— Спасибо, покорнейше благодарю! — сказал я, веселясь от всей души. — Клянусь, Лучо, ваш план идеален! В нем продумана каждая мелочь!

— Таков общепринятый цикл общественного успеха, — с завидной важностью проговорил Лучо. — Интеллекту и оригинальности в нем нет места — чтобы всего достичь, требуются только деньги.

— Вы забываете о моей книге, — заметил я. — Я знаю, что в ней достаточно как интеллектуального, так и оригинального. Так что она определенно способна подтолкнуть меня к высотам моды и света.

— Сомневаюсь! — откликнулся он. — Весьма в этом сомневаюсь. К ней, конечно, отнесутся с некоторой долей благосклонности, как к плоду умственной забавы человека богатого и его чудачеству. Но как я уже говорил вам прежде, гений редко цветет среди богатства. И потом, модная публика неспособна выкинуть из своих одурманенных мозгов идею о том, что вся литература сводится к дешевым книжонкам с Граб-стрит. О великих поэтах, философах и романистах модная публика упоминает вскользь, как о «всех этих людях». Эти дурни голубых кровей осуждающе говорят, что «все эти люди» такие «занятные», будто извиняясь за то, что водят знакомство с кем-то из литераторов. Представьте модницу елизаветинских времен, спрашивающую у подруги: «Дорогая, не будешь ли ты против, если я приглашу к тебе мастера Уильяма Шекспира? Он пишет пьесы и что-то там ставит в театре «Глобус» — знаешь, боюсь даже, что ему приходится там играть, с деньгами у бедняги не очень, но все эти люди такие занятные!» Вы, мой дорогой Темпест, конечно же, не Шекспир, но с вашими миллионами шансов у вас куда больше, чем он имел за всю свою жизнь, так как вам не придется ни просить кого-то о покровительстве, ни разучивать реверансы, чтобы кланяться всяким «лордам» и «леди» — все эти благородные особы будут только рады, если вы дадите им взаймы.

— Не дам, — отрезал я.

— И брать не станете?

— Не стану.

В его живых глазах сверкнуло одобрение.

— Очень рад, — сказал он, — что вы не собираетесь, как говорят лицемерные мошенники, «творить добро», соря деньгами. Вы мудрый человек. Тратьте их на себя — тем самым разными путями вы поможете остальным. Но я иду по другому пути. Я всегда спонсирую благотворительные фонды, мое имя на всех подписных листах, и я никогда не отказываю духовенству.

— Меня это удивляет, — заметил я, — особенно на фоне того, что от вас я слышал, будто вы не христианин.

— Да, это кажется странным, не так ли? — сказал он тоном, в котором звучало нечто похожее на оправдание и насмешку. — Но попробуйте взглянуть на это в ином свете. Священники делают все, что в их силах, для уничтожения религии — путем лицемерия, ханжества, сладострастия, всевозможного шарлатанства — и когда они просят у меня помощи в их благородном деле, я с радостью соглашаюсь — и совершенно бесплатно!

— Очевидно, подобные шутки доставляют вам удовольствие — усмехнулся я, бросив окурок в камин. — Кроме того, вы склонны высмеивать собственные благодеяния. А это что такое?

Вошел Амиэль, держа серебряный поднос, на котором лежала телеграмма на мое имя. Я открыл ее — и вот что писал мне мой друг-издатель:

«Приму книгу с удовольствием. Немедленно пришлите рукопись».

Почти торжествуя, я показал телеграмму Риманезу. Тот улыбнулся.

— Ну конечно! А вы ожидали иного ответа? Правда, ему стоило использовать иные выражения, так как я не думаю, что он бы принял книгу с удовольствием, если бы вынужден был издавать ее за счет собственных средств. Ему бы следовало передать вам «с удовольствием приму от вас деньги за публикацию вашей книги». Так что вы намерены делать?

— Немедленно решить этот вопрос, — ответил я, чувствуя удовлетворение от того, что час расплаты моих врагов уже близок. — Книгу следует разрекламировать в прессе как можно скорее — и мне доставит особое удовольствие лично позаботиться обо всех деталях. Что же до всего остального…

— Предоставьте это мне! — И Риманез покровительственно возложил свою изящную бледную руку мне на плечо. — Предоставьте это мне, и будьте уверены, что совсем скоро я вознесу вас высоко, как медведя, что сумел добраться до булочки на верхушке смазанного жиром столба — и этому зрелищу позавидуют люди и станут дивиться ангелы!

VII

Следующие три или четыре недели пролетели волнующим вихрем, и на их исходе я с трудом мог узнать себя в праздном, безучастном расточительном моднике, в которого так внезапно превратился. В случайные одинокие мгновения прошлое являлось мне подобно картинке в калейдоскопе, вспышкой нежеланного воспоминания, и я вновь видел себя, измотанного, голодного, убого одетого, склонившегося над рукописью в своем жалком жилище, отчаявшегося, но в своем отчаянии находившего странное утешение в собственных мыслях, где из нужды рождалась красота, а из одиночества любовь. Дар созидания во мне уснул — я почти ничего не делал и мало о чем думал. Но я был уверен, что моя умственная апатия явление временное, что так отдыхает мой интеллект и мой неустанно трудившийся мозг, и я заслужил этот отдых после моих страданий от бедности и горя. Книга вот-вот должна была уйти в печать, и, пожалуй, главным из удовольствий для меня была корректура верстки, которой я занимался лично. Но даже удовлетворение от писательской деятельности имело изъян — и мое основание для недовольства было в своем роде единичным. Несомненно, я читал плод своих трудов с удовольствием, так как в отличие от своих современников считал, что хорошо знаю свое дело, но мой самодовольный эгоизм литератора мешался с немалой долей неприятного удивления и скептицизма, поскольку моя книга, написанная с воодушевлением и проникновенностью, выносила на обсуждение умонастроения и насаждала идеи, в которые я сам не верил. И теперь я спрашивал себя: как такое могло случиться? Как получилось, что я склонял читателей к принятию ложных ценностей? Размышляя над этим, я пришел к обескураживающим выводам. Как дошло до того, что я вообще написал роман, чьи идеи разительно отличались от моих нынешних? Мое перо, сознательно или нет, писало о вещах, которые мой рассудок решительно отвергал — например, о вере в бога, в беспредельные возможности духовного развития — сейчас я не верил ни в одно из этих убеждений. Когда я предавался столь идеалистическим и глупым мечтам, я был беден — я умирал от голода, и в целом свете у меня не было ни единого друга; вспоминая об этом, я безотлагательно приписал мое так называемое «вдохновение» деятельности истощенного мозга. Но что-то трудноуловимое сквозило в наставлениях романа, и однажды, проверяя последние из оставшихся листов, я поймал себя на мысли, что в благородстве книга превосходит автора. Внезапное мучительное чувство пронзило меня, и я отложил бумаги, подошел к окну и выглянул наружу. Шел проливной дождь, на улице чернела грязь пополам с талым снегом, промокшие пешеходы имели несчастный вид — зрелище было чрезвычайно тоскливым, и осознание того, как я богат, ни в коей степени не умаляло внезапно нахлынувшего уныния. Я был совершенно один, так как снял номера неподалеку от тех, где расположился князь Риманез; также я обзавелся слугой, достойным, добропорядочным малым, нравившимся мне хотя бы потому, что он полностью разделял инстинктивное отвращение, питаемое мной к княжескому слуге Амиэлю. Был у меня теперь и собственный экипаж с лошадьми, кучером и стременным — так что, хоть князь и я были самыми близкими друзьями в мире, мы избегали чрезмерной близости, порождающей презрение, держась таким образом порознь. В этот день настроение мое было куда хуже, чем во времена былой бедности, хотя, строго говоря, печалиться мне было не о чем. Я полностью мог распоряжаться своим состоянием, был в добрейшем здравии, имел все, что хотел, вдобавок зная, что могу с легкостью удовлетворить любое из появившихся желаний. «Маховик прессы» с подачи Риманеза так раскрутился, что обо мне как о «знаменитом миллионере» написали почти в каждой из лондонских и провинциальных газет — и в интересах публики, к сожалению, неосведомленной в подобных делах, могу с совершенной откровенностью заявить, что за сорок фунтов одно весьма известное агентство гарантированно тиснет о вас статью любого содержания [Факт (Прим. авт.)], если, конечно, в ней нет клеветы, не менее чем в четырех сотнях изданий. Так легко объясняется искусство создавать шумиху, и люди здравомыслящие поймут, почему в прессе то и дело мелькают имена определенных авторов, в то время как остальные, что, быть может, заслуживают более пристального внимания, игнорируются. Достоинства при данных обстоятельствах не значат ничего — верх берут деньги. И постоянное упоминание моего имени совокупно с описанием моей внешности, «исключительного литературного дарования» и почтительным, почти благоговейным намеком на мои миллионы, в сумме делали меня столь интересным (статья принадлежала перу Лучо; ее вместе с деньгами он отправил в вышеупомянутое агентство), что навлекли на мою голову две беды: первой было бессчетное количество приглашений на светские и художественные мероприятия, а второй — непрекращающийся поток писем от просителей. Я был вынужден нанять секретаря, занявшего комнату рядом с моими номерами, и он работал весь день не покладая рук. Нет нужды говорить о том, что я отвергал все просьбы о материальной помощи — когда нуждался я сам, мне не помог никто, кроме моего старого товарища Боффлза, никто, кроме него, не сказал даже сочувственного слова, и я решил быть таким же жестоким и безжалостным, как и мои современники. Я испытывал определенное мрачное удовольствие, читая письма пары-тройки литераторов, искавших места «секретаря или компаньона», которые, получив отказ, просили ссудить немного денег, «чтобы преодолеть некоторые трудности». Один из этих просителей работал журналистом в редакции известной газеты и обещал, что найдет место для меня, но вместо того, чтобы выполнить обещание, горячо разубеждал редактора в том, чтобы дать мне хоть какую-нибудь работу. Он и представить себе не мог, что Темпест-миллионер и Темпест-поденщик — один и тот же человек; таково неверие большинства в возможность обретения богатства рядовым автором! Тем не менее я лично написал ему, сказав то, что счел нужным, и присовокупил язвительную благодарность за его дружескую помощь в час, когда я так в ней нуждался — при сем я ощутил отраду возмездия. Больше я ничего о нем не слышал; уверен в том, что мое письмо не только поразило его, но и послужило пищей для размышлений.