Я ее не знал.

Она была совсем юной, хотя сейчас их возраст хрен разберешь. Шестнадцать? Двадцать?

Вдобавок она была вся в черном. Черное бархатное пальто, черная муаровая юбка, из-под которой виднелись черные кружевные чулки, огромные черные ботинки с металлической оковкой — и как она умудряется в них ходить, они же должны сбивать ноги до кости. Ногти у нее были крашены черным лаком. Губы — черной помадой. Волосы черные. Глаза черные. И еще черный блестящий камушек в ноздре.

Еще она была мокрой — с черных волос капала вода, с юбки капала вода, с бархатного пальто капала вода. Принцесса на горошине. Почему бы принцессе на горошине, в конце концов, не быть готкой?

Кожа у нее была очень белая, а нос покраснел от холода. Интересно, а когда сопли, они как-то протекают через пирсинговую дырку? Черт знает, о чем думаю…

— Ну, а теперь, — куртку я снимать не стал, мне казалось, что если я сниму куртку, то вроде как ей тоже можно, а потом ее уже не выставишь, — может, все-таки скажешь, что тебе нужно?

Тонкие злые губы у нее мелко дрожали, то ли от холода, то ли от смеха.

— Ну и мокредь, — она встряхнулась, как выдра, и, путаясь в рукавах и раздраженно морщась, стащила свое длиннющее пальто. Под ним оказалось что-то совсем уж невообразимое — кожаный корсет со шнуровкой. Бросила пальто на стул, оно опало, лоснясь, как пустая шкурка.

Я так и остался стоять в куртке. Получилось совсем уж глупо. Поэтому я стащил куртку и аккуратно повесил ее на вешалку.

Сама она села на другой стул — рядом с пальто. Получилось, все стулья заняты, и я остался стоять. Вот же нахалка!

Я убрал ее пальто со стула и сел сам. Теперь получилось — она в доме, я ее вроде как пригласил, и мы сидим друг напротив друга за столом. Очень мило. Похоже, она умеет заставить человека делать то, что ей нужно.

— Я уж думала, мало ли. Вдруг в городе заночуешь. Тогда полный абзац.

А вдруг клиентка? Ерунда, такие самодостаточны, они не заказывают романов про себя. Она, правда, похоже, с фантазиями, может, ночью на кладбище ходит грустить при лунном свете… Какой прекрасный готический роман можно для нее написать, с семейными тайнами и кладбищенскими склепами, с призраком Белой дамы и безумной женщиной, запертой на чердаке старого дома!

Я сидел, смотрел на нее и молчал.

Рано или поздно у нее истощится терпение, и она встанет и уйдет. Или скажет, что ей нужно. Второй раз спрашивать я не собирался.

К тому же она, скорее всего, соврет.

По ней было видно, что она любит и умеет врать — прекрасное, полезное качество.

Она и правда начала маяться. Закинула ногу за ногу (под юбкой обрисовалась острая коленка) — и покачала носком ботинка. Металлическая пряжка отбрасывала мне в лицо ритмичные вспышки света.

Объемистый черный кожаный рюкзак жался к ноге, как собака.

— А чаю можно?

Я недооценил ее наглость.

Я сказал:

— Нет.

— Кончай дуться, — она уселась поудобнее, уходить она явно не собиралась, — я правда замерзла.

Я включил чайник, стараясь не поворачиваться к ней спиной. Аферистка? Рассчитывает, когда я отвернусь, подлить мне в чай клофелину? Или будет шантажировать, угрожая, что заявит, что я пытался ее изнасиловать? Наверняка где-то в кустах прячется ее здоровенный сообщник, только и ждет сигнала. А ей наверняка нет восемнадцати. Или есть? Не хватало мне только сесть за изнасилование несовершеннолетней.

— А у тебя тут камин. Зыкински.

— Он не работает, — сказал я машинально, — то есть нельзя зажигать. Дымоход надо прочистить. Слушай, шла бы ты отсюда. Попей чаю и вали.

Чайник зашипел и выключился. Я налил ей чаю в гостевую чашку. Она тут же бросила туда две ложки сахара и принялась яростно размешивать.

В ней было все не так, какая-то несостыковка, несовпадение. Ложь, маска.

В обыденной жизни разве говорят «зыкински»?

Это специально для меня. Вот такая она неформалка, говорит на молодежном жаргоне. Может, она и брюнеткой стала совсем недавно? Кто она вообще такая?

— А ты чего чаю не пьешь?

— Не хочу, — сказал я сквозь зубы.

— Чай горячий, — она одобрительно кивнула, — хорошо…

Чай она пила довольно шумно. Наглая девица. И невоспитанная. И еще она нервничала.

— Ты все это сама шила? — спросил я.

Рука у нее дернулась, и чай выплеснулся на торчащее из-под бархата колено.

— Не-а, — она покачала головой, — корсет Лялька подарила. А юбку я на блошке у одной старушки купила. Только оборку потом пришила. Нравится?

— Ничего. Мрачновато только немножко.

— Так надо, — сказала она сурово.

— Надо — значит, надо. Так все-таки — зачем я тебе понадобился?

Она сосредоточенно глядела в чашку, потом подняла взгляд, глаза у нее были совершенно черные, зрачков не видно, и вдобавок чуть раскосые.

— Он мой отец.

— Кто? — спросил я на всякий случай, хотя вообще-то было и так ясно.

— Сметанкин, — она кивнула сама себе, словно подтверждая.

Нет, не так. Зима, уютное поместье где-то на заснеженной вересковой пустоши, и вот немолодой владелец поместья и его молодой мужающий сын идут на охоту… они охотятся на фазанов, красно-золотых, вспышками вырывающихся из бурых сухих зарослей, и видят занесенный снегом дилижанс… кучер заплутал… и все замерзли, кто там был, и только одна еще дышит, и вот они выносят ее на снег, укладывают на подбитый мехом плащ, и растирают ей снегом руки и ноги, и дают глотнуть из серебряной фляжки, и она открывает узкие черные глаза… Молодой сквайр в нее сразу влюбляется, но и его отец… А есть еще немолодая леди, владелица поместья, и юная невеста молодого сквайра, она живет по соседству. Очень богатая. И добрая, и красивая. Если бы он на ней женился, они бы поправили свои дела, отремонтировали усадьбу, починили крышу… по дому ходят сквозняки… Блондинка, естественно.

Лошади что, тоже замерзли? Лошадей жалко, они не виноваты. Лошади не замерзли, то есть замерзли, но не насмерть, они стоят, бока их поднимаются и опускаются, шкура подергивается, в белое небо поднимаются клубы пара. Стоп… Сеня, хватит.

— А он об этом знает?

Дернула плечом. Я, кажется, попал в точку.

Шум дождя за окном был похож на треск лесного пожара.

— Думаю, нет. То есть… Он от нас ушел, когда я совсем маленькая была.

— А я тут при чем?

— Он родственников собирает, — юная Сметанкина допила чай и аккуратно поставила чашку на блюдце. — Я тоже родственница. А там по пригласительным. А поесть у тебя ничего нет? А то я все деньги на билет потратила. И еще позавтракала в «Макдоналдсе», в том, который на площади. Но это утром было.

— Деточка, — спросил я, — ты вообще откуда приехала?

— Красноярские мы. Чалдоны, — сказала Сметанкина, напирая на «о», и хихикнула.

— Ну и дура, — сказал я.

— Нет, мы и правда в Красноярске живем. На Мангазейской.

«Мангазея» — какое-то знакомое слово. Но я никак не мог сообразить, что оно значит.

— Положим, у меня есть пригласительный. Ну и что?

— Он на двоих, — сказала она и поменяла ноги, теперь под черной поблескивающей тканью торчало левое колено.

Золушка. Хочет на бал. А я вроде феи-крестной. Может, от меня вдобавок требуется превратить ее готический наряд во что-нибудь эдакое, воздушное, розовое, со стразами? Гуччи? Версаче?

— По-моему, ты аферистка. Тебя как зовут?

— Рогнеда, — сказала она очень искренне.

Опять врет. Люська или там Зинка. Скорее, Зинка.

Но как она меня нашла? Как вышла на меня? Следила за мной? Нет, ерунда! Хотя, может, и не ерунда.

Я встал и пошел к холодильнику, для этого пришлось повернуться к ней спиной, но я старался не упускать из виду ее отражение в черном окне. Но она ничего не делала, по-прежнему сидела за столом и рассматривала чашку. Чашка и правда была хорошая, бело-синяя, старого английского фарфора, и досталась мне по дешевке, потому что с надбитым краем. Зато на боках были лошади, и карета, и борзые собаки, и дальняя роща…

— Он ушел, когда мне четыре года было, — она не отводила глаз от кареты и бегущих за каретой борзых, — я вроде даже помню что-то… Как сидел за столом, смеялся. Еще футбол любил. И рыбалку.

Настоящий папа, одним словом, подумал я, правда, не для девочек. Для мальчиков. Если бы мой папа любил футбол и рыбалку… Но тогда бы он любил еще и пиво и водку, нет? И ушел бы из семьи, когда мне исполнилось четыре года?

В холодильнике завалялся кусок сала и засохший сыр. Хлеб, понятное дело, заплесневел, но я вынул из морозилки питу и сунул в микроволновку. Она оторвалась наконец от чашки и обернулась ко мне.

— Не веришь? Он правда мой отец. У меня метрика есть.

— Покажи.

— Я ее с собой не взяла.

— А по паспорту ты кто?

— Остапенко. Маму так зовут. Остапенко, Валентина Павловна.

— А тебя как зовут? Зина?

— А пита нагрелась уже? На самом деле Люся. Но мне Рогнеда больше нравится.

Все-таки Люся. Уже легче.

Я поставил на стол питу и все остальное, и она тут же энергично стала заталкивать в питу сыр. Сало, правда, отодвинула.

— Этого не надо. Я веганка.

— Чего?

— Ну, мяса не ем. Принципиально. Животных не ем.

Я не сказал ей, что большинство сыров сквашивают сычугом. И что вообще корова начинает давать молоко после того, как пустят под нож ее первенца.

— А зелени нет? Или помидора?

Я вроде помнил, что помидор был, по крайней мере один, но мне было лень его искать.

— Ладно, — сказала она, — завтра купим.

Это мне не понравилось.

— Ты вообще где остановилась?

— Нигде, — сказала она, — ночевала на вокзале. В зале ожидания, там не гоняют.

Я подумал, что дело близится к ночи. Это мне тоже не понравилось.

— Откуда ты узнала? Про встречу родственников.

Она наклонилась и стала рыться в рюкзаке. Вытащила черное, чудовищно разбухшее, подозреваю, что косметичку, потом бумажник, тоже черный, потертый, оттуда сложенную вчетверо газетную вырезку.

— Вот:

...

ЧЕМ РОДНЕЙ, ТЕМ КРЕПЧЕ!

Даже переехав в дальний южный город, наш бывший земляк не перестает искать свои корни. Более двадцати человек соберутся в ресторане приморского отеля «Жемчужина», чтобы познакомиться друг с другом на обеде, который будет дан в их собственную честь.

Тимофеевы, Доброхотовы, Блинкины — что объединяет этих людей?

Корни.

«Нет ничего важнее родных людей, — говорит предприниматель Сергей Сметанкин, — это единственный капитал, который не обесценивается». Всего лишь несколько месяцев назад он уехал из нашего города, но даже на новом месте он нашел родню…

«Я горжусь новым родственником, — говорит новый земляк энтузиаста, бывший главный технолог института Пищепромавтоматики, персональный пенсионер Александр Яковлевич Блинкин. — Только настоящий человек может добиться всего своими руками…»

С каких это пор папа персональный пенсионер? И главный технолог?

— Ясно. — Я аккуратно сложил заметку и отдал ей.

— Так я вас и нашла, Блинкиных, — сказала Люся-Рогнеда. — Смешная фамилия. И искать легко. Тимофеевых и Доброхотовых много. Только по указанному адресу твой папа живет. А ты нет. Он сказал…

— Я примерно представляю себе, что он сказал.

Это ничтожество, сказал папа…

— Сказал, что ты известный писатель, и на даче живешь, и адрес дал. И телефон. Я хотела позвонить, только у меня мобила села. И вообще. А ты почему ничего не ешь?

— Сказал же, не хочу.

— Тогда еще вот это съем, ладно? Сало все равно останется. И чаю. Сиди, сама налью.

Я смотрел, как она уверенно хозяйничает у кухонного столика. У нее была узкая треугольная спина, узкая талия, подчеркнутая юбкой-колоколом, из-под юбки торчали тощие лодыжки в этих ее огромных ботинках.

Наверное, ей все-таки не больше семнадцати — в этом возрасте едят много и все куда-то девается.

Она вернулась к столу, чай она налила себе щедро, до краев, он выплескивался на блюдечко. Накормить ее и выставить за дверь? При одной мысли, что через полчаса ее здесь не будет, я ощутил облегчение.

— Я обломала тебе весь кайф, да? Извини, просто хотела, чтобы этот твой ушел, а то бы ты меня не впустил, наверное. Он не сильно обиделся?

— Что?

— Ну, партнер твой.

Я ощутил, что краска ползет по шее вверх, заливая скулы и виски.

— Это сосед. Вон там живет. Просто… решил проводить меня — на всякий случай. Я же не знал, кто на крыльце сидит. А вдруг бандит какой-нибудь.

— Да? — она заглянула в чашку. — А мне показалось… ну, бывает, знаешь, видно, когда близкие люди…

— Он никакой не близкий, так, знакомый.

Она пожала острыми плечами — мол, как хочешь. Плечи казались ненатурально угловатыми, наверняка эти, как там они называются, подплечники? На ней слишком много всего надето, мои сверстницы в ее возрасте старались одеваться по минимуму, чтобы все на виду. Сейчас для молодых девушек выгодная демографическая ситуация, что ли, а нашим приходилось показывать товар лицом? Или просто все идет по кругу, каждое новое поколение женщин делает все, чтобы не походить на своих мам? Еще бы, мама зануда, и жизнь у нее не удалась, а у дочки все будет по-другому, как надо. Интересно, на ней чулки или колготки? По идее должны быть чулки — черные, с кружевом. Все время думаю не о том, вот зараза!

— Ну, так, — она оставила чашку и, наклонившись, стала рыться в своей сумке. На пол выпал черный комок, распался на черные кружевные трусики и черную комбинацию, она без всякого стеснения расправила комбинацию ладонью, разложив на коленях. — А помыться у тебя где можно?

Я указал подбородком в сторону ванной, онемев от такой наглости.

— Тогда я пошла. Ты же сейчас мыться не собираешься?

Она, не дожидаясь ответа, вскочила, подхватила свои тряпки и разбухшую косметичку и направилась в глубь дома. Какое-то время я сидел на стуле, уставясь в одну точку, потом встал, собрал со стола и понес посуду к раковине. На ободке чашки остался след темной губной помады — точно она перед тем, как пить чай, ела сажу. Меня замутило.

В ванной шумела вода.

* * *

По стеклу ползли капли, они казались светлее, чем стекло и небо за ним. Я проснулся в паршивом настроении и первые несколько секунд не помнил почему — может, снилось что-то такое? Потом вспомнил.

Обычно я бреду в сортир в одних трусах, но тут натянул треники и лишь потом вышел в гостиную.

На столе лежала щетка для волос, рядом — опрокинувшаяся набок косметичка, из нее на клеенку высыпались баллончики с тушью и помадой, еще какие-то тюбики, потолще и поуже, никогда не понимал, зачем им столько всякого?

В ванной шумела вода.

На самом деле там, в ванной, не ванна, а душевая кабинка, на западный манер, унитаз и умывальник, где на полочке стоит моя зубная щетка. Все, что нужно человеку утром.

Я потоптался у закрытой двери, потом не выдержал и постучал.

Никто не ответил. Еще бы, душ, похоже, включен на полную мощность. Я вспомнил, что, уезжая, Валька поставил счетчик воды. Решил, что так будет выгодней.

Я постучал сильнее.

— Пять минут! — донеслось из-за двери.

Пять минут я ждать уже не мог.

У забора все еще зеленела пышная мята, ее запах смешался с острым запахом мочи: на утреннем холоде желтая струя была окутана облачком пара. Оставалось надеяться, что меня не видит эта самая Зинаида Марковна. Еще настучит Вальке, что я водил девок. Дюжинами. И устраивал с ними пьяные оргии.

Сзади кто-то нерешительно кашлянул.

Я обернулся.

У калитки топтался долговязый парень в красной спортивной куртке.

И этот тоже ко мне? Ее дружок, что ли? Да они вдвоем просто-напросто выставят меня отсюда, и что я смогу сделать? Не драться же с ними!

Я торопливо подтянул тренировочные.

— А вам чего надо? — крикнул я. Он не ответил, только помахал каким-то плотным квадратным конвертом.

Я двинулся к калитке: парень не делал попытки войти, просто стоял и размахивал конвертом.

— Это Дачный переулок? — спросил он обиженно.

— Дачный.

— А то мне тут показали, где Дачная улица. Я и пошел. А мне Дачный переулок нужен.

— Это Дачный переулок, — повторил я.

— Блинкин? Семен Александрович?

Я сказал:

— Ну?

Я видел себя его глазами — опухший со сна неприятный тип в шлепанцах и тренировочных, пузырящихся на коленях.

— Ну — то есть да? — уточнил парень. — Тут вам почта.

Он протянул мне конверт. Конверт был длинный, шикарный, плотной бумаги, на нем золотыми причудливыми буквами было выведено: «Приглашение».

— Расписаться надо?

— Да, — сказал курьер, — вот тут.

И протянул мне планшетку с квитанцией. Я расписался и вернул ему планшетку: чистая формальность, он не спросил у меня паспорта, расписаться бы мог и сам… Тут выражение его лица изменилось, словно я из лягушки превратился в королевича, да еще и попутно пол сменил. А я ведь даже не успел сунуть ему чаевые. Впрочем, я и не собирался.

Потом я понял, что он смотрит не на меня, а поверх моего плеча.

На пороге стояла Рогнеда, умытая, причесанная, в чем-то очень черном, длинном и очень кружевном. Из-под очень черного и кружевного виднелись маленькие босые ступни. И как ей только не холодно.

— Это дочка ваша? — спросил парень, не отрывая взгляда от девушки.

— Нет, — сказал я сквозь зубы.

— А… — во взгляде парня появилось какое-то новое чувство. Уважение, что ли.

— Что там, дорогой? — спросила Рогнеда с крыльца низким, чувственным голосом.

— Ерунда, — крикнул я в ответ, — приглашение.

— Опять в Ротари? Достали уже. Давай забьем, а? Ты меня обещал повести в «Дежа вю». На открытие сезона устриц, забыл?

Она развернулась и исчезла в дверях.

Я обернулся к парню. Он так и стоял с открытым ртом.

— Свободен, — сказал я.

Он повернулся и пошел, вопрос о чаевых испарился как-то сам собой.

Я вернулся в дом.

— Покажи! — велела Рогнеда. Оказывается, она нашла кофе и теперь пыталась его варить. Жалкое зрелище. Она поставила турку на полный огонь. На плите расцвел страшный синий цветок, турка торчала в самом его центре, как пестик.

Я протянул ей конверт. Она ловко вскрыла его длинным лаково блестящим черным ногтем. В смысле не грязным, а крашеным.

— На два лица, — сказала она с удовлетворением, — точно.

И затолкала мое именное приглашение в черную, лаково блестящую сумочку на длинном ремешке. Все у нее было черное, длинное, блестящее. Даже глаза и волосы.

Я подбежал к плите и схватил турку, пока бурая шапка не перевалила через кромку.

— Ты какое кофе пьешь? — спросила она дружелюбно. — С молоком? С сахаром?

— Не какое, а какой. Кофе мужского рода, — сказал я сухо, — и я его пью у себя в спальне. И завтракаю там же.

— Почему?

— Мне так нравится. Ты вообще что это себе позволяешь?

— А что? — она подняла длинные черные блестящие брови.

— Ты мне никто, ясно? И нечего тут из себя строить… Что люди подумают? Что я путаюсь с малолетками?

Она взяла с полки гостевую чашку, которую теперь явно считала своей, и плеснула туда кофе. Запах ударил мне в ноздри, и я почти проснулся.

— Я поднимаю твой рейтинг. Он же у тебя ниже плинтуса. Я не могу идти на званый ужин с человеком, у которого такое паскудное самоощущение.

— У меня вовсе не…

— Вот уж мне врать не надо. Ты посмотри, как ты ходишь! Как ты спину держишь! И руками делаешь вот так! Знаешь, когда руками делают вот так? Когда человек неуверен в себе. Я читала, есть специальная книга, «Язык жестов» называется. И напрягаешься все время! Вот эта лицевая мышца…