Лев Семенович сунул шоферу деньги и неуклюже выбрался из машины. Дождь еще раз вспыхнул тысячей искр и погас окончательно.

— Лева, — укоризненно сказал Герега, всплеснув пухлыми ручками, — ну, сколько же можно! Тут же мокро.

— Я не… — Лев Семенович огляделся. На площади было совершенно пусто, если не считать милицейского поста перед Горсоветом, но что толку? Это же смешно. Герега доктор наук, профессор…

— Пойдем, пойдем, — Герега короткими пальцами теребил его за рукав.

— Куда? — Лев Семенович попробовал замедлить шаг.

— Работать, разумеется. — Брови над темными очками поползли вверх. — Ты же план диссертации захватил?

— Захватил, — Лев Семенович потрогал зачем-то пузатый портфель, где лежала бутылка армянского коньяка.

Он почувствовал некоторое облегчение. Никаких приключений, как в тот раз. И этой ужасной сауны тоже не предвидится. Они просто пойдут к Гереге домой, откроют коньяк и будут делать вид, что обсуждают план диссертации. Высокая красивая жена Гереги внесет на блюдечке нарезанный лимон с горкой сахарной пудры или, может быть, маленькие бутерброды с красной икрой — Герега умел жить хорошо, с размахом, и жадным не был, что да, то да… Лев Семенович даже на миг почувствовал во рту вкус красной икры. Потрясающе красивая женщина, и как сумел такую отхватить? Говорят, влюбился без памяти, преследовал вечером до самого дома, прячась в кустарнике у обочины тротуара, а она его в упор не видела, и нарочно прижималась к кавалерам, и насмехалась над ним. А потом вдруг раз — и он уже ведет ее в загс. Что-то, говорили, он узнал такое про нее или про ее отца, большую шишку…

Но Герега свернул не на Ласточкина, не в темную арку, где тускло светила одинокая лампочка в проволочной сетке, а к лестнице, ведущей в порт. Лестница была черная и мокрая, к ступенькам липли бледные кленовые листья.

— Но работать… — Лев Семенович даже попытался придержать его, ухватив за рукав.

— Потом, потом, — отмахнулся пухлой рукой Герега, — еще дело есть!

— Но мне надо завтра пораньше… у меня работа… пятиминутка…

— На работу, — наставительно произнес Герега, — надо приходить вовремя. То есть тогда, когда тебе хочется. Ты начальник или где?

— Начальник, — согласился Лев Семенович, — но ведь, Толя, пойми, надо мной есть тоже начальник…

— Поставить ты себя не можешь, вот что я тебе скажу.

Да если бы я мог себя поставить, чуть не сказал Лев Семенович, разве болтался бы я тут с тобой?

Мимо шел морячок под руку с девушкой. Девушка семенила в обтягивающей юбке. Морячок держал над ней зонтик и, склонившись, говорил ей что-то на ухо, и она громко, заливисто смеялась, откидывая голову назад. Смех показался Льву Семеновичу фальшивым.

Шлюха, подумал он…

Ему захотелось подойти и ударить девушку, чтобы она перестала смеяться, и он поплотнее засунул руки в карманы.

— Пойдем, Лева, — Герега коротко потер ручки, — пойдем. Поскорее. А потом — работать.

— Куда пойдем? — Лев Семенович даже попытался чуть притормозить.

— Вон, видишь? — Герега кивнул круглой береткой в сторону порта, где сиял на приколе огнями белый теплоход. Другие огни плясали под ним в темной воде — праздник, отдых, дальнее путешествие в страны, где нет Гереги. Льву Семеновичу даже показалось, что оттуда, с теплохода, мокрый ветер донес нежную танцевальную музыку.

— Зачем в порт? — робко спросил он.

— А затем, мой дорогой, что на морвокзале есть такой бар, на третьем этаже, а в баре такой бармен Рома, он делает потрясающие совершенно шейки, ну, коктейли, с яичным желтком, никто больше таких не делает. Так что мы с тобой посидим, кофе возьмем, по коктейлю выпьем….

Обошлось. Бар — это еще туда-сюда. Но, на всякий случай, он выразил робкое недовольство.

— Но ведь… диссертация…

— Там и обсудим. Пойдем-пойдем!

И потащил Льва Семеновича за рукав к сверкающему, прозрачному зданию морвокзала. Но, когда тот уже направился было к эскалатору, округло хохотнув, вновь потянул его за руку.

— Погоди, Левушка! Еще буквально полчаса… И — в бар!

Белый теплоход у причала сиял круглыми иллюминаторами и палубными витринами так близко, что уже не только музыка слышалась, но и скрип канатов, тершихся о чугунные причальные бухты.

— Зачем мы здесь? — с тоской произнес Лев Семенович. Нет, не обошлось…

— Надо, — значительно ответил Герега. — Левушка, у тебя удостоверение с собой?

— Какое?

— Служебное, разумеется! Давай, давай, давай его сюда! — Он подпрыгивал от нетерпения, но тут же стал очень значительным, как-то выше ростом и квадратнее, и, неторопливо взяв Льва Семеновича под руку, подошел к трапу, величественно кивнув вахтенному.

— Вы куда? — Вахтенный попробовал преградить им дорогу.

— Санитарная инспекция, — веско сказал Герега, держа руку Льва Семеновича с развернутым удостоверением, — позови, дружок, кого-нибудь из командного состава… Нету? На берегу? Непорядок, непорядок… тогда сам проводи… Не можешь пост оставить, да? Ну, ничего, мы сами.

И он величественно проследовал внутрь.

Лев Семенович поплелся за ним.

* * *

— Мама, ты спишь?

Старуха приоткрыла один глаз и посмотрела на Елену Сергеевну. Черный рот был приоткрыт. Поэтому она сначала закрыла его, потом вновь открыла:

— Нет.

— Как ты себя чувствуешь?

— На горшок хочу, — сказала мама.

Елена Сергеевна наклонилась и выдвинула из-под кровати судно, положила его под бок старухи.

— Приподнимись, мама… ну давай же, не ленись.

Не вини себя, подумала Петрищенко, это же естественно, то есть животные всегда огрызаются на больных и слабых, это природный инстинкт, я не должна себя за это упрекать, в диких племенах стариков вообще бросают или просто съедают… Но я, как мыслящий человек, контролирую себя.

Старухе на мгновение удалось выгнуться тощими бедрами, и Петрищенко ловко подставила судно под ягодицы. Почему мама? Почему не папа? С ним бы она не так раздражалась. Но женщины живучие. Папа ее любил, свою девочку, а вот мама стеснялась. Тогда в этой кафешке, в Ялте… До сих пор ведь помню. Сколько мне тогда было? Пять? Шесть? Красивый ребенок — подтверждение полноценности женщины. Есть чем похвастаться перед подругами. Как она кричала тогда, боже мой, как она на меня кричала… Елена Сергеевна почувствовала, как рот ее сам собой сжался в тонкую ниточку.

— Я покакала, — сказала мама игривым голосом маленькой девочки.

— Очень хорошо, — устало отозвалась Елена Сергеевна и достала из пакета свежую марлевую пеленку. — Приподнимись на минутку. Сейчас я тебя поверну на бок.

— А где китаец? — забеспокоилась мама. — Ушел китаец?

— Какой китаец?

— Твой муж новый. При нем неловко…

— Нет, мама, никакого китайца.

— А куда же он делся?

Окружающая действительность у мамы сжалась до узкого светового конуса: выцветшие обои, коврик, уголок книжной полки… Рожденные сумеречным мозгом образы были гораздо ярче и полнокровнее.

— Ушел, — сухо сказала Петрищенко.

— Я так и знала! И этот ушел! — Мама торжествовала. — Даже китаец, и тот!

Петрищенко плотнее сжала губы.

— Ты ни одного мужчину не умеешь удержать. И в кого ты такая? Меня в молодости на руках носили. Помнишь, ну, ту фотографию, Ялта, ну?

— Очень хорошо помню, — сказала Петрищенко.

Она протерла старухе ягодицы, выбросила скомканную бумажку в судно, перекатила маму на бок и одернула на ней ночную рубашку. Потом, осторожно ступая, вышла, неся судно перед собой, вылила содержимое в унитаз, вымыла руки, прошла в кухню, достала из кошелки две банки сгущенки, пакет гречки, плоскую баночку шпрот и высокую — с горбушей.

В этот раз заказ был беднее, чем в прошлый. Интересно, к празднику какой будет?

В раковине валялась грязная кастрюля. Петрищенко пустила воду и подвинула кастрюлю под струю. Села, подперла рукой щеку и стала смотреть, как вода, ударяя в эмалированное дно, разбивается мелким гейзером.

— Мама, ты чего?

Петрищенко вздрогнула.

— Сидишь в темноте.

— Задумалась, — виновато сказала Петрищенко, спохватываясь, что до сих пор не переоделась в домашнее. Даже туфли не сняла. Туфли лаковые, черные, тяжелые. Ноги у нее последнее время к вечеру опухают, вот что.

— Ты меня напугала. Включаю свет и вижу…

— Ну, я нечаянно… Ты почему посуду не помыла, Лялька?

— Времени не было, — надменно сказала дочь, — у нас языковая практика. Как бабушка?

— Бабушка покакала. И имей в виду, я вышла замуж за китайца.

— Как? — неприязненно удивилась дочь. — Когда?

— Да никак. Бабушке так показалось.

— Все шутишь?

— Я заказ принесла, — виновато сказала Петрищенко, поскольку Лялька уже начала раздражаться. Она всегда раздражалась, даже когда ничего не происходило.

— Я худею, — сухо сказала дочка.

— И правда, не помешает, — согласилась Петрищенко.

Лялька мрачно посмотрела на нее и вышла из кухни, хлопнув дверью.

Господи, уныло думала Петрищенко, до чего ж нехороша. Вся в меня. Да еще характер этот ужасный. Ну, как можно с такой внешностью иметь еще и такой ужасный характер? Неудивительно, что этот Вова больше не звонит… Ох, да что же это я, хуже мамы, честное слово!