— С чего ты решил, что здесь кто-то есть?

— Говорю тебе, Мытарь, видел в окне рожу: одну, бледную!

Послышалось шуршание простыни. Половицы скрипели под сапогами, когда Мытарь подошел к софе и взглянул на маленький подоконник.

— Ты тупой? — разочарованно спросил он члена банды, который стоял в дверях. — Это кукла, болван!

Послышался звук, разбивающий Оливье сердце: он открыл один глаз и увидел, как на пол упал с размаху брошенный Живаго.

— Но это его фургон, — уже тише произнес Мытарь, втягивая ноздрями запах.

— Так его ж зеленый, не?

— Зеленый, но куклы-то здесь, — Мытарь пнул и без того пострадавшего Живаго, отчего Оли весь натянулся, как струна, что вот-вот сорвется и покалечит нерадивого музыканта. Но Розина задрожала, и Оли утих. Он легонько погладил ее большим пальцем по уху и щеке, чтобы не выдать присутствия.

— Может, склад?

— Может, и склад, — он продвигался все ближе к притаившимся ребятам. — Сопляка нашли?

Вошедший ответил, что не нашли, и, дескать, кукольник с собой его забрал. Мытарь заглянул за кровать. Оли почувствовал острый взгляд коршуна и только молил про себя Розину, чтобы и ее глаза были закрыты так же, как и его. Худенькие, долговязые, в нелепых театральных нарядах, они оба походили на кукол мастера Барте. Оставалось справиться с ролью — не шуметь и не трястись, вовсе не двигаться, как все прочие вещицы в этом фургоне.

Доски пола пошатнулись, Мытарь пошел на выход ни с чем. Когда вся шайка покинула фургон, Оли услышал, как Розина позвала его по имени.

— Ш-ш-ш, — убаюкивающе прошептал он.

— Оли, мне страшно, — Розину начала бить дрожь по всему телу.

Он не знал, как успокаивать детей. Он не знал, как успокаивать и взрослых, когда в дома вламываются разбойники. Что делать сейчас, он не знал вдвойне. Поэтому Оливье безмолвно гладил Розину по голове и, когда она еле слышно захныкала, нежно поцеловал в макушку, как отец целовал его самого в далеком детстве. Они лежали так долго, пока кони носились по улицам лагеря, и еще какое-то время, пока все звуки вокруг не стихли. Розина даже успела вздремнуть, поразительное детское умение — спать после того, как перенервничаешь. А когда она проснулась, то спросила, можно ли вставать.

— Переждем, пока все не вернутся. Может, «мытарцы» оставили кого-то в засаде, — предположил Оливье, укладываясь поудобнее.

— Почему они искали тебя?

— Не знаю, возможно, хотят шантажировать отца. Или нам всем стоит получше хранить секреты.

В тишине было невыносимо. Оливье ждал шума голосов, звона колокольчиков, голосов питомцев Юрбена и громыхающих возмущений мастера Барте. Должно быть, деревенские уже доложили в замок, что к ним ворвался Мытарь.

— Оли, ты веришь в предсказания Ле Гри? — прервала его размышления Розина.

— Да.

Девочка хотела рассказать и достать из скрытых карманов платья кое-что ценное — самое потаенное откровение стоимостью в королевскую казну. Но в лагере послышались голоса циркачей и местных. Все же она хотела поделиться своей тайной с Оли и поторопилась, пока их разговор не прервали:

— Он сказал, что однажды я выйду за тебя замуж.

Оли никак не комментировал ее признание, но гладить девочку перестал. А потом и вовсе скатился на спину и сложил руки на груди. Цилиндр-башня, укрывший их от Мытаря, слетел с головы.

— И у нас будет ребенок.

Оливье держался, как мог, но при мысли о детях, его и Розины, прыснул и загоготал. Рев лютующего мастера Барте за пределами фургона подтвердил, что теперь можно шуметь. Розина гневно посмотрела ему в лицо. В ее гримасе читался вопрос: «Как ты смеешь смеяться над моими чувствами и нашими будущими детьми?»

Оливье, увидев ее реакцию, зашелся неугомонной истерикой, даже отвернулся и закрыл лицо руками, будто это помогло бы спрятать его смех от вспыхнувшей Розины. Она вскочила, шлепнула по подлокотнику софы и выскочила вон, расстроенная тем, что вынесенной дверью так некстати нельзя хлопнуть. В своем неуемном приступе Оливье катался по полу, хохотал на разный лад, то стихая, то вновь выплевывая капли звонкого мальчишеского смеха, который оборвался, едва его глаза зацепили неподвижного Живаго с расколотой надвое головой.

Глава V. Рыцари

Оливье лежал на сырой земле. Колкие ветки впивались в ухо и висок. Руки затекли. Он вспоминал драматурга, сломанного немилосердным сапогом Мытаря. В ту ночь Оли сидел с ним в руках и рассматривал смертельную рану: в одной руке Живаго, в другой часть его головы. Мастер Барте искал успокоения: «Могу его починить. Только скажи, будет как новенький!» А печальный Оливье помотал головой.

— Не надо умалять его жертвы, отец. Там были герой, его паж, генерал, революционерка, там была Сола, а пожертвовал собой ради нас поэт. Из всех марионеток он единственный не умирал на сцене. Мы с тобой ни за что не подарили бы ему смерти лучше.

Спустя два дня Оли окончательно простился с другом, уложил его в обитую бархатом коробку, а в руки вложил фазанье перо, подобно мечу. Он выкопал ему могилу неподалеку от указателя на Пальер-де-Клев. Розина, вновь игравшая в молчанку, пришла на похороны с букетом полевых цветов.

Маленькая искренняя Розина сейчас сидела у дерева, прижав к груди колени, и тряслась. Ее хрупкие запястья были связаны веревкой, один из концов которой заканчивался узлом на поясе Мытаря. Оливье облизал ранку в углу рта. Запекшаяся кровь размякла от слюны. Его затошнило еще больше. Когда бандиты подкараулили его вне лагеря, который отец наказал не покидать, он так брыкался, что получил удар с размаху под дых и впервые осознал смысл фразы «весь дух выбить». На беду, его рыжий хвост, повсюду за ним бегающий, тоже попался.

Сейчас он смотрел на ее спутанные кудряшки и дрожащие плечи (вокруг было так холодно) и со вздохом признавался себе, как сильно волнуется за нее. Он все пытался найти ей определение, место в сценарии, и решил, что Розина — аллегория детства, оранжево-желтое пятно в палитре, капризы, которые можно себе позволить. У него никогда не было друзей-ровесников. Не считая младенца, сына клоуна и наездницы, самым младшим ребятам в цирке было пятнадцать, когда мастер Барте забрал Оли с собой в дорогу. Он играл с местными мальчишками на гастролях, но шапочные знакомства никогда не заменят настоящих друзей. Он очень хотел подарить такого друга Розине. Он понял, что совсем не злится на нее после признания: девочки всегда хотят играть в свадьбы, семьи и нянчить пупсов. Если бы она перестала дуться, он бы оживил для нее такого фарфорового карапуза, чтобы тот только и делал, что орал и однажды произнес «мама». Только бы с Розиной все было хорошо.

Желтоватые зубы Мытаря вцепились в окорок и оторвали мясо от кости. Возраст главаря было сложно определить: выглядел он плохо. Усталый взгляд, дряблая и морщинистая кожа покрыта седой щетиной на скулах и подбородке. Глаза серые, почти прозрачные, и темно-пыльные, сальные, спутанные патлы до плеч. Сложно было сказать, кто одарил его волосы столь грязным цветом: природа, время или образ жизни. Оливье подумалось, что под широкополой потрепанной шляпой Мытаря он нашел бы залысины. Оли дал бы ему лет сорок. Но фигура заставляла сомневаться: бандит был высок, хорошо сложен и крепок. Его большие ладони собрали на себе много мозолей и грязи. Едва прожевав, Мытарь заговорил:

— Ты прости, парень, что тебя мои ребята отделали. У них приказ был, а ты заартачился, — указал он на него окороком. — Я ж не убивец какой, чтобы мне это все радость приносило.

Непреклонный взгляд Оливье говорил, что он ему не верит. Мытарь недовольно обнажил зубы, стараясь вытолкнуть языком застрявшие мясные волокна.

— Смотришь, как собака цепная. Мне про тебя сказали, что ты мягкотелый будешь, а оно вон как… — Мытарь втянул носом вечерний воздух и перевел взгляд на Розину. — Подруга твоя аль сестренка? Хотя не похожи вы совсем. Значит, подруга. Не бойся за девку: не трону. Я детей не трогаю.

— Тогда что мы здесь делаем? — спросил Оли, наконец подавший почти пропавший голос.

— А я думал, малец онемел от удара, — неприятно протянул один из членов банды, но Мытарь бросил на него убийственный взгляд.

— Тебя не спросил, что ты думал, — с укором проскрежетал он. — Масла еще принеси. И хлеб. Ты послушай меня, Оливье, я тебе сейчас расскажу. У меня от союзников секретов нет.

Бандит подал ему хлеб с маслом, а Мытарь указал на бутерброд.

— Поел бы ты.

— А мы — союзники?

— Я надеюсь, что будем.

— Тогда ты не с того начал, — поморщился Оливье, усаживаясь.

Он постарался сесть ближе к Мытарю, якобы для разговора, но между ним и Розиной. Оли взял хлеб, надкусил его, прожевал, а когда проглотил, выждал еще и протянул свой кусок Розине.

— Осторожный какой! — хмыкнул Мытарь. — Может, оно и верно. Времена такие, что надо осторожничать. Тебе, я знаю, наши идеи не чужды, ты как-то был ими увлечен, но струхнул.

— Не понравилось воплощение, — мрачно бросил Оливье, не сводя с него пристального взгляда.

— Понимаю, это характер нужен, сейчас не до полумер. Меня как только не называли: и Палач, и Мытарь, — пропаганда поганая постаралась. Я уже и имя свое забыл. Только это ж все ремесла, они мне не для блажи, а для дела. Я к тебе как раз за этим, — он чуть склонился к Оли. — Я разнюхал про фокусы твои и отцовские. Все никак разобраться не мог, кто из вас оживляет… Теперь знаю, что ты. Да не напрягайся. Я вот еще что узнал: война у нас долго идет, и война стра-ашная, такой на людской памяти не было. Я ж чего хочу? Остановить ее, да и только. Они ж нас не слышат — кричи, бастуй, бомбы кидай — мало им. Они про меня говорят: радикал. Вот такой вот я.