— Конечно, должно, — я кивнул. Сердце у меня тяжело застучало.

— Это помогло мне. Я смогла наконец решиться.

— Выйти из башни?

— Да, можно это и так назвать. — Она помолчала немного, потом спросила меня: — Сколько тебе сейчас?

— Двадцать пять.

— Если бы у тебя тогда, двадцать пять лет назад, был выбор — рождаться тебе или нет — настоящий выбор, не просто абстракция или игра… — голос у нее задрожал, и она остановилась. Резко, со звуком, вдохнула воздух в себя. — Если бы у тебя был выбор, что бы ты сделал? Родился тогда? Или отложил бы это на неопределенный срок до тех пор, пока… — она опять не смогла договорить — плечи у нее затряслись. Мне казалось, что она вот-вот заплачет.

— Что с тобой?

— Ничего. Ничего… В общем-то я выбрала это сама. Мне некого в этом винить.

— Что выбрала?

— Я отказалась рождаться.

— Отказалась… рождаться?

— Да. Отказалась, — повторила она.

Я ничего не ответил на это, просто кивнул — машинально, не задумываясь, зачем я это сделал.

— Ты мне не веришь?

— Да нет, не то чтобы не верю, почему… Просто не совсем понимаю, о чем ты…

— Я… — она огляделась по сторонам, — я могу объяснить. Только ты никому не должен рассказывать про это. Вообще про то, что ты знаешь меня, что я есть. Ты обещаешь мне?

— Да. Обещаю.

Она резко встала — прошлась перед скамейкой, села опять. Пока говорила, без конца теребила в руках подол своей юбки.

— Это… это похоже в чем-то на игру в дурака… Ты сидишь за столом, у тебя есть определенный набор карт и козырей. Ты запоминаешь что-то. Просчитываешь ходы. В принципе, можешь даже встать и выйти из игры. Только в самом главном решении — садиться тебе за стол или нет — в этом решении тебе было изначально отказано. Ты так и очнулся — уже с картами, уже за столом, не понимая и не помня, что было до этого.

— А ты, получается, помнишь?

— Я — помню. Мне показали карты прежде, чем усаживать за стол.

— Мне очень жаль, Лара.

— Чего жаль?

— Того, что ты там увидела. Того, что…

Она перебила меня. Засуетилась.

— Да там, собственно, и не было почти ничего… Только еще девяносто девять таких же эмбрионов, как я, которые участвовали в этом… эксперименте. Нам показывали наших родителей. Их окружение. Эпизоды из нашей будущей жизни — как правило, в нескольких вариантах, ведь все это пока рассматривалось гипотетически. Все остальные выбрали родиться. Эксперимент признали неудавшимся — один случай из ста — и закрыли. Из их памяти стерли все, что касалось эксперимента. А я… — она запнулась.

— А ты оказалась в башне?

— Да. До шестнадцати лет меня воспитывали… наверное, это не так важно сейчас, кто это был. Скажем так — проекции живых людей. Я должна была обращаться к ним «крестные».

— Крестные?

— Да. Почти, как в сказке, — семь крестных фей. Они дежурили в одно и то же время каждый год и раз в пятьдесят два дня сменяли друг друга. Я даже имен их настоящих не знала; для себя, чтобы как-то разграничить, называла их по месяцам… Они ушли из башни, когда мне исполнилось шестнадцать.

— Совсем ушли?

— Да. После этого я осталась одна.

Мне хотелось обнять ее в этот момент.

— Это ужасно.

— Не ужаснее, чем родиться тогда, двадцать два года назад… По крайней мере, это был мой осознанный выбор. Да и потом, я всегда знала, что у меня есть запасной вариант — родиться вот так, уже взрослой, после восемнадцати лет. Только я никак не могла на это решиться…

— А сейчас? Получается, ты родилась?

— Получается, да. Я чувствую все… физическое. Я могу спать по-настоящему — не так, как в башне. Там это было необязательным: хочешь спи, хочешь — нет. Сны, правда, в башне были гораздо лучше… Или вот, знаешь, вчера, например, — я ударилась локтем о дверь, и мне было больно. И кожа покраснела. — Она улыбнулась — так, словно говорила о каком-то своем личном достижении, к которому шла долгие годы. — И есть я тоже могу. И чувствовать вкус. У меня даже месячные начались. Вчера, когда я пришла домой…

— Ага, — сказал я и покраснел.

— Я что-то не то сказала?

— Да нет, все в порядке.

— Наверное, я должна быть довольна, — сказала она — очень тихо, словно говорила это самой себе. — Я живу. У меня все нормально. Все устаканивается и встает на свои места… Только ждала я, похоже, чего-то другого.

— Чего именно?

— Сложно объяснить, — она задумалась. — Наверное, мне просто нравилось это состояние — ждать. Пока я находилась в башне, я слишком привыкла к этому. Время идет. А ты сидишь там, в этой комнате, и ждешь, когда произойдет что-то, что все изменит…

— Да. А потом, в один прекрасный день, оно происходит — или не происходит, это уже не важно, — и ничего не меняется…

— Не меняется? — переспросила она. — Нет, я не это имела в виду. Оно уже изменилось какое-то время назад. Просто мы пока не видим этого…

— Когда изменилось?

Она повернулась и посмотрела мне в лицо. Пожалуй, в первый раз за сегодняшний день она смотрела на меня так долго.

— Сейчас, например, — сказала она, все так же глядя на меня. Потом покраснела — как-то неровно, пятнами, словно даже этого не умела — краснеть как следует — и отвернулась. — Сейчас. Или в любой другой момент.

Я взял ее за руку, но она тут же выдернула ее. Резко встала и одернула юбку на платье.

— Мне пора.

— Уже?

— Пора, — повторила она отрешенно, словно внутри нее опустилась, лязгнув о пластинку на патефоне, игла. — Мне что-то… нехорошо сегодня. Поговорим в следующий раз.

— В следующий раз — это когда?

— Не знаю. Я зайду к тебе. У меня же есть твой адрес.

— Может, я к тебе могу зайти?

Она покачала головой. Потом открыла сумку и достала из нее тетрадь в твердой обложке.

— Что это?

— Просто возьми и прочитай. — Полистав, она вырвала оттуда несколько страниц и протянула мне. — Прочитай и сделай вид, что этого не было. Что я ничего не давала тебе.

— Хорошо, — я встал со скамейки и сделал шаг в ее сторону.

— Не провожай меня.

Она развернулась и быстро, так, что сланцы, отскакивая, практически слетали с ее ног, пошла по алее в сторону выхода.

Я снова сел на скамейку. Разгладил на коленях листы, которые она мне дала, — четыре страницы, исписанные мелким почерком. Он и правда был похож на мой, только выглядел как-то спокойнее, круглее. Это, по всей видимости, были страницы из ее дневника — даже дата стояла: январь прошлого года. Я огляделся, словно боялся, что кто-то подойдет ко мне сзади и начнет подглядывать через плечо. Никого. Сквер был пуст — только в нескольких метрах от меня собирал оставшиеся после кого-то крошки голубь. В самом конце аллеи показался мужчина с зонтом наперевес, в легком летнем плаще — прошел часть сквера, то и дело поглядывая вверх, потом развернулся и пошел обратно. Небо затянуло буквально за несколько минут; все оно, сколько хватало глаз, пошло неровными, чернильного цвета, пятнами. «Скоро польет», — подумал я и натянул капюшон. «Третью неделю дождь», — писала Лара.

Глава третья

Третью неделю дождь. Он выбивает крупные пузыри на воде; когда они лопаются, жижа вытекает из них — они напоминают мне чумные болячки. Море ходит внизу отдельными лоскутами; воды в нем прибавило, и оно перекатывается из конца в конец. Я вижу, как часто и сильно его лихорадит. Дожди не перестают ни на минуту; бывает, что ночью мне не хочется спать, и тогда я могу до утра слушать эти звуки на крыше — то немного тише, то чаще и громче. В такие минуты кажется, что во всей вселенной не осталось ничего, кроме воды.

Для зимы это обычная погода. Небо начинает истерить, исходит слюной и крупными слезами. И так методично, день за днем, оно перетекает в море, пока от него — от неба, то есть — не останется одна только жалкая полоса.

Это хорошее время для мыслей. Выходишь на балкон — и никаких изменений. Только дождь. Если не слишком сильно лило, я выносила на балкон раскладной стул и читала под зонтиком. Теперь, когда крестных в башне больше нет, я легко могу это себе позволить. Больше некому одергивать меня, выхватывать книгу, кричать (кричала, правда, в основном Январь-Февраль — голос у нее как раз подходит для таких вещей: он едко-игольчатый, неровный).

— Иди сейчас же в комнату!

— Зачем? — я неохотно поднималась и складывала зонтик. — Мне и тут хорошо.

— Темно. Ты себе так зрение испортишь.

Испорчу? Хотела бы я испортить здесь что-нибудь! Сколько я ни пыталась, ничего из этого не выходило. Бывает, пока крестные не видели, я хватала ножик и начинала кромсать им стены: царапала их сверху донизу, пыталась искорежить их, исполосовать. Могла отколупнуть кусок то там, то здесь: камень в башне мягкий, легко крошится. Минуту или две я любовалась тем, что сделала, — потом порезы начинали затягиваться, и стены приобретали первоначальный вид. Я сползала на пол. Сидела, скрестив ноги, закрыв руками лицо. Беззвучно, давясь слезами — мне не хотелось, чтобы крестные услышали меня, — я плакала от бессилия. От того, что ничего не могу изменить. От того, что крестные должны неизбежно уйти, и тогда я останусь одна. Мне хотелось забыть об этом. Вернуться на несколько месяцев назад, когда я еще не знала, когда они еще не говорили мне. Закупориться. Застыть в этом состоянии неведения.