и не сверстники, но тоже ничего.
Не помню, когда это началось. Но раньше, чем я научился говорить.
Матушка водит меня к врачу. Тот показывает картинки, а я замечаю не то, что следует обычному мальчику. Да, чудовище. Да, с тремя желтыми глазами на каждой из голов. Если бы оно жило в нашем доме, его морды выглядывали бы из окон чердака. Вот смеху-то было бы! Я бы кормил его блинчиками.
Матушке не нравится мое воображение. Она его удалит, точно. Поэтому мне страшно к ней приближаться, когда она держит нож. По ночам матушка жалуется бате, что со мной что-то не так.
Если честно, я боюсь. Вдруг она выгонит нас с бракованным паровозом из дому? Интересно, есть ли пункты обмена детей?
Однажды за завтраком матушка цапает меня за запястье и просит, чтобы я никому не говорил о друзьях-домах. Наверное, боится, что я буду выглядеть странно.
Я обижаюсь на матушку, и дом обижается вместе со мной.
Со стола падает стакан. Матушка уверена, что пихнула его локтем.
Но я в курсе: это дом грустит. Дом хочет дружить с ней. А она — нет.
Его сердце в подобные моменты тикает чаще обычного. Предки удивляются, почему часы спешат, и возвращают стрелки обратно.
Дому больно. Он плачет — протекает крыша. Всегда — хоть чини, хоть не чини.
Ты до сих пор здесь, Вячеслав? Неужто не нашел часы?
Тогда читай вслух. Поднимись и постарайся не задохнуться. Хрусти лопатками, не опускай глаза. Вот так. И подбородок — выше.
Не бойся смерти, пока она не скажет: «Здравствуй. Как поживаешь?»
* * *
Мне шесть. Матушка бросила попытки сделать меня нормальным. Не обращает внимания, как я жмусь к стене и что-то бормочу. Ну и ладно. Зато со мной дружат протекающая крыша и половицы.
Я спрашиваю у дома:
— Как жизнь?
А он отвечает:
— Отлично.
Спрашиваю:
— Почему я?
А он отвечает:
— Ты славный малый.
Спрашиваю:
— Я случайно не псих?
А он отвечает:
— У тебя просто протекает крыша.
Не бойся безумия, пока оно не скажет: «Здравствуй. Как поживаешь?»
Мне семь.
Со мной по-прежнему не дружат сверстники. Я хожу в школу. Мертвую школу. По крайней мере, она молчит. Я пробовал с ней заговорить, а она ни в какую. Или упрямая, или и правда сдохла.
Может, она невзлюбила учеников. Может, виновато сердце-часы — здесь оно тикает тише, чем дома.
Может, школа больна.
Мне так и не удалили фантазию.
И почему матушка до сих пор не обменяла меня на кого-то получше? На что она надеется?
Впрочем, паровоз я тоже не обменял. И ни на что не надеюсь.
Мне восемь.
Я провожу все свободное время у себя в комнате. Прижимаюсь к обоям так, что краснеет ухо — иногда дом шепчет чересчур неразборчиво.
Одноклассники обзывают меня маменькиным сынком. А все потому, что я отправляюсь домой в шесть, ведь уже темнеет. Я боюсь. Ночью голоса домов особенно различимы.
Одноклассники обзывают меня кирпичом. А все потому, что я часто прислушиваюсь к стенам, сливаюсь с ними. «И лицо приплюснутое», — заявляет Пашка, главный придурок поселка, — долговязый, с белыми-белыми седыми волосами, хотя ему всего восемь, и с длинными, девчачьими ресницами. Странно, что над ним никто не подшучивает.
Одноклассники обзывают меня сумасшедшим. А все потому, что моя крыша протекает.
Мы с домом — близнецы. Только я не давлюсь штукатуркой.
В первый день осени банда во главе с Пашкой перелезает через забор и кидает камни в мое окно.
Маменькин сынок.
Кирпич.
Сумасшедший.
Осколки летят в разные стороны. Сердце дома тикает быстрее и быстрее и, должно быть, спешит на часов сорок. Больно, больно. Как же ему больно.
Мальчишки гогочут. Они попали в цель и проучили негодяя.
Я не успеваю увернуться — камень попадает мне в лоб — и растекаюсь лужицей по полу.
Мальчишки грозятся меня закопать, скормить крысам, законсервировать вместо огурцов. Но вскоре крики обрываются. Я с трудом доползаю до подоконника и пялюсь в окно: у Пашки из носа льется кровь — пачкает рубашку, капает на траву. Рядом — разбитый горшок с землей и пока не проросшими матушкиными цветами.
— Спасибо, — мямлю я, гладя стену.
Дом меня защищает.
Мы — друзья.
Этим же вечером к нам заявляются предки Пашки и визжат, что я сломал их сыну нос.
— А вы нам окно разбили, — парирует батя. — Смотрите, что у Захара на лбу!
К тому времени моя шишка приобретает размеры Земли.
— Ваш Паша перелез через забор, — подключается матушка, гладя меня по башке с таким усердием, что я боюсь, не останусь ли лысым.
Они грызутся, наверное, вечность — я успеваю сосчитать до ста и обратно — а после разбегаются как ни в чем не бывало, мысленно посылая друг друга к черту. Я молюсь, чтобы нас с домом никто не тронул.
За ужином предки косятся на меня с опаской, и матушка не выдерживает:
— Нельзя кидать горшки, Захар. Ты же это понимаешь? — Она отодвигает тарелку, выпрямляется, вытягивается и, кажется, худеет, как кусок теста. Длинная-длинная матушка стремится к потолку. — Они поступили ужасно. Но и ты не лучше.
Я засасываю спагетти и мотаю головой:
— Это не я.
— А кто?
— Не я.
— Не ври нам, Захар, — встревает батя.
— Я не вру.
Матушкина макушка достает до потолка, дом изгибается дугой.
А потом мне на целых четыре недели запрещают гулять после школы. Жаль, ведь я люблю знакомиться с новыми домами.
Постепенно матушка приобретает прежние размеры и отправляется мыть посуду.
Ночью, когда предки умолкают, я прислоняюсь ухом к стене и спрашиваю:
— Тебе больно?
А дом отвечает:
— Будет фингал.
* * *
В начале каждого месяца к нам забегает соседка, местный милиционер [Действие книги происходит ранее 2011 года, когда был принят закон о переименовании милиции. — Примеч. ред.]. Я не в курсе, зачем мы ей понадобились, но она без устали болтает, какой ухоженный у нас огород, и дарит яблоки (или клубнику, смородину — по сезону), хвастаясь, что у нее много уродилось. Зимой приносит пироги. И так во все дома.
Люди говорят, она не в себе. Что ее бросил ухажер, и от страданий ее психика превратилась в сельдь под шубой, причем шубой очень-очень толстой.
