— Это неважно, — ответил я, забавляясь мыслью о том, что придется «поладить с МакУингом». — Немного критики всегда поможет книге лучше продаваться.

— Иногда это так. — Морджсон рассеянно пощипывал свою жиденькую бородку. — Но в других случаях — решительно нет. Там, где присутствует совершенно определенная, вызывающая оригинальность, враждебная критика эффективнее всего. Но труд, подобный вашему, требует подпитывания протекцией, короче говоря, здесь нужна сенсация…

— Мне все ясно! — Я был весьма уязвлен. — Вы не считаете мою книгу достаточно оригинальной для того, чтобы она говорила сама за себя?

— Милостивый государь! Вы и правда… в самом деле… как бы сказать? — Он извиняюще улыбнулся. — Несколько резки? Я считаю, что ваша книга — пример выдающейся образованности и изящества мысли, и если я вижу в ней недостатки, то лишь благодаря своей непонятливости. Единственное, чего, по моему мнению, ей недостает — того, что я, за неимением лучшего слова, назову цепкостью, способностью пригвождать внимание читателя. Но пожалуй, это общая проблема современной литературы — немногие авторы чувствительны настолько, что способны заставить что-то чувствовать других.

С минуту я ничего не отвечал ему. Я думал о словах Лучо на эту же тему.

— Что ж! — сказал я наконец. — Если я ничего не чувствовал, когда работал над книгой, то сейчас и подавно. Да что там, я прочувствовал каждую строчку! Остро, болезненно!

— Да-да, в самом деле! — успокаивающе проговорил Морджсон. — Или, быть может, вам казалось, что вы что-то ощущаете — весьма любопытный аспект литературной страсти. Видите ли, чтобы в чем-то убедить читателя, сперва надо самому иметь убеждения. Результатом обычно является необычайный магнетизм, возникающий между автором и читателями. Однако спорщик из меня неважный, и может статься, что после спешного прочтения у меня могло сложиться неверное мнение о ваших намерениях. Так или иначе, книга будет иметь успех, если мы об этом позаботимся.

Я пообещал сделать все, что в моих силах, и на этом мы расстались. Я понял, что Морджсон куда проницательней, чем мне представлялось, и его наблюдения снабдили меня пищей для не слишком приятных раздумий. Если моей книге, по его утверждению, недоставало цепкости, с чего бы ей владеть умами читателей? Успех ее будет эфемерным, сезонным — она станет одной из скоротечных литературных «сенсаций», которые я так открыто презирал, и слава будет дальше, чем когда-либо, а ее фальшивую имитацию обеспечат мои миллионы. В тот день я был в дурном настроении, и Лучо заметил это. Скоро он выяснил суть моего разговора с Морджсоном и долго и довольно громко смеялся над предложением «уладить дела» с грозным МакУингом. Бросив взгляд на имена других ведущих критиков, он пожал плечами.

— Морджсон прав, — сказал он, — МакУинг закадычный друг этих ребят — они посещают одни и те же клубы, ужинают в одних и тех же дешевых ресторанах, спят с одними и теми же накрашенными танцовщицами. У них уютное маленькое братство, и они в своих журналах по случаю угождают друг другу. О да! Будь я на вашем месте, я бы постарался поладить с МакУингом.

— Но как? — спросил я, так как, несмотря на то, что его имя до тошноты примелькалось мне почти во всех литературных изданиях, встречаться с ним мне никогда не доводилось. — Я же не могу ни о чем попросить литературного критика.

— Конечно, нет! — вновь громко рассмеялся Лучо. — Если бы вы поступили столь идиотским образом, за свои страдания вас бы полили грязью! Больше всего критик любит бичевать писателя, опустившегося до того, чтобы просить об услуге тех, кого превосходит интеллектом. Нет, нет, мой дорогой друг! С МакУингом мы разделаемся совершенно иным образом, так как хоть вы с ним незнакомы, я знаю его.

— Что ж, это хорошая новость! — воскликнул я. — Клянусь вам, Лучо, вы, кажется, знакомы со всеми!

— Полагаю, что знаю всех, с кем следует заводить знакомство, — тихо проговорил Лучо. — Хотя господин МакУинг не числится в моем списке достойных кандидатов. Мне довелось познакомиться с ним при довольно необычных и волнующих обстоятельствах. Я был в Швейцарии, на труднопреодолимой горной тропе Мове-Па. Уже несколько недель в тех местах я занимался своими делами, и, будучи уверенным в себе и бесстрашным, часто предлагал свои услуги наравне с другими проводниками. В качестве гида-любителя благодаря капризу судьбы я имел удовольствие сопровождать трусливого и желчного МакУинга над безднами Мер-де-Глас, обращаясь к нему на первоклассном французском, в котором, невзирая на свою хваленую эрудицию, он, к моему прискорбию, был абсолютно несведущ. Должен сказать, что знал, с кем имею дело, так как мне было знакомо и его ремесло, и авторитет убийцы подающих надежды гениев. Добравшись с ним до Мове-Па, я увидел, что его сразил приступ высотной болезни; крепко схватив его за руку, я сказал ему на чистейшем английском: «Мистер МакУинг, вы написали отвратительную, клеветническую статью на труд одного поэта, — и назвал его имя, — статью, что от начала до конца переплетена ложью, чьи жестокость и яд отравили жизнь подающего необычайные надежды и сломили благородный дух. А сейчас, если вы не пообещаете написать и опубликовать в ведущем журнале публичное отречение от своих преступных слов, когда вернетесь в Англию — если вернетесь! — и помянуть лестным словом того, с кем обошлись так несправедливо — вы сгинете в пропасти, едва я отпущу вас!» Джеффри, если бы вы могли видеть МакУинга в тот миг! Он скулил, извивался, цеплялся за меня! Еще никогда светило прессы не представало в таком неприглядном свете! «Убийство, убийство!» — он хватал ртом воздух, голос изменил ему. Над его головой вздымались снежные вершины, словно пики славы, которой он не сумел достичь, теперь завидуя другим — внизу сверкающие ледяные волны разверзлись прозрачной опалово-сине-зеленой бездной, а в неподвижном воздухе издалека доносился звон колокольчиков, напоминая о безмятежной зелени лугов и домашнем уюте. «Убийство!» — хрипло прошептал он. «Нет! — возразил ему я. — Это мне стоит называть вас убийцей, и разве не руку убийцы, подобно служителю закона, сейчас сжимает моя рука? Вы убиваете не так, как тот, кто крадется в ночи — тот убийца разит тело, вы же стремитесь поразить самую душу. Правда, преуспеть в этом вы не способны, но сама попытка ужасна. Не кричите и не противьтесь мне, здесь это бесполезно — вокруг лишь вечная природа — признайте, наконец, достойным того, чье имя очернили, или, как я уже говорил — вы рухнете вниз!» Короче говоря, он сдался и поклялся сделать так, как я велел — тогда, обняв его как дорогого брата, я вывел его с опасной тропы Мове-Па туда, где горы были куда дружелюбнее; там, все еще одолеваемый страхом и головокружением, он горько разрыдался.

Можете ли вы представить, что до того, как мы добрались до Шамони, мы стали лучшими из друзей? Он оправдал себя и свои подлые действия, и я благородно снял с него бремя вины — мы обменялись визитками, а когда расставались, это пугало для писателей от избытка чувств и виски (он шотландец, знаете ли) поклялось, что я величайший из людей во всем мире и с радостью послужит мне, чем сможет. Тогда ему уже было известно, что я ношу титул князя, но он величал меня иными высокими титулами. «Разве вы сами… ик! … не поэт?» — бормотал он, опираясь на меня, пока не повалился на кровать. Я сказал, что нет. «Мне так жаль! — объявил он, и пьяные слезы выступили у него на глазах. — Были б вы поэтом, я бы сделал для вас великое дело — я бы прославил вас … бесплатно!» Я оставил его благородно храпеть и больше его не видел. Но думаю, Джеффри, что он меня узнает; я лично навещу его. Клянусь всеми богами! Если б он только знал, в чьих руках он был на тропе Мове-Па, между жизнью и смертью!

Я непонимающе уставился на него.

— Но узнал же, — сказал я ему. — Разве вы не упомянули, что обменялись визитками?

— Верно, но лишь впоследствии! — рассмеялся Лучо. — Уверяю вас, мой дорогой друг, что с МакУингом мы все уладим!

Его рассказ весьма заинтересовал меня — он говорил и жестикулировал с таким драматизмом, что все действо развернулось передо мной, как на ладони. Под впечатлением от увиденного я воскликнул:

— Из вас бы получился великолепный актер, Лучо!

— А откуда вы знаете, что я не актер? — спросил он, сверкнув глазами, и быстро добавил: — Нет, нет нужды гримироваться и скакать на мостках в огнях безвкусной рампы как наемный мим, чтобы история сочла тебя великим. Лучший из актеров тот, кто может безупречно отыграть комедию жизни, к чему я и стремлюсь. Достойно шагать, говорить, улыбаться, плакать, стенать, смеяться и — достойно умереть! — все это лишь игра, ведь в каждом человеке есть тупой, безобразный бессмертный истинный Дух, неспособный притворяться — он просто есть, и он упорно, хоть и бессловесно противится лживому телу!

Я ничего не сказал в ответ на его тираду — я начинал привыкать к резким переменам его настроения и странным изречениям, и они лишь усиливали ту таинственную приязнь, что я испытывал к нему, придавая его образу загадочность, в чем был некий утонченный шарм. Время от времени, чувствуя себя несколько униженным, я сознавал, что полностью нахожусь под его влиянием, и жизнь моя подчиняется его распоряжениям и советам, но оправдывал себя тем, что это послужит мне на благо, так как он намного опытнее и влиятельнее меня. В тот вечер мы ужинали вместе, как уже делали часто, и разговор наш был полностью посвящен деньгам и торговым предприятиям. По совету Лучо я сделал несколько крупных финансовых вложений, что дало нам уйму поводов для обсуждения. Вечер был морозным и свежим, подходящим для короткой прогулки, и мы направились в частный карточный клуб, где мой товарищ хотел представить меня в качестве гостя. Располагался он в конце таинственной улочки, невдалеке от респектабельной Пэлл-Мэлл, и снаружи почти ничем не выделялся, но внутри был отделан роскошно, хоть и безвкусно. По всей видимости, председательствовала здесь женщина с подведенными глазами и крашеными волосами, принявшая нас первее всех прочих в англо-японской гостиной. Ее вид и манеры безошибочно выдавали в ней одну из полусветских дам, тех «невинных женщин с прошлым», что представляются жертвами мужских пороков. Лучо что-то сказал ей вскользь, после чего она взглянула на меня с почтением и улыбнулась, а затем позвонила в колокольчик. Явился осмотрительный слуга, весь одетый в черное, и, повинуясь легкому жесту госпожи, поклонившейся мне, когда я поравнялся с ней, повел нас наверх. Мы шли по мягчайшему ковру — я заметил, что все в этом заведении поглощало шум: даже на дверях с бесшумными петлями были плотные занавески. Наверху слуга очень осторожно постучал в боковую дверь — в замке повернулся ключ, и нас впустили в длинный двухместный номер, ярко освещенный электрическими лампами, где множество людей играли в красное и черное и баккара. При виде Лучо некоторые подняли головы и приветственно кивнули ему, улыбаясь, остальные вопросительно смотрели в мою сторону, но в целом наше появление прошло малозамеченным. Лучо, взяв меня за руку, увлек за собой, сел наблюдать за игрой — я последовал его примеру, обнаружив, что мне передалось волнение, пронизывающее комнату, как безмолвное напряжение в воздухе перед грозой. Мне были знакомы лица многих известных людей, видных политических и общественных деятелей, о которых вряд ли бы подумали, что они могут почтить своим присутствием карточный клуб. Но я старался ничем не выдать своего удивления и тихо следил за игрой и игроками с почти таким же нетерпением, как и мой спутник. Я был готов играть и проигрывать, однако оказался не готов к необычайной, разыгравшейся вскоре сцене, ведущую роль в которой силою обстоятельств довелось сыграть мне самому.