Автобус ехал недолго, но медленно. Было невыносимо душно, бечевка от торта сильно резала ладонь.

Он сошел на нужной остановке и опять закурил. Улица была окраинная — одноэтажные частные домишки с маленькими чердачными мутными окнами. Зеленые палисадники, пока еще маскирующие пышной зеленью кустов хлипкий некрашеный штакетник. Колонка с водой и расплывшейся лужей. Дед с палкой на лавке у дома, двое мальчишек на велосипеде, молодая мать с коляской и книгой, отчаянно пытающаяся стряхнуть сон.

Он оглянулся, поискав нужную сторону улицы, и направился к дому. Дед на скамейке лениво глянул на Васю и отвел глаза. Молодая мать остановилась, провожая незнакомца любопытным взглядом. Мальчишки с гиканьем пронеслись мимо.

А он стоял у серого забора и мучительно вглядывался в глубь заросшего сада. Там стоял дом. Нет, не дом — домик. Домишко. Как и все в округе — чуть косой, припавший почему-то на правый бок, с почерневшей шиферной крышей, с тремя маленькими окошками на улицу и ржавой жестяной бочкой под водостоком.

Он наконец толкнул калитку и вошел во двор. На веревке, между двумя старыми яблонями, висели простыня, наволочка и ночнушка — большая, в мелкий синий горох, с кокетливым бантиком на груди. Ему отчего-то стало невыносимо стыдно, и он отвел глаза. Постучал в дверь, и оттуда сразу же раздался низкий, густой, медовый голос:

— Открыто.

Вася вошел и от волнения закашлялся.

— Доктор, вы? — услышал он все тот же голос.

Вася стоял столбом и молчал.

— Да кто там? — В голосе почувствовалось раздражение. — Ты, Петрович? Что молчишь, болван? Осип? Осип осип, Архип охрип, — звонко рассмеялся медовый голос.

— Нет! — почти выкрикнул он. — Не Петрович и не Осип.

— А кто же? — В ее голосе не чувствовалось никакой тревоги — одно кокетство.

Он опять закашлялся.

Через минуту услышал скрип пружинной кровати, тяжелый вздох и отпрянул к стене.

Ситцевая занавеска, отделяющая небольшую прихожую от комнаты, раздвинулась, и на пороге появилась женщина. Было видно, что она нездорова: температурный румянец на щеках, потный лоб, обметанный лихорадкой рот.

— А вы кто? — спокойно спросила женщина, поправляя царственным жестом воображаемую прическу.

Он хрипло проговорил:

— Я от Ремизовой, Натальи Ивановны, вашей бывшей соседки.

— А-а! — протянула она так, словно гонцы от старушки посещали ее не реже раза в неделю.

Оба помолчали.

— Ну, давайте пить чай, — она кивнула на коробку с тортом.

Прошли на крошечную кухоньку: стол, покрытый старой клеенкой в коричневую клетку, двухконфорочная плита, дряхлый буфет с посудой, два шатких венских стула.

Амалия повернулась спиной, чтобы поставить чайник, и тут же обернулась:

— А трубу вы починить можете? Течет вот тут, под мойкой. — Она озабоченно нахмурила брови. И, чуть смутившись, продолжила: — И вот горелка что-то барахлит, правая, один свист, а газа нет.

Вася радостно закивал. Чай пили молча, так, пару вопросов про бывшую соседку. Скоро пришел врач, и Амалия удалилась с ним в комнату.

Потом Вася бегал в аптеку, в магазин и на рынок. Чинил плиту и трубу, опять пили чай, и она призналась, что по причине нездоровья сильно устала.

Амалия ушла к себе, а Вася отыскал в сенях старую ржавую косу, покосил пожелтевшую уже траву за домом и спереди, обрезал сухие ветки у яблонь и кустов, жидкой метлой, как смог, вымел двор и, умаявшись, сел на крыльцо — покурить.

Спал он на узком топчане на кухне. Нет, не спал — слушал звуки дома и ее дыхание, свистящее, хриплое, с частыми всплесками сухого, отрывистого кашля.

Подскочил под утро — когда наконец почти уснул, — она просила пить. Погрел молока — Амалия пила медленно, по-девичьи наморщив нос.

А утром — утром она попросила кофе:

— Без кофе я, знаете, вот просто не человек!

Кофе не оказалось. Он бросился в «Центральный», словно забыв, что кофе наряду со всем остальным уже давно был в Красной книге советской гастрономии.

Продавщица в накрахмаленном халате узнала вчерашнего покупателя и улыбнулась. И Вася — впервые в жизни! — стал умолять ее и откуда нашел такие слова:

— Ну хотите — на колени встану?

Она смутилась, оглянулась и нырнула в подсобку.

Вышла красная и испуганная:

— Не в кассу, нет. Давайте сюда.

— Кофе был — вос-хи-ти-телен! — ее слово. — Настоящая арабика. И помол такой мелкий! Сто лет такого не пила — одни опилки последние годы.

Теперь она смотрела на него с любопытством:

— Вон вы какой! А с виду… Такой скромный мальчик!

Его слегка резануло — «мальчик». Впрочем, счастья Васиного это не отменило. Ни на одну секунду!

После завтрака Василий вынес во двор старое кресло — Амалия села, укрыв ноги ватным одеялом, и зажмурила глаза.

— Просто как вдовствующая королева! — Она задорно улыбнулась. — Ох, и во дворе — чудеса! — снова изумилась Амалия. — Вы — мой ангел, Вася! Мой добрый ангел!

А Вася… Он был на седьмом — восьмом, десятом, сто пятнадцатом — небе от счастья.

Никогда, никогда Вася не помнил такого. Даже в детстве — далеком и почти нереальном, когда живы и здоровы были еще все: и мать, и отец, и Леночка, когда были покой, семья, поездки в деревню к родне, рыбалка с отцом на заре, поход за грибами ранним утром по холодку, по росе. Когда были подарки под елкой, запах пирогов с капустой, маминых духов и табака от крепких отцовских рук…

Никогда он не чувствовал себя таким счастливым. Ни разу в жизни.

Он не замечал ничего. Просто не видел — словно ослеп от радости и счастья. Ни ее возраста — увы, вполне почтенного. Ни ее грузности, больных и опухших ног, ни второго подбородка — дряблого и отвисшего. Ни ее курносого «картофельного» носа, жидкого пучка волос — ничего. Ровным счетом.

Она была прекрасна, величественна, горделива. Ее не сломали ни бедность — почти нищета, — ни предательство мужчин, любимых и нелюбимых, ни возраст, ни одиночество, ни болезни. Она не потеряла вкуса к жизни, маленьких радостей, способности удивляться, восхищаться, смеяться.

И голос ее — по-прежнему звонкий, глубокий, с растяжечкой, модуляциями, молодой, кокетливый, «хрустальный» — жил своей жизнью, отдельно от тяжелого, неудобного, уже такого немилого тела. Отдельно от нее.

Через три дня он уехал. Амалия вышла на улицу и смотрела ему вслед.

Когда Вася неловко залез в дряхлый, утробно урчащий автобус, она помахала рукой.

Теперь каждую пятницу он ездил в Калинин. В нем открылись удивительные для него самого качества «доставалы». То вез он ей теплую кофту (мохер беж, большие пуговицы — китайское чудо), то польские тапки, мягкие и теплые, добытые с большим трудом, просто нереальная удача. То махровый халат, выпрошенный у соседки почти со слезами. То коробку печенья с фруктовой прослойкой, то чай со слонами. Колбаса — венгерская салями пугающе-красного, неестественного, почти несъедобного вида. Курица из заказа. («Ах, какой бульон! А запах! Только не кладите моркови, умоляю вас!») То кубачинский серебряный браслет с чернью. Вот повезло, заскочил в ЦУМ — и нате вам!

Браслет, правда, был маловат и не очень садился на полную руку.

Теперь, став профессиональным «доставалой», он знал почти наверняка, что в Смоленском по вечерам «выбрасывают» свежие огурцы и сыр с плесенью, в ГУМе в последние дни месяца (обязательно, план) — какой-нибудь импорт. В польской «Ванде» за кремом и помадой надо занимать очередь с семи утра, а в Доме обуви Вася даже завел приятельницу — так, для дела, понятно. Пятерка сверху — и пожалуйста, теплые сапоги.

— Для жены? — интересовалась кокетливо она.

Вася буркал что-то несуразное и неловко совал свою пятерку.

А еще покупал духи! Франция, чистая Франция. И запах! Просто целая охапка ландышей! Вот духам она радовалась больше теплой кофты, уютных тапок и острой на вкус, слишком перченной деликатесной салями.

Женщина! Истинная женщина — вот кто была она.

Теперь Амалия наряжалась к его приезду — юбка, блузка с брошкой, помада на губах. Выходили в хорошую погоду на променад — доставалась шляпка с вуалью, светлые перчатки, легкий шарфик, чуть забахромившийся по краям. Они шли под руку: Амалия медленно, с явным усилием, Вася — подстраиваясь к ее шагу. Он не видел ни ее несовершенства, ни возраста, ни немощи, ни разу не вспомнив про тот образ сказочной Белоснежки, который придумал когда-то: темные локоны до плеч, перехваченные яркой лентой, распахнутые синие глаза в черных и густых ресницах, изящный вздернутый носик, сердечко алых губ, тонкие запястья, изящные и легкие ноги.

Об этом Вася просто забыл.

И зимой, и по ранней весне она часто мучилась бронхитами. Дом был холодный, продувной. Из старых, рассохшихся рам сифонило так, что не помогали ни вата между створками, ни газетная лента, приклеенная к окнам крахмальным клейстером. Полы застелили кое-как новым линолеумом. Но все равно — дуло. Да еще и вода ледяная, и печка-пенсионерка.

Вот тогда… Тогда Василий и решился. Не потому что устал мотаться. Хотя, конечно, устал. А потому что просто хотел ей облегчить жизнь. А это у него получится, Василий не сомневался!