«Милостивый государь!

Я — податель рекомендательного письма от вашего товарища по колледжу, господина Джона Кэррингтона, ныне проживающего в Мельбурне, соблаговолившего предоставить мне возможность завести знакомство с тем, кто, согласно моему разумению, обладает исключительным литературным дарованием. Я навещу вас этим вечером между восемью и девятью часами, и рассчитываю, что вы окажетесь дома и не будете заняты. К письму я прилагаю свою визитную карточку, свой адрес, а также прошу меня дождаться.

С совершеннейшим почтением,

Лучо Риманез».

Упомянутая визитка упала на стол, едва я закончил чтение. На ней была та же искусная корона и подпись:

«Князь Лучо Риманез»,

а внизу карандашом приписан адрес: «Гранд-Отель».

Я перечитал письмо — язык его был достаточно строгим, ясным и учтивым. В нем не было ничего примечательного — совершенно ничего, и все же мне казалось, что оно обременено неким скрытым смыслом. Не могу сказать, почему. Мое внимание странным образом приковывал характерный, отчетливый почерк, и я вообразил, что автор письма должен прийтись мне по душе. Как бушевал ветер! и как завывала скрипка в соседней комнате, словно мятущийся дух позабытого музыканта под пыткой! Кружилась голова, щемило сердце, и капли дождя снаружи отдавались в ушах, словно шаги шпиона, что следил за каждым моим движением. Я ощущал раздражение, беспокойство — предчувствие зла застило яркие мысли о внезапно постигшей меня удаче. Вдруг я испытал острый приступ стыда — этот чужеземный князь, если, конечно, он на самом деле является таковым, собирался навестить меня — меня, в одночасье ставшего миллионером — в моем нынешнем презренном жилище. Я еще не успел коснуться своих богатств, но уже запятнал себя жалким, пошлым притворством, будто я никогда не был беден, и сейчас всего лишь смутился перед лицом небольших временных затруднений! Если бы у меня было хотя бы полшиллинга (а у меня его не было), я бы отправил нарочного к моему гостю с просьбой отложить визит.

— В любом случае, — вновь заговорил я, обращаясь к самому себе посреди пустой комнаты, где слышались отзвуки бушующей грозы, — я не стану принимать его сегодня. Сейчас я уйду, не оставив записки, и если он явится, то подумает, что я еще не получал его письма. Я могу назначить ему встречу, когда переселюсь на квартиру получше, и буду одет, как подобает моему положению, а сейчас нет ничего проще, чем избежать встречи с этим потенциальным благодетелем.

С этими словами мерцавшая лампа печально захрипела и погасла, и я остался в кромешной тьме. Выругавшись самым непочтительным образом, я принялся шарить по комнате в попытке найти спички или хотя бы пальто и шляпу, и все еще был занят бесплодными, досадными поисками, когда услышал цокот копыт: под моим окном резко остановилась лошадь. Кругом был мрак; я замер, прислушиваясь. Внизу послышалось какое-то движение, затем с боязливой учтивостью заговорила хозяйка, и звуки ее голоса переплетались с иным, звучным мужским голосом, затем кто-то уверенным, ровным шагом стал подниматься по лестнице на мой этаж.

— Вот же дьявол! — сердито пробормотал я. — Как изменчива удача — явился тот, кого мне не хочется видеть!

III

Открылась дверь, и в плотной тьме, окутавшей меня, я мог различить лишь высокую тень, стоявшую на пороге. Я хорошо помню, какое необычное любопытство пробудилось во мне при виде этой расплывчатой фигуры, в которой с первого взгляда угадывалась статность и представительность манер — и было оно столь сильным, что я едва расслышал, как хозяйка сказала: «Сэр, к вам явился этот джентльмен», — и ее слова тут же сменились неодобрительным бормотанием, стоило ей увидеть погруженную во мрак комнату. «Ну конечно, должно быть, лампа погасла!» — воскликнула она, и, обращаясь к гостю, добавила: «Сэр, боюсь, что мистера Темпеста здесь все же нет, хотя я уверена, что видела его полчаса назад. Если вы подождете здесь минутку, я принесу огня и посмотрю, не оставил ли он записки на столе».

Она поспешно удалилась, и хотя я знал, что должен поприветствовать вошедшего, необычайная, необъяснимая порочная причуда заставляла меня молчать, не обнаруживая своего присутствия. Тем временем высокий незнакомец сделал шаг или два, и звучный голос с нотками иронической веселости назвал мое имя:

— Джеффри Темпест, вы здесь?

Почему я не мог ответить? Странное, неестественное упрямство сковало мой язык, и, скрытый во мраке своего жалкого прибежища, я продолжал хранить молчание. Величественная фигура приблизилась, вдруг нависнув надо мной, и гость вновь воззвал ко мне:

— Джеффри Темпест, здесь ли вы?

Стыд охватил меня, и я больше не мог сдерживаться — приложив немало усилий, чтобы разрушить это удивительное заклятие немоты, поразившей меня, словно труса, прячущегося в тени, я смело шагнул вперед, навстречу гостю.

— Да, я здесь. И стыжусь того, что мне приходится встречать вас вот так. Вы, разумеется, князь Риманез — я только что прочел ваше письмо, уведомившее меня о вашем визите, но надеялся, что хозяйка, увидев, что в комнате темно, подумает, что меня здесь нет, и проводит вас к выходу. Видите, я абсолютно честен с вами!

— Вы и в самом деле говорите правду! — ответил незнакомец, и в голосе его все так же звенела серебром скрытая насмешка. — Вы так честны со мной, что понять вас несложно. Без лишних слов, без лишней вежливости вы отказываетесь принять меня; вы вообще не хотели, чтобы я приходил!

Столь открытое изъяснение моего умонастроения прозвучало так бесцеремонно, что я в спешке принялся отрицать это, хотя знал, что так и было. Правда, даже пустячная, всегда неприятна!

— Прошу вас, не считайте меня столь неучтивым. На самом деле я ознакомился с вашим письмом всего несколько минут назад, и до того, как сумел сделать хоть какие-то распоряжения, чтобы принять вас как подобает, лампа погасла, и вот я вынужден встретить вас в полной темноте, где даже руки друг другу не подать.

— А если попробовать? — спросил мой гость, и голос его внезапно смягчился, что придавало ему еще большую привлекательность. — Вот моя рука — и если вы ищете моей дружбы, наши руки встретятся — на ощупь, вслепую!

Я сразу протянул ему руку, и немедленно ощутил касание его теплой ладони, несколько властно сжавшей мою. В тот же миг комнату озарила вспышка света: вошла хозяйка, державшая в руках зажженную лампу, которую звала «своей лучшей», и поставила ее на стол. Кажется, у нее вырвался удивленный возглас при виде меня — что бы она ни сказала, я был слишком поглощен и очарован внешностью мужчины, в чьей длинной, изящной руке все еще покоилась моя. Я вполне высокого роста, но он был на полголовы выше, если не более того, и, рассмотрев его как следует, я подумал, что никогда еще не видел подобного сочетания красоты и интеллектуальности в облике любого из живущих. Превосходно очерченное лицо благородно возвышалось над плечами, достойными самого Геркулеса — овал его был идеален, необычайно бледен, и на нем ярко сияли большие черные глаза, взгляд которых загадочным образом полнился и веселостью, и болью. Но самым впечатляющим в его лице был рот — безупречная линия губ, красивых, но крепко сжатых, выдающихся, не слишком маленьких, так что в лице его не было ни капли женственности; также я отметил, что в покое они выражали горечь, надменность, даже жестокость. Но лишь только тень улыбки мелькала на них — и казалось, что они свидетельствовали или могли говорить о чем-то неуловимом, о страсти, у которой нет имени, и я мгновенно поймал себя на вспыхнувшей, как молния, мысли — что же за тайна скрывалась за этим? Единым взглядом я охватил весь облик моего нового знакомого, в высшей степени располагавший к себе, и когда его крепкая рука выпустила мою, я почувствовал, будто знаю его всю свою жизнь! И теперь, стоя лицом к лицу, при свете яркой лампы, я вспомнил, при каких условиях мы встретились — убогая холодная комнатенка, погасший огонь, пятна сажи на почти голом полу, моя изношенная одежда, мой плачевный вид — чего стоили они в сравнении с моим царственным гостем, о богатстве которого красноречиво говорили великолепные русские соболя на его длинной шубе, которую он расстегнул небрежным, величественным жестом, оценивающе разглядывая меня.

— Знаю, что явился в неурочный час, — проговорил он, — но я всегда поступаю так! Такова моя злосчастная судьба. Люди благородных кровей никогда не являются туда, где их не ждут — боюсь, что здесь мои манеры оставляют желать лучшего. Если можете, простите меня, и прочтите вот это, — и он протянул мне письмо, написанное знакомой рукой моего друга Кэррингтона. — И позвольте присесть, пока читаете его рекомендации.

Он пододвинул стул, усевшись на него. Я продолжал дивиться его прекрасному лицу и непринужденной позе.

— В рекомендациях нет необходимости, — сказал я со всей сердечностью, которую ощущал, — я уже получил письмо от Кэррингтона, где он отзывался о вас наипочтительнейшим образом. Но дело в том… что ж, князь, прошу простить, если я вызываю впечатление неловкости и смущения, но я ожидал увидеть перед собой глубокого старика…