— Там же… фильтра нет… — пробормотал я.

— Да, я знаю.

— Отравиться можно.

— Ничего, обойдется, — она все так же медленно, как будто нехотя, закрыла кран. — Ты… не спишь до сих пор?

— Нет, — соврал я. — Спал. Только десять секунд назад проснулся.

Сказал — и подумал о том, как странно оно прозвучало — как будто высчитывал что-то — десять секунд.

— Ага. Ну, я спать пойду, — она потопталась на месте. Посмотрела на меня выжидающе — я как-то глупо, на пол-лица, улыбнулся в ответ на этот взгляд. — Подвинься, пожалуйста, — сказала она наконец.

— Да, точно, — я стоял в дверях, облокотившись одной рукой о косяк. — Прости, не заметил.

Я неловко развернулся боком, и она прошла — так же, боком, стараясь меня не касаться. Мне хотелось схватить ее, прижать к стене — но я, конечно, только пробурчал себе под нос: «Спокойной ночи».

Потом спустился вниз, на улицу: была промозглая, влажная ночь; я шел вдоль дороги, и меня все сильнее трясло — от злости, от холода, от сырости, пробиравшей до самых костей. Я шел по прямой, все быстрее, пытаясь хоть как-то согреться. Вокруг было пусто — слишком пусто, словно я попал в какой-то странный сон; только иногда навстречу мне из темноты выныривали, обдавая жидким светом, фары.

Остановился я только ближе к утру, когда идти уже не оставалось сил: заскочил в проходивший мимо автобус. Других пассажиров в нем не было; я сел на заднее сиденье и прислонился головой к окну; за эти два-три часа я настолько замерз, что тело у меня онемело. Вот так же — вспомнилось мне — в пустом автобусе мы ехали с Катей: я провожал ее с вечеринки домой. Она задремала у меня на плече, и волосы ее щекотали мне щеку; я сидел неподвижно, боясь потревожить ее, разбудить; вслушивался в то, как она размеренно дышит. Мы доехали до конечной; она была теплой и сонной, моргала часто и терла кулаками глаза.

— Твоя остановка.

— Так быстро? — произнесла она куда-то в глубь салона. — Я бы и дальше так ехала… До утра…

— Светает уже.

— Да, — она медленно встала; улыбнулась мечтательно самой себе. Мы шли до ее дома минут пять, и она все это время улыбалась так же отстраненно, вглубь себя; я рассказывал о чем-то, но она молчала.

— А этот… Игорь твой… — спросила она, когда мы подходили к дому, — вы с ним получается… друзья?

— Друзья? А почему ты спрашиваешь?

— Просто любопытно.

Игорь был в ту ночь на вечеринке, увидел меня, подошел — мне ничего не оставалось делать, как представить его Кате.

«Друзья?» — повторил я про себя; задумался на несколько секунд. Почему-то сразу вспомнилось, как в детстве мы мутузили друг друга. Без конца соревновались в чем-то — Игорь был, старше, крупнее, всегда побеждал… Даже учился он… не то чтобы лучше, но как-то… успешнее что ли: умел преподнести себя своим родным, подать. Мне ставили его в пример, когда я в чем-то не дотягивал до планки.

— Что ты, — сказал я Кате, — какая тут дружба — у нас и интересов общих нет.

— Интересов?

— Ну, он такой… как тебе сказать… приземленный…

— Прагматичный?

— И это тоже.

— Ты не любишь таких.

— Ну, а что их любить… У него и тем-то нет никаких кроме футбола.

Катя коротко — я не понял тогда этот жест — покачала на мои слова головой. Недовольно, словно обидевшись на что-то, поджала губы.

— Ты чего?

— Устала просто. Сейчас отосплюсь как следует, и все пройдет.

Я проводил ее до дома, и она, уже стоя в дверях, долго махала рукой — весело так, энергично, немного по-детски. Я отошел уже, обернулся — она продолжала махать, помято-сонная, со спутавшейся челкой на глазах; во всей ее фигуре тогда сквозило что-то очень близкое, родное…

С тех пор прошло уже почти шесть лет. С Катей мы неплохо ладим; я как-то постепенно, сам незаметно для себя, ее разлюбил. Я изменился во многом — да и она изменилась. Что-то, что мне так нравилось в ней, за это время ушло.

— Ты оби́горилась, — сказал я ей как-то.

Она засмеялась.

— А что плохого? Я просто взвешиваю все «за» и «против». Составляю план.

— Ну да. Я это и имел в виду.

— Твоя проблема как раз в том, что у тебя нет плана.

— Какого плана?

— Пла-на, — повторила она по слогам.

Я часто чувствую это ее отношение ко мне — от человека, устроившего свою жизнь, вниз, к не устроившему, — по диагонали. Именно таким я перед ней и выгляжу: в мои двадцать пять лет у меня нет постоянной работы. Девушки, кстати, тоже нет. Институт бросил на четвертом курсе, чтобы больше писать, — да так и не опубликовал ничего за это время. Катя — дальше. Говорит что-то со своего конца, но звук, перемещаясь вниз, искажается — когда он доходит до меня, я с трудом разбираю слова. «Все хорошо», — повторяет она. Жизнь перед ней разложена квадратами. Разграфлена. Прострочена — как лоскутное одеяло. Ей только и остается, улыбаясь, перемещаться из одного квадрата в другой.

— Ты счастлива? — спрашиваю я ее иногда. Продираюсь по лоскуткам — с одной клеточки на другую. Застреваю. Она скрещивает руки на груди; ноги сводит крепко, одной струной. Смеется — тихонько так, словно стесняясь. «Странные у тебя вопросы». — «Ну, а все-таки?» — «Ты странный, Андрей».

Я понимаю, что мне будет не хватать их, если они не вернутся. Даже Игоря — за эти годы я успел привыкнуть к нему. Привыкнуть к постоянному присутствию кого-то. Если они уезжали в отпуск, по квартире, беспокойно подвывая, продолжал носиться их нелепый шпиц. Через день появлялись друзья их друзей, искавшие вписку в Москве, или родственники, которых я до этого не знал — возникали, как видения из воздуха.

Теперь я впервые оставался надолго один — и вода за окном поднялась в первый же день так, словно предчувствовала это. Я все думал, что нужно подождать немного, и она спадет: подходил постоянно к окну, смотрел на нее — но прошло уже несколько часов, и ничего не менялось. В конце концов я вышел из квартиры и начал спускаться; соседка, с которой я столкнулся, выглядела так, как будто ничего не произошло. Да я и сам уже начал сомневаться в том, что видел: померещилось просто — какой-то нелепый, непонятно откуда взявшийся мираж…

Я спустился на первый этаж. Дверь открыл не сразу: ее заело, и мне пришлось повозиться с ней несколько минут. Наконец, она скрипнула, повернувшись на петлях, и вывалилась наружу. С улицы на меня пахнуло водорослями и влагой и еще чем-то резким, похожим на йод. Вода начиналась прямо сразу, от двери; внизу лежал мелкий белый песок, и от этого она казалась особенно прозрачной. Когда я смотрел на нее из окна, она выглядела иначе — выше, темнее, поднималась чуть ли не до второго этажа. Я разулся и сделал несколько шагов по периметру двора, прощупывая дно, — вода едва доходила мне до коленей. Когда ветер успокаивался, в ней замирали, поблескивая закупоренными окнами, дома — все было глухо и замкнуто в них, как будто, сговорившись, их оставили жильцы. Исчезли вместе со всем тем, что заполняло двор. Я обогнул дом и вышел туда, где раньше было шоссе — но вместо него увидел одну лишь воду перед собой: она тянулась во все стороны, сколько хватало глаз, и обрывалась только на горизонте. Вода и небо; на дне все тот же белый, с голубыми прожилками, песок. Я продолжал идти вперед, сам толком не зная зачем; что-то гнало меня — неопределенность всего этого, страх, — и я не мог оставаться на месте.

Прошло около часа; ничего не менялось вокруг, но постепенно я начал чувствовать, как страх отступает. Идти в этот момент становится очень легко. Мне нравится чувствовать свои движения в воздухе — то, как колено сгибается, как размашисто проходят вдоль тела руки. Меня ничего не сковывает, как будто я не по воде иду, а по какой-то иной субстанции. Я вглядываюсь вниз. Начинаю различать отдельные закорючки. Буквы. Потом, когда глаза достаточно привыкли к этому, — слова.

Вот, например, это — вылезло, шурша, как змея, извивается у меня под ногами, дергается. Я поднимаю его и беру на руки. Оно совсем небольшое — легко помещается в двух ладонях. Я читаю его. «Парапланеризм». Буквы кажутся мягкими, словно вырезаны из картона. Естественно, они порядком намокли, пока бултыхались здесь. Я отпускаю его, и оно уплывает. Несколько раз над водой показывается, выгнувшись, его спина, потом оно ныряет — и я теряю его из виду.

Пожалуй, это кажется даже естественным, что башня появилась именно здесь, именно в этот день. Как гигантское слово, соскочившее с моей страницы. Она забрезжила вдалеке, и я сразу, безошибочно, ее узнал: это было то, что я видел сегодня во сне — мутное пятно над водой, оно напоминало мне то здание, то корабль. С тех пор, как я проснулся, оно несколько раз всплывало у меня в голове, и я все силился понять, что это было.

Я приближался, и она становилась все четче, крупнее, как будто может произвольно менять форму и размер. В ней было что-то зыбкое, что-то, что изводило меня: когда я подошел к ней и попытался дотронуться, она изогнулась, вжимая в себя часть стены. Я отдернул руку, отскочил назад — мне показалось в этот момент, что мы пугаем друг друга.

Больше она не шевелилась. Замерла, и я стоял, рассматривая ее гладко-белые, без окон, стены. Не знаю, сколько я пробыл у башни — час или два — здесь время двигалось как-то иначе, сжимаясь и потом опять растягиваясь. Когда я пошел к дому, небо уже начинало темнеть и сгибаться, и солнце с трудом удерживалось в нем, дымчато-розовое, как разломанный напополам грейпфрут.