— Читателей! — презрительно отозвался я. — Читателей волнует лишь всяческий мусор.

— В таком случае жаль, что вам придется им угождать, — ответил он с улыбкой. — Если вы столь невысокого мнения о них, то к чему делиться с ними плодами своего ума? Они недостойны такого редкостного дара! Полно вам, Темпест, не примыкайте к клике брюзжащих авторов, что не добились успеха, чьи книги никто не покупал и что теперь находят утешение, понося читателей. Читатель — лучший друг автора и подлинный критик. Но если вы предпочитаете хулить их в компании ничтожных писак, расхваливающих друг друга в своем кругу, я скажу, как вам следует поступить — пусть напечатают только двадцать копий, которые вы передадите ведущим рецензентам, и когда вы получите хвалебные отзывы (а вы их получите — об этом я позабочусь), пусть издатель объявит о том, что первое и второе многотиражное издание нового романа Джеффри Темпеста уже распроданы — сто тысяч копий разошлись за неделю. Если весь мир не встрепенется, меня это весьма удивит.

Я рассмеялся — настроение мое постепенно улучшалось.

— Подобного плана придерживаются многие из современных издателей. Назойливый галдеж вокруг литературных произведений в наши дни напоминает мне то, как друг друга перекрикивают уличные торгаши в квартале бедноты. Но я не собираюсь заходить так далеко — если получится, я завоюю славу честным путем.

— Не получится! — воскликнул безмятежно улыбавшийся Лучо. — Это невозможно. Вы слишком богаты. Это вообще недопустимо в литературной среде, где великое искусство носит на лацкане бедность, словно изящный цветок. При данных обстоятельствах силы слишком неравны. То, что вы миллионер, должно склонить чашу весов на вашу сторону, сэкономив ваше время. Мир неспособен противиться деньгам. К примеру, если я стану писателем, со своим богатством и влиянием мне, пожалуй, стоит сжечь лавры всех прочих авторов. Предположим, отчаявшийся бедняк желает издать роман одновременно с вами — против вас у него не будет и тени шанса. Он не сможет дать книге такую же пышную рекламу, не сумеет устроить ужин для критиков так, как сделаете это вы. И если он окажется более талантливым, чем вы, и вы преуспеете, успех придет к вам нечестным путем. Но в конце концов, это мало что значит — искусство, как ничто иное, все исправит.

Я ничего ему не ответил, направился к столу, собрал страницы с моими замечаниями, чтобы отдать в печать, скатал их в трубочку и передал своему слуге Моррису с тем, чтобы он незамедлительно отправил их почтой. Сделав это, я вернулся к Лучо и увидел, что он все еще сидит у огня, но с мрачным видом, прикрыв глаза рукой, на которой мелькали красные отблески огня в очаге. Я пожалел о том, что на минуту озлился на него за сказанную мне неприятную правду, и легко коснулся его плеча.

— Теперь, Лучо, вы в дурном настроении? Боюсь, моя хандра оказалась заразной.

Он отвел руку, подняв на меня взгляд больших, ясных глаз, какие бывают у красивых женщин.

— Я задумался, — сказал он с тихим вздохом, — над тем, что только что сказал — искусство все исправит. Любопытно, но в искусстве так всегда и случается — шарлатаны и обманщики не в почете у богов Парнаса. Но в иных сферах все иначе. К примеру, я никогда не исправлюсь! Мне, как и многим другим, порой противна жизнь.

— Может быть, вы влюблены? — предположил я, улыбаясь.

Он вскочил.

— Влюблен! Клянусь всем, что есть на небе и на земле, подобное предположение пробуждает во мне желание отмщения! Влюблен! Какую из живущих женщин вы считаете способной заинтересовать меня, убедив в том, что она есть нечто большее, чем пустая кукла в розовом и белом, чьи длинные волосы нередко оказываются париком? Что же до тех девчонок-сорванцов, любительниц тенниса, и великанш этой эпохи — я вообще не считаю их женщинами, это просто противные природе зародыши нового пола — не мужского и не женского. Мой дорогой Темпест, женщин я ненавижу. Как ненавидели бы и вы, если бы знали о них столько же, сколько я. Они сделали меня таким, и благодаря им я остаюсь таким, какой есть.

— Значит, следует их поздравить, — заметил я. — Вы оказываете им честь!

— О да, — проговорил он, — во многих отношениях!

На его лице играла слабая улыбка, а в глазах появился уже знакомый мне удивительный блеск, подобный сиянию драгоценного камня.

— Поверьте мне, Джеффри, я никогда не буду состязаться с вами за столь ничтожную награду, как женская любовь. Она того не стоит. Кстати, о женщинах, я кое-что вспомнил — я обещал сводить вас сегодня вечером в Хеймаркет, в ложу графа Элтонского — это бедный пэр, подагрик, пропитанный портвейном, но его дочь, леди Сибил, одна из первых красавиц Англии. Дебютировала в прошлом сезоне, вызвала настоящий фурор. Так вы идете?

— Я в вашем полном распоряжении, — ответил я, радуясь возможности сбежать от скуки наедине с самим собой и оказаться в компании Лучо, чьи насмешливые речи хоть порой и уязвляли меня, но всегда очаровывали и оставались в памяти, — в котором часу мы встретимся?

— Одевайтесь, поужинаем вместе, — сказал он. — В театр поедем после. Ставят пьесу на тему, в последнее время популярную у режиссеров — восхваляется порочная женщина, представая перед изумленной, неискушенной публикой созданием в высшей степени непорочным и благим. Саму постановку смотреть не стоит — но может быть, стоит взглянуть на леди Сибил?

Поднявшись с кресла, он снова улыбнулся — слабый огонь в очаге погас, тускло мерцали медно-красные угли, мы оказались почти в полной темноте, и я нажал на маленькую кнопку у каминной полки — комната заполнилась электрическим светом. Я вновь поразился его невероятной красоте — редчайшей, почти неземной.

— Замечаете ли вы, Лучо, что люди часто смотрят на вас, когда вы проходите мимо? — поддавшись внезапному порыву, спросил его я.

— Вовсе нет, — усмехнулся он. — С чего бы? Каждый человек так увлечен своими собственными помыслами и так много думает о собственной персоне, что вряд ли бы забыл о собственном эго, если бы даже сам дьявол встал у него за спиной. Женщины иногда смотрят на меня с нарочитой скромностью, с любопытством котенка, обычно проявляемым слабым полом к мужчине, приятному во всех отношениях.

— Что же, мне не в чем их упрекнуть! — воскликнул я, все еще любуясь его статным сложением и благородным овалом лица, словно картиной или статуей. — А эта леди Сибил, которую мы увидим вечером — проявляет ли она к вам благосклонность?

— Леди Сибил никогда не встречалась со мной, — ответил он. — Сам я видел ее лишь издали. Граф пригласил нас в свою ложу этим вечером в первую очередь для того, чтобы представить ей.

— Ха! Марьяж на горизонте! — усмехнулся я.

— Да, полагаю, что леди Сибил выставлена на продажу, — ответил он холодно и черство, как делал иногда, и его прекрасное лицо превратилось в непроницаемую маску презрения. — Но до сих пор цена покупки недостаточно высока. И я не намерен ее покупать. Темпест, я уже говорил вам, что ненавижу женщин.

— Вы серьезно?

— Совершенно серьезно. Женщины всегда вредили мне, и беспричинно препятствовали мне на пути моего развития. Особенно отвратительны мне они потому, что им дарована невероятная способность творить добро, и эту силу они растрачивают попусту, никогда ей не пользуясь. Сознательно отдаваясь наслаждениям, они избирают отталкивающую, вульгарную и мещанскую сторону жизни, и это претит мне. Они куда менее чувствительны, чем мужчины, и бесконечно бессердечны. Они — матери человеческой расы, и все грехи ее в основном их заслуга. Вот и еще одна причина моей ненависти к ним.

— Вам хочется, чтобы люди были совершенными? — удивленно спросил я. — Если это действительно так, вы обнаружите, что это невозможно.

На мгновение он погрузился в собственные мысли.

— Все во вселенной совершенно, — сказал он, — кроме этого любопытного создания — Человека. Приходилось ли вам задумываться о причинах того, почему в несравненном замысле Создателя лишь он один неполноценен?

— Нет, — ответил я, — я принимаю все таким, как оно есть.

— Я тоже, — и он отвернулся. — Как принимаю их я, так и они принимают меня! До свидания! Не забудьте, что через час мы ужинаем!

Дверь распахнулась и закрылась — он ушел. Некоторое время я провел в одиночестве, размышляя о его необыкновенном нраве — причудливом смешении философии, приземленности, сентиментальности и иронии, что подобно жилкам листа пронизывали переменчивый характер этой великолепной, полузагадочной персоны, по воле случая ставшей моим лучшим другом. Почти месяц минул с тех пор, как мы встретились, но я ни на шаг не приблизился к разгадке его истинной натуры. И все же я восхищался им больше, чем когда-либо — без его общества жизнь казалась мне вполовину менее захватывающей. Хоть множество так называемых «друзей» и слетятся теперь на золотой свет моих сверкающих миллионов, среди них не будет того, кто владел бы моими помыслами и понимал бы меня так же, как этот человек — властный, полужестокий, полублагой спутник моих дней, что, как мне порой казалось, считает жизнь сущей безделицей, а меня самого — частью заурядной игры.