Мария Дмитриева
Башня
Глава первая
— Вода поднялась, — сказал я ей, когда она шла навстречу мне по лестнице.
Она остановилась в трех ступеньках от меня; закивала — подбородок у нее был толстый, двойной, когда она кивала, кожа на нем ходила складками.
— И не говорите! В такую жару… — выдохнула. Вытерла тыльной стороной ладони пот со лба. — Вот так всегда у них: починят — и опять сломается.
— Так вода же… Может, специально остановили — а то еще, чего доброго, затопит лифт, там застрянет кто-нибудь…
— Конечно, застрянет! — подхватила она. — Потому что разворовали все, и денег нет. Даже починить нормально — и то не могут.
— И как оно… там? Много воды?
Но она, похоже, не расслышала меня — перехватила сумки поудобнее и заковыляла наверх. Дышала шумно и часто, хватая воздух ртом; лицо у нее плавилось от жары и стекало на блузку.
Я постоял какое-то время, потом начал медленно спускаться на первый этаж. Подол у нее, кажется, был сухой, да и ноги… Впрочем, на ноги я не посмотрел — растерялся, наверное. А надо было. Надо было обо всем ее расспросить. Если бы она себя так не вела — словно не было там никакой воды. Или все же была, и она, пересекая двор, прошла по ней — но как-то не удосужилась заметить.
Или это я не заметил? Увидел что-то не то? Бывает же, что человеку начинает мерещиться что-то спросонья… Мне ведь снилось что-то подобное сегодня: вода во дворе; тело мое, погрузившись в нее, стало бесхребетно и мягко. Я мог свернуться в кольцо, достав затылком до пальцев ног, мог выгнуться латинской буквой S. Нырнуть поглубже, коснувшись рукой дна, или подняться наверх, почти к поверхности, где над водой мелькало белое пятно — оно то появлялось там, то исчезало. Я вглядывался в него, но все никак не мог его определить: оно казалось мне то зданием, то кораблем, то и вовсе, поворачиваясь другим углом, представлялось застывшим на поверхности животным. Я все пытался подплыть к нему поближе и все не мог. Наконец, сделав несколько больших гребков, я вынырнул практически — и проснулся.
Проснулся — но вода не исчезла. Когда я подошел к окну, она лежала там, внизу, заполняя собою двор; поблескивала, как битое стекло на солнце. Ее обступали с четырех сторон дома — сомкнулись практически, приблизились друг к другу за ночь, и двор теперь походил на гигантский, вытянутый вверх резервуар. Все остальное, что заполняло его до этого, исчезло: не осталось ни детской площадки, ни деревьев, ни припаркованных по периметру машин.
«Затопит нас», — подумал я — я почему-то был уверен, что вода продолжит подниматься. Я вышел из квартиры и обзвонил всех соседей на нашей лестничной клетке — никто из них мне так и не открыл. Вернулся, поискал в Интернете — о воде нигде не писали. Раз двадцать, наверное, я подходил к окну и отходил опять; потом задернул шторы и начал названивать Игорю с Катей.
— Привет, — голос у Кати был сонный, усталый; они уехали сегодня около семи утра.
— Вы на месте уже?
— Нет. Тут с машиной проблемы. Скоро починят.
— Что-то серьезное?
— Нет. Когда доедем, я тебе напишу.
— А вы… — я не успел договорить: послышался какой-то шум, голоса — и она повесила трубку. А если бы даже успел — что бы я ей сказал? «Возвращайтесь. Тут в общем… вода поднялась… за окном…»
Повезло им. Успели уехать.
— Мы на пару месяцев, — сказал вчера Игорь, — до начала учебного года. А там посмотрим. Если дача хорошая, можно будет переехать насовсем.
— Далеко же вроде, — сказал я.
— Ничего. У меня удаленка; Катя в принципе может и в другую школу перейти…
— Могу, наверное. Но это все не так легко — взять и в последний момент сменить работу.
Игорь возражает, начинает доказывать ей — она неуютно как-то, словно ежится, поводит плечами. Я знаю, что ей не хочется все это обсуждать при мне — они уедут, я останусь здесь. Подселят в свою комнату жильцов (квартира наша с Игорем, напополам — досталась нам от дедушки в наследство).
«Она привыкла, — думаю я, — и уезжать не захочет. Давно уже здесь». Помню, как пришла сюда шесть лет назад. У Игоря тогда был день рождения; она стояла в дверях, неловко-узкая, с подрагивающей от волнения нижней губой. Платье на ней было черное; волосы забраны сзади в пучок, и несколько прядей топорщились в стороны и выбивались. Одна лежала на шее, изогнувшись кольцами, как змейка; я представил тогда, как целую ее в эту прядь.
— Ты к Игорю? — спросил я, и она кивнула. На уровне груди держала принесенную ему герань. Цветы на фоне черного казались более осязаемыми и выпуклыми, и пальцы под ними она сцепила плотно, напрягла — так, что каждая полоска просматривалась и выступала.
— Так вы встречаетесь с Игорем?
— Встречаемся.
Я сразу понял это, как она вошла: было что-то такое в выражении ее лица, что больше ни с чем не спутать.
— Давно?
— Не очень, — она стояла все так же, прислонившись к двери и вжав в себя герань; позже, когда она наконец отцепила ее от себя, у нее осталась тонкая полоска земли на платье. — Не знала, что ты здесь живешь.
— Если бы знала, то не пришла?
— Может быть.
— Игорь — мой двоюродный брат.
— Я помню. Ты… ему не говорил о нас?
— А что говорить? Не было же ничего.
Почти ничего. Один раз, спьяну, мы с ней поцеловались на вечеринке — вернее, это я ее поцеловал. Она как-то вяло улыбнулась мне тогда: сказала, что мы с ней друзья — не стоит нам этого делать.
— Не было же, — повторил я, и она кивнула мне. Голос у меня вышел каким-то жалким.
— Да. Не было. И ты не говори.
В этот момент дверь в коридор открылась, и вышел Игорь. Катя сделала несколько шагов — навстречу ему и мимо меня, — уже на ходу, оторвав от платья, она вытянула вперед руки с геранью. Я ушел к себе в комнату и больше в течение вечера не выходил.
В следующие выходные она пришла еще раз — с вещами. Когда я снимал сумку с ее плеча, почувствовал, какая у нее скользкая блузка.
— Я на два дня останусь, если ты не против.
— Не против. — А что еще я мог сказать?
В тот вечер я поехал к Саше. Мы напились, и я в который раз пространно жаловался ему на жизнь. Было что-то странно-сладкое в доставшейся мне роли мученика.
— Съезжай оттуда. Сдашь эту комнату, снимешь другую. Не так уж трудно.
— Нетрудно, — согласился я.
Катя переехала к нам через две недели — не к нам, конечно, к Игорю — и я остался. Сейчас и сам до конца не могу понять почему. Надеялся на что-то? Или просто застыл внутри и не мог ничего предпринять — как во сне, когда тебе нужно бежать, а ты вместо этого как вкопанный стоишь на месте? Не мог поверить в то, что это надолго — Игорь и Катя, — оно никак не складывалось у меня в голове.
Первое время мы почти не общались с ней. Катя меня избегала, да и сам я старался позже приходить домой: возвращался, когда они уже спали. Иногда мы сталкивались с ней в коридоре, и я заводил разговор — она сосредоточенно кивала мне и выдавала односложные ответы.
Игорь, как ни странно, тогда ничего не заметил: списывал все на то, что нам трудно ужиться втроем, что мы с Катей еще не привыкли друг к другу. Раза три мы ужинали вместе, и он, пытаясь разрядить обстановку, шутил — и сразу же, не дожидаясь нас, смеялся своим собственным шуткам. Принимался рассказывать что-то, волновался и сильно потел; лицо от выпитого у него краснело. Тогда он придвигался к Кате, обнимал ее — она сидела, слегка выгнувшись назад, с преувеличенно прямой спиной; мне странно было видеть на ее плече его мясистую, красноватую руку.
Я старался не смотреть на них. Вспоминал, как мы гуляли с ней, возвращаясь с вечеринок, как она садилась на лекциях рядом со мной. Как, задумавшись, писала на полях своей тетради короткие, наподобие хокку, стихи; как мы спорили с ней в перерывах — о философии, искусстве или Боге…
И вот, всего лишь три-четыре месяца спустя, она сидит у нас на кухне в своей пронзительно-белой футболке. Рука Игоря каким-то нелепым пятном застыла на ней; на фоне белого она выглядит особенно красной…
Так продолжалось какое-то время. Я почти убедил себя, что мне все равно, что я могу отключаться от этого и не чувствовать боли. Я словно застыл внутри; то, что кричало до этого, и билось, и дергалось, теперь сжалось в комок, стало мелким, удобным — легко свернуть его, сложить в карман. По крайней мере, я думал тогда, что могу это сделать. Потом услышал их в ванной, среди ночи, — шум воды и громкий шепот, когда я проходил по коридору. Я остановился в паре метров — нужно было сразу, не раздумывая, вернуться к себе, но я замешкался. Услышал в этот момент, как она застонала — долгий вздох, протяжный, жалобный как будто, словно мяукал котенок. Потом засмеялась. Я ушел к себе в комнату и попытался заснуть. Не получалось, конечно: я только ворочался без конца и себя изводил. В конце концов я оделся и вышел на кухню.
Свет был включен; у раковины, наклонившись, стояла Катя — пила из-под крана. Услышав шаги, обернулась — медленно, плавно, — в лице у нее что-то дернулось, когда она увидела меня, проскользнуло — разочарование, может, или даже испуг. Она потянула вниз футболку, прикрывая трусы, — да так и осталась стоять, вцепившись в нее обеими руками.