— Мам, — спрашиваю я сейчас, в свои двадцать пять, — а ты встречалась с кем-то посередине между папой и Робертом?

(Папа был очень давно. Так давно, что я его практически не помню. Только запах сигарет. И кашель. И еще немного — бороду. Я любил цепляться за нее руками и тянуть на себя).

— Встречалась, — отвечает она. — А почему ты спрашиваешь? Я имею в виду, почему сейчас?

— Так. Просто к слову пришлось. Наверное, я всегда хотел спросить, но не решался…

— Но я не была тогда счастлива, — произносит она скороговоркой. Практически перебивает меня. — Не получалось ничего серьезного. До тех пор, пока я не встретила Роберта.

Встретила же. Наверное, я рад за нее. И вот сейчас, спустя девять лет, она сидит напротив монитора, уже другая, с этим, новым для нее закусыванием губ, с неизменной теперь короткой стрижкой под мальчика. С длинными ногтями. Я практически вижу, как она, откинув руку в сторону, барабанит ими по столу.

— Ну ладно, — говорю я. — Мне пора.

— Не забывай звонить.

— Не забуду.

Она качает головой:

— Забудешь. Ты всегда так говоришь.

Мы прощаемся. Через некоторое время я выключаю верхний свет, и по комнате в этот момент расползаются тени. Мир сжимается до их размера, становится причудливо-изогнутым. Тень от чашки. От растений на окне. И уже позже, когда я ложусь в кровать, надо мной в белом квадрате появляются тени ветвей. На улице то и дело поднимается ветер, и тогда они начинают перемещаться по потолку, пересекаясь и скрещиваясь. Словно кто-то сидит с вязальными спицами, там, наверху. Сплетает и снова распускает кружево.

В какой-то момент я засыпаю. Мерно покачиваюсь, как на волнах, и тело мое обтекаемое и мягкое. Я весь состою из тонких коричневых нитей, и этот кто-то, сидящий у меня на потолке со спицами, связывает из них длинный носок. Что же тогда я? Этот носок, который он вяжет? Или просто нагромождение нитей? И почему мне не больно, когда в меня тыкают спицами? Оттого, что это сон — или оттого, что я знаю, что это сон? А если бы я не знал?

Во сне меня переворачивают на бок. Задевают спицей по носу — по тому месту, где должен находиться нос. Я чихаю. Вычихиваю из себя башню. Это был всего лишь вирус, и теперь я от него избавлен — вон он лежит скукоженный, как скомканный носовой платок. Надо бы встать и выкинуть его, но это не так-то просто сделать. Пока я пытаюсь подняться, башня опережает меня — распрямляется и увеличивается в размерах. Встает перед мной гладко-белая, с темной прорезью окна под крышей (я отчетливо помню, что раньше его не было там). Кривится — по-человечески, словно губу выпячивает; выбрасывает из-под окна полукруглый, с мраморными перилами, балкон.

— Ну, и что? — кричу я ей, приподнимаясь на локтях. Мне хочется встать в полный рост, но тело не слушается меня; я извиваюсь дергано, как в конвульсиях. — Что — прячешь там кого-нибудь?

Она молчит, и я все больше распаляюсь. Злюсь. На что? Она, наверное, должна молчать — она же башня.

— Что — прячешь, да?

Она медленно отступает из света в тень; ее становится практически не видно. Я все пытаюсь дотянуться до нее и все никак не могу; чувствую, как одна за другой с меня обсыпаются спицы.

Когда я наконец просыпаюсь, все нити собраны. Я ощупываю себя: я доделан. Довязан, пожалуй. Или это довязано то, что лежало там, во сне — человеко-носок? А как же действительный я — не тот, что во сне, а тот, что на самом деле?

За окном еще ночь. Я встаю и иду в прихожую — к зеркалу. Оно у нас большое, на всю стену, коричневато-матовое. В темноте оно кажется мне каким-то зыбким, неровным — словно вздрагивает время от времени. Струится. Может, из него и натекло все это — вода, которая вчера была внизу?

Глава вторая

— Во-да… не холодная там? — первое слово она произносит медленно, с заминкой посередине, так, словно поперхнулась им и теперь выдавливает из себя.

— Нет. А может быть, я просто привык.

— И не глубоко вроде, — она подходит ближе, к перилам балкона, кладет на них ладони и свешивается. Волосы наполовину закрывают ей лицо. — Грязно только…

— Что вы, — отвечаю я, — совсем не грязно. Вода прозрачная. Видно дно.

— И камни?

— Что?

— Камни там тоже есть?

— Кое-где есть. Но они совсем мелкие.

— Мелкие, — повторяет она. Подносит руки к лицу — так, словно ей вдруг захотелось захлопать в ладоши. — А это нетрудно, оказывается. Я задаю вопросы, а ты отвечаешь — и мы разговариваем.

— Нетрудно, — соглашаюсь я.

Она кивает. Отходит дальше, к балконной двери. Снизу, от подножия башни, она кажется крошечной, как ребенок. На ней широкое платье колоколом, без рукавов; руки вылезают из него по бокам, тонкие, как лапки насекомого.

То же платье, что и всегда — белое, под цвет стены; когда я увидел ее в первый раз две недели назад, не сразу понял, что она там есть: она зашевелилась, и я вздрогнул от неожиданности. Потом выкрикнул что-то короткое, кажется, «Добрый день!» — голос у меня предательски дрогнул, и я закашлялся. Она повернулась ко мне — появилось лицо в обрамлении светлых волос — кожа бледная, всего на пару оттенков темнее ткани. «Добрый день!» — повторил я и помахал ей рукой. Она вскрикнула и скрылась в дверях; несмотря на разделявшую нас высоту, было отчетливо слышно, как лязгнула за ней дверная задвижка.

С тех пор я видел ее еще семь раз — привык уже и перестал удивляться. Вода появлялась теперь почти каждый день: я заворачивал за угол, и она возникала передо мной — ровное, без единой складки, полотно; оно тянулось вперед, до горизонта. Башня была обычно в километре или двух; я уже знал, что стоит мне подойти поближе, и я увижу ее — девушку, стоящую на балконе. Она станет молча разглядывать меня — украдкой, из-под опущенных на лицо волос; я попытаюсь с ней заговорить — пошутить попробую или задам вопрос — но из этого, конечно, ничего не выйдет.

Она постоит какое-то время — потом уйдет. За первые восемь встреч я так ничего о ней и не узнаю. Не пойму ничего — и это будет меня изводить. Кто она? Почему она здесь? Почему я каким-то образом попадаю сюда? Радуюсь каждый раз, когда должен увидеть ее; начинаю волноваться, как школьник.

Спать я стал хуже — по вечерам лежал и думал о башне, об этой девушке в ней. Когда мне наконец удавалось заснуть, передо мной каждый раз неизменно возникала башня. Вылезала из складок штор, из замятой в ногах простыни; могла и вовсе отделиться от стены — так естественно, словно всегда стояла там, слившись с обоями. Перемещалась — то ближе, то дальше, и я начинал ворочаться, закрываясь от нее. Иногда просыпался — как сегодня, например: я подскочил ни с того ни с сего часа в четыре. Вышел покурить на балкон и увидел ее: она стояла посреди двора, так близко, что я мог почувствовать исходящий от нее запах — йод и водоросли и еще что-то едкое, химическое, что я никак не мог определить. Я вернулся в комнату и лег на кровать — думал, к утру она исчезнет. Несколько часов я провалялся в полузабытьи; всякий раз, когда я начинал погружаться в сон, башня возникала у меня в голове, мигала внутри нее, как красная лампочка.

Встал я раньше, чем обычно — около девяти. Некоторое время рассматривал в окно наш двор — пусто, только пара припаркованных машин. Никаких следов того, что ночью здесь стояла башня.

И только гораздо позже, когда я спустился во двор, я заметил дыру: она зияла в стене одного из домов — неровная, с обуглившимися краями. В высоту она была метров двадцать с небольшим — как раз такая, чтобы башня могла поместиться в нее и протиснуться из двора наружу. Я быстро, накрыв голову руками, пробежал сквозь дыру — мне все казалось, что что-то может обвалиться сверху. Но ничего, все обошлось; с той стороны, как обычно, было шоссе, и по нему проскальзывали время от времени машины. За ними, прямо от обочины, начиналась вода; башня вырастала из нее, изгибаясь в нескольких местах, — она была сегодня тонкой, как дерево. В утреннем свете она казалась меньше обычного и как-то тусклее, словно поблекла за ночь — сливалась с небом; куталась в него, как в плед.

Я дошел до нее примерно за час. Когда был уже совсем близко, смог разглядеть девушку на балконе. Она подняла одну руку, словно хотела мне помахать, подержала ее какое-то время — и опустила.

— Во-да… не холодная там?

Я вздрогнул — не ожидал, что она заговорит. Голос у нее был мягкий и спокойный.

— Нет, — ответил я медленно. — А может быть, я просто привык.

Мы продолжаем говорить, и она в какой-то момент наклоняется через перила.

— Я думаю спуститься отсюда. Только вот лестницы… нет. Башня полая, и внутри нет лестницы.

— Тогда что там — внутри?

— Сверху комната, где я нахожусь, а потом — пустота. Похоже на водопроводную трубу. Я светила как-то туда фонариком, но там все черное.

— Как же ты спускаешься?

— Я и не спускаюсь. Я все время здесь.

— Все время? — переспрашиваю я. Звук странным образом перемещается вверх-вниз — так, что почти не чувствуются эти двадцать метров между нами.

Она кивает. Я задаю ей еще несколько вопросов, но она молчит; проходит по балкону из стороны в сторону. Тело ее движется неловко, как на шарнирах, и руки, не зная, что делать с ними, она то кладет за спину, то скрещивает перед собой. Она чем-то напоминает мне подростка, в короткий срок ощутившего себя в чужом теле. Сжимается под моим взглядом, комкаясь, как лист бумаги; чтобы не смущать ее, я отворачиваюсь, и в этот момент она проскальзывает обратно в башню и закрывает дверь.