Оливье молчал и смотрел сощуренными слезящимися глазами на отца. И вдруг послышался тщедушный и противный голосок:

— Следовало получше заниматься его воспитанием, Барте! За подобное на фронте — расстреливали!

Ошарашенный мастер Барте присмотрелся и заглянул за спину Оливье. Марионетка по имени Женераль брезгливо отряхивала с рукавов пыль и бурчала, в каком сущем балагане ему приходится служить.

— Постойте, мастер! Наш Оливье не сделал ничего дурного! Я так счастлива, что он пришел к нам, — выскочила вперед маленькая кукла в чепце и фартуке, которая вечно играла роли служанок.

К ним присоединилась полная марионетка с писклявым истеричным тембром.

— Совершеннейший бардак! Бордель! Бедлам! Никакого уважения! Хулиганы! Шантрапа! Плебеи! — визжала дамочка с двумя подбородками и буклями, свисающими из-под капора. — Ох, плохо мне! Я сейчас упаду в обморок! Женераль!!!

Неуемный квинтет голосов заполонил шатер. К троице присоединились еще две марионетки: подтрунивающий над горлопанами Орсиньо и его слуга, восхваляющий острый язык своего господина. Мастер Барте стоял с открытым ртом и шарил глазами по ожившим фигуркам. А Оливье, закусив губу, пронзительно смотрел на отца. Наконец гомон утомил мастера, и он повелел: «Молчать». Все куклы разом умолкли. И только одна, до этого неподвижная, подошла к Оливье и положила миниатюрную ладонь на его костяшки.

— Не ругай его, Барте! Он так старался ради тебя! — мягко попросила Сола и выжидающе посмотрела на мастера.

Вмиг кукольник разрыдался и бросился обнимать сына. Они оба плакали, извинялись, восхищались, давали обещания и комкали одежду друг друга в кулаках. Марионетки, ощутив безнадзорность, принялись скандалить с новой силой. А солнце все дальше и ярче вторгалось в сумрак шатра, желая стать свидетелем чудесного союза двух неповторимых гениев.

Глава III. Марионетки

Когда тяжелый бархат кулис с гулким хлопком сомкнулся в центре сцены, зашумели аплодисменты, достаточно громкие, чтобы за ними не было слышно ни возмущений господина Женераля, ни воплей его Фанфароны, утаскивающей за локоть зардевшуюся Тину прочь из зала. Они постеснялись покинуть спектакль до его окончания: прототипы персонажей по ту сторону рампы были слишком узнаваемы жителями Шевальон. И приглушенные смешки, прикрытые веерами, еще больше вбивали опозоренную чету в мягкие кресла. Сатирическая пьеса «До первых петухов» обличала пороки этого городка: закостенелость и чистоплюйство. Впрочем, большинство оценило шутку об одном невыносимом семействе, а молодежь торжествовала вместе со справедливостью. Большинство девиц, запертых в четырех стенах за вышиванием, узнали себя в забитой и загнанной хлопотами Либертине. А кто-то выкрикивал «Безобразие!» и «Разврат!» на моменте, когда Орсиньо прибыл в дом Женералей за возлюбленной, а та сорвала с себя платье горничной и в одной белой рубашке и корсете прыгнула к нему в объятия. Несомненно, оба Трувера знали, что Женерали обиды не простят, потому цирк собирался в дорогу — встревать в склоки и увязать в местечковых интригах у Барте в планах не было.

А Оливье тем же вечером полез в знакомое окно. Тина сидела на кровати, зареванная и растрепанная. Оли застыл одной ногой снаружи и тихонько постучал в раму, чтобы привлечь ее внимание. Тина подняла на него глаза и тепло улыбнулась. На ее опухшей щеке разлился синяк, а на лбу протянулись следы ногтей: очевидно, Фанфарона таскала ее за волосы. На ее обнаженном плече он увидел странную фигуру из шрамов, почти треугольник — будто ее били какой-то тонкой тростью. Оли бросился к Тине, но застыл рядом, боясь прикасаться, — вдруг у нее еще где-нибудь болит. Он опустился на колени перед ней и осторожно положил руку на шуршащий подол. Тина всхлипнула и сказала:

— Ты не подумай, она впервые меня избила. До этого лишь тонкой палкой и только по рукам и лодыжкам.

Оливье молчал, не зная, что говорят в таких случаях. Тина запрокидывала голову, чтобы не дать слезам упасть, а он только гладил ткань ее юбки большим пальцем.

— Прости, — произнес он.

— За что?

— Я идиот. Вошел в раж и написал эту пьесу, совсем о тебе не подумал. Точнее, я только о тебе и думал, когда писал. Но последствия не предугадал, хотя было очевидно, что твоя хозяйка взбесится, — нахмурился Оливье.

— Фанфарона мне не хозяйка, — поправила Тина.

— А кто же?

Тина похлопала по кровати рядом с собой, и Оли пересел на покрывало.

— Я сама не так давно во всем разобралась. Господин Женераль — мой отец, но он никогда в этом не признается. Он как-то с мадам поцапался и ляпнул, что выставил бы меня из дома, если бы она исполнила долг и сама принесла ему детей. Мадам тогда меня двое суток не кормила. Мать я не помню, она привела меня к их порогу в день, когда в доме был прием. Фанфарона решила прикинуться добросердечной матроной (как она обычно делает, если не пышет злобой) и сказала, что заберет меня и воспитает, как дочь. Правду она узнала спустя год, тогда возненавидела меня по-настоящему, до этого только раздражалась моим присутствием. Хотя я вообще не знаю, кого она любит-то. А лет с одиннадцати я только и слышу про свою пропащую породу, так что… Вот так, — Тина шмыгнула носом и натянуто улыбнулась Оливье.

Он едва касался носом ее плеча, как раз рядом с алеющим треугольником. Разговор завис на какой-то невнятной ноте. Подростки совсем не знали, как увести мелодию из напряженной паузы. И Оливье дотронулся губами до кожи на ее плече. Тина поцеловала его в макушку, челку и лоб. Три нежных касания притянули Оливье к ней, словно за ниточки. Он поднял лицо. Они дышали друг на друга какое-то время, а потом самым естественным образом поцеловались. Оливье показалось, что это было долго — его первый поцелуй. И за все это время Тина прервалась дважды, чтобы сказать: «Все нормально» и «Хотя не надо».

— Хорошо, я не буду, — Оливье отодвинулся ненамного и сцепил руки в замок, словно винился перед Тиной.

— Я просто не хочу…

— Да, все нормально, — кивнул он, стесняясь посмотреть на девушку.

— …чтобы Фанфарона оказалась права.

— Что?

Тина отчего-то заплакала, а Оливье сильнее стушевался.

— Она говорит, я вся в мать — распутницу, — она едва слышно прошептала последнее слово, утонувшее в плаче. — Не хочу, чтобы она оказалась права.

Оли тщательно подбирал слова, словно писал монолог главного героя, а чернилами ему служили нескончаемые слезы Тины.

— По наследству передаются только владения и таланты, а повадки у каждого свои. Над Фанфароной сегодня смеялся весь свет, — горячо произнес он.

И Тина покачала головой, стараясь даже сквозь плач улыбнуться.

— Смеялись над Фанфатиной. Ты ведь так ее назвал?

— Одно и то же. — Оливье повернулся к ней и начал гладить по шее и затылку, удивившись своей неожиданной смелости. — Вообще никакой разницы, оттого всем и смешно, оттого она тебя избила.

— Может, между Фанфароной и Фанфатиной разницы нет, но я точно не Либертина, — запротестовала она.

— Почему? Пойдем со мной? В смысле, с нами — с цирком! Отец услышит твою историю и найдет тебе место. Он только кажется строгим, но он чуткий человек. Пойдем, Тин, — уговаривал он.

Тина не то мотала головой, не то гладилась об его ладонь.

— Просто тебе говорить, Оли, — она поцеловала его пальцы.

— А что сложного-то?

— Никуда я не пойду. Я — не Либертина.

— Ты ее еще не видела, — убеждал Оли. — Она еще не раскрылась. Мастер запретил мне исполнить задуманное, сказал, что Шевальон не готов к провокационным сюжетам… Тина, она будет символом революции, поведет народ…

— Что? Нет! — Тина наконец улыбалась искренне, хотя все еще отрицала. — Мне духу не хватит! Какая революция — я Женералям слова поперек не скажу. И я остаюсь.

Последнюю фразу она произнесла мрачно, без тени былого сияния. Оливье еще раз коротко поцеловал ее плечо, встал и направился к окну.

— Мы уезжаем завтра после обеда. Если передумаешь, я буду ждать.

— Я не поеду, — повторила Тина. — Но ты останься.

— В смысле? Я не останусь с Женералями!

Он воскликнул так возмущенно, что она заливисто рассмеялась.

— Было бы забавно! Но я имела в виду, останься на ночь.

Оливье смутился своей недогадливости и, тоже улыбнувшись, посмотрел на нее исподлобья. Тина встала с кровати, подошла к нему и обняла, прокравшись пальцами в черные кудри.

— Если отец тебя не накажет, конечно, — сказала она.

— Накажет, но завтра. Сегодня мы вряд ли встретимся, — ответил Оливье и поцеловался второй раз в жизни.

Цирк оставил Шевальон в глуши порядка и едкого спокойствия, больше похожего на банальную скуку.

Северо-западные земли Эскалота были пропитаны древней верностью и изобилием прочих дворянских привычек. Однако чем ближе к столице, к промышленным большим городам, тем больше вскипали волнения. И однажды цирк прибыл к истлевшей земле: под колесами хрустели и вспыхивали угольки выжженного поля, пепел залетал в форточку и оставлял черные штрихи, словно счет загубленных жизней. Оливье выскочил на улицу и пошел рядом с волочащимся фургоном. Он стал свидетелем обнаженных конструкций развороченной сцены: глаголи вдоль дороги и виселицы на площадях, не прикрытые никаким занавесом, кроме тумана. Безликие повешенные марионетки с мешками на головах вяло пританцовывают, водимые ветром. Трагический акт гражданской войны, гастролирующей по стране. И единственные сорванные аплодисменты — хлопки вороньих крыльев. Вздернутые носы ружей то и дело подгоняли уставших статистов: налево расстрельные командиры, направо рядовые висельники.