— Продолжите ли вы свою литературную деятельность теперь, став владельцем этого небольшого состояния? — спросил он, когда мы закончили ужинать и Амиэль подал выдержанный коньяк и сигары, а затем почтительно удалился. — Будет ли вам вообще до нее дело?

— Ну разумеется, — ответил я, — хотя бы веселья ради. Видите ли, с помощью денег я могу сделать так, что публика меня заметит вне зависимости от того, как ей это понравится. Ни одна газета не откажется от публикации платных объявлений.

— Ваша правда! Но разве вдохновение не иссякнет от полного кошелька, но пустой головы?

Это замечание нимало меня не задело.

— Так вы считаете меня пустоголовым? — спросил я с некоторой досадой.

— Не сейчас. Дорогой мой Темпест, не позволяйте токайскому, что мы пили сейчас, или коньяку, что мы будем пить, говорить за себя! Уверяю вас, что я не считаю вас пустоголовым — напротив, насколько я слышал, она полна идей — прекрасных и оригинальных, но им нет места в мире литературной художественной критики. Будут ли эти идеи давать всходы или зачахнут теперь, когда туго набит ваш кошель — вот в чем вопрос. Выдающаяся оригинальность и вдохновение, как ни странно, редко присущи миллионерам. Вдохновение должно быть даровано свыше, деньги — наоборот. Однако в вашем случае и вдохновение, и оригинальность расцветут и принесут плоды — я верю в то, что это возможно. Впрочем, бывает и так, что Бог оставляет подающего надежды гения, осыпанного деньгами, и тогда на сцену выходит дьявол. Слыхали вы о таком?

— Никогда! — с улыбкой ответил я.

— Что ж, конечно, это утверждение смехотворно, и кажется вдвойне глупей в наш век, когда люди не верят ни в Бога, ни в дьявола. Однако оно содержит намек на то, что человек должен сделать выбор — вознестись или пасть; наверху гений, внизу деньги. Нельзя же и летать, и пресмыкаться одновременно.

— Вряд ли обладание деньгами заставит человека пресмыкаться, — возразил я. — Они необходимы, чтобы поддерживать его силы в полете, чтобы он мог воспарить на недосягаемую высоту.

— Вы так считаете? — И мой хозяин с печальным и задумчивым видом закурил сигару. — Боюсь, что вы не очень-то знакомы с тем, что я назову физической основой природы. То, что принадлежит земле, притягивается ей — понимаете ли вы это? Золото совершенно определенно принадлежит земле — его добывают из земли, из золотоносной породы, переплавляют в слитки — это вполне осязаемый металл. Никто не знает, откуда рождается гениальность — ее не выкопаешь, не передашь другому, с ней ничего нельзя сделать, кроме как восхищаться ей — это редкая гостья, капризная, как ветер, зачастую вносящая ужасную разруху в ряды шаблонных людей. Как я упоминал, она родом из горнего мира, выше земных запахов и вкусов, и те, что ей обладают, всегда обитают в неведомых высоких широтах. Но деньги — предмет полностью земной; когда у кого-то их много, он опускается на землю и остается стоять на ней!

Я рассмеялся.

— Как убедительно вы произносите речи против богатства! Ведь вы сами необычайно богаты — разве вы жалеете об этом?

— Нет, не жалею, так как в этом нет смысла, — ответил он, — и я никогда не трачу время понапрасну. Но я говорю вам истинную правду — гений и богатство почти никогда не идут рука об руку. Возьмем, к примеру, меня самого — вы и представить не можете, какими способностями я обладал — о, как давно это было! — прежде, чем стать свободным!

— Уверен, они по-прежнему с вами, — заявил я, глядя на его благородное лицо и ясные глаза.

На его лице снова мелькнула та странная, едва заметная улыбка, которую мне уже доводилось видеть прежде.

— О, вы желаете мне польстить! Вам приятен мой облик — как и многим иным. И все же нет ничего более обманчивого, чем внешность. Причина в том, что как только проходит детство, мы навсегда перестаем быть самими собой и вынуждены притворяться, и наша телесная оболочка лишь скрывает то, чем мы являемся на самом деле. Придумано действительно ловко и хитро — таким образом ни друг, ни враг не способен заглянуть за преграду плоти. Каждый человек — одинокая душа, что томится в рукотворной тюрьме, созданной им самим, — оставаясь в одиночестве, он вспоминает об этом и часто ненавидит себя, а иногда пугается прожорливого, кровожадного чудовища, что скрывается под личиной его привлекательного тела, и спешит забыть о его существовании, предаваясь пьянству и разврату. Так иногда поступаю и я — полагаю, вы обо мне так не думали?

— Никогда! — быстро ответил я, так как что-то в его словах и лице странным образом тронуло меня. — Вы клевещете на самого себя, очерняя собственную душу.

Он тихо усмехнулся.

— Может, и так! — рассеянно проговорил он. — Поверьте в то, что я не хуже большинства людей. Но вернемся к вопросу вашей литературной деятельности — вы говорили, что написали книгу, так опубликуйте ее и посмотрите, что из этого выйдет — если она будет пользоваться успехом, вас ждет удача. И есть способы сделать так, чтобы она стала популярной. О чем же ваш роман? Надеюсь, это что-нибудь непристойное?

— Вовсе нет, — горячо возразил я. — Это роман о благороднейших людях и высоких стремлениях — я написал его с целью возвысить и очистить мысли моих читателей, а также по возможности утешить мучимых горем или чувством утраты…

Риманез сочувственно улыбался.

— О, так не пойдет! — прервал он меня. — Уверяю, что нет; не та эпоха. Может, его и одобрят, если право первой ночи вы отдадите критикам, как поступил один из моих ближайших друзей, Генри Ирвинг — первая ночь, да еще отличный ужин и хорошая выпивка. Иначе все без толку. Чтобы он стал успешным, не стоит пытаться преуспеть в изящной словесности — стоит сделать его непристойным. Настолько неприличным, насколько это возможно, при этом не оскорбляя прогрессивных женщин — и вы обеспечите себе большое преимущество. Приправьте все как можно большим количеством пикантных подробностей и беременностью — если вкратце, пусть предметом вашего дискурса станут мужчины и женщины, единственной целью существования которых является размножение, и вас ждет невероятный успех. Во всем мире не сыщется такого критика, что не станет рукоплескать вам, а пятнадцатилетние школьницы будут с вожделением проглатывать страницу за страницей в своих тихих девственных спальнях!

Глаза его смотрели глумливо и насмешливо, и я не находил слов, чтобы ответить ему; в то же время он продолжал говорить:

— Дорогой мой Темпест, как вам вообще пришло в голову написать книгу, предметом которой, как вы говорите, служат «благороднейшие формы жизни»? На этой планете таковых не осталось — сплошь торгаши да плебеи, люди ничтожны; столь же ничтожны и их стремления. Ищите благородные формы жизни в иных мирах! ибо они существуют. К тому же люди не желают ни возвышенных, ни чистых мыслей — для этого у них есть церковь, где они зевают от скуки. И с чего бы вам утешать тех, кто по собственной глупости сам навлек на себя несчастье? Они не станут утешать вас, не дадут и полшиллинга, чтобы спасти от голода. Мой добрый друг, забудьте про свое донкихотство так же, как забыли про свою бедность. Живите для себя — если вы будете помогать другим, взамен вам отплатят лишь черной неблагодарностью, так что последуйте моему совету и не жертвуйте личными интересами из каких бы то ни было соображений.

С этими словами он встал из-за стола, повернувшись спиной к огню, и спокойно курил сигару; я же смотрел на его статную фигуру и красивое лицо, но мое восхищение омрачала мелькнувшая тень болезненного сомнения.

— Не будь вы столь хороши собой, я бы назвал вас бессердечным, — сказал я наконец. — Ваша внешность полностью противоречит тому, что вы говорите. На самом деле в вас нет безразличия к людям, которое вы стремитесь продемонстрировать — весь ваш облик говорит о благородстве духа, которое вам не подавить. Кроме того, разве вы не всегда пытаетесь творить добро?

Он улыбнулся.

— Всегда! Иными словами, я всегда занят тем, что пытаюсь угодить людским желаниям. А хорошо это для меня или плохо, еще не доказано. Потребности людей почти не знают границ, хотя, насколько мне известно, единственное, чего бы не желал ни один из них — прекратить всяческие сношения со мной!

— С чего бы вдруг? Разве могут они поступить так, познакомившись с вами? — Абсурдность его слов рассмешила меня.

Он бросил на меня косой, загадочный взгляд.

— Желания людей не всегда добродетельны, — добавил он, отвернувшись, чтобы стряхнуть пепел в камин.

— Но вы, конечно же, не потакаете им в их порочных намерениях? — спросил я, все еще смеясь. — Тогда бы это значило, что вы слишком рьяно играете роль благодетеля!

— Вижу, что наш с вами разговор ведет нас прямиком в зыбучие пески предположений. Мой дорогой друг, вы забываете: никто не может решать, что есть порок, а что есть добродетель. Эти понятия подобны хамелеонам, и в разных краях принимают разные обличья. Авраам имел трех жен и нескольких наложниц и, согласно Священному Писанию, был воплощением добродетели, а какой-нибудь лорд Остолоп в современном Лондоне имеет одну жену, нескольких наложниц, и во многом весьма схож с Авраамом, но считается чудовищем. «Кто будет прав, коль спорят мудрецы?» [Александр Поуп. Moral Essays, Epistle III (Здесь и далее прим. пер.).] Не будем больше об этом, так как мы никогда не придем к соглашению. Чем мы займем остаток вечера? Сегодня в Тиволи [Варьете на улице Стрэнд (театр просуществовал с 1890 по 1916 г.).] выступает одна ушлая широкобедрая танцовщица, пытающаяся покорить одного мелкого дряхлого герцога — быть может, взглянем на то, как извивается ее роскошное тело в попытках протиснуться в ряды английской аристократии? Или вы устали, и вам по душе долгий ночной сон?