«Тебе никто не пожаловал ничего? Но отчего же?» — Ух, она так, идиотка, удивилась.

«Никому в приюте не дарят подарков», — сказала я.

Мы стояли в той части площади, что в ярмарочные дни звалась «самокатной». Здесь всегда было больше всего народу, и я надеялась, что именно здесь мне удастся наконец улизнуть.

«Так ты сирота?»

Ну и вопрос. Ослица, полоумная ослица.

Я снова попыталась затеряться в толпе. И снова не вышло. Девчонка остановила меня у кукольного вертепа. Здесь было особенно шумно. Тряпичный Петрушка над картонным забором верещал голосом особо неприятным и громким: «А мамка мне и говорит, что ей птички нашептали якобы я заместо заварки дурман-траву кладу! А я ей и говорю, мол, знаете, маменька, кажись, это Вы в чай чаго ложите, ежели с птицами балакаете!» Петрушка визгливо хохотал над своей прибауткой, и ему вторили пахнущие потом и водкой зеваки.

«Да ты погоди. Я могу тебе эту свистушку подарить, хочешь?»

Вот прямо так она мне и сказала. Всевышние! На кой мне её дарить, она уже моя.

«Я дам тебе золотник, отнеси его торговцу, пожалуйста, за свистульку. Сдачу, хочешь, себе забирай».

Я сказала, что не буду я возвращаться. Я теперь-то жалею, что золотник не взяла. Не сообразила чего-то. А так чего ещё купила б себе. Это я, конечно, дура. Ну что уж теперь…

«Ладно, — медленно опять, как и всегда, сказала она, окидывая меня сонным взглядом. — Я сама ему отнесу. А ты… С днём рождения».

Сказала и наконец пошла прочь. Неровной пружинистой и неспешной такой походкой. Как поломанный заводной болванчик. Престранная!

У меня оставалось немногим меньше часа, а я толком и поглазеть ни на что не успела. Но была рада, что полоумная наконец отвязалась. А горлица приятно утяжеляла карман! Да… Счастье моё только долго не продлилось.

То, как в конечном итоге всё разрешилось, придало мне небывалой бравады. На моё несчастье! Окрылённая успехом, я не могла более держать себя в узде.

Я всё ещё стояла на самокатной, когда совсем неподалёку приземлилась «павлинка». Шарнирные лапы так громко скрипнули, что у меня заныли уши. К «павлинке» тут же подскочила всякая мелюзга. Я вытянула шею, разглядывая прилавок, и увидала там… эх, печатные пряники. Я и не припомню, когда последний раз мне приходилось такой есть. Чем не праздничное угощение? Ведь был у меня день рождения! Маменька бы точно такой мне купила! Надо ли говорить, что на этот раз Всевышние от меня отвернулись?

Уже сидя в полицейском дилижансе, я запоздало вспомнила, что к «павлинкам» всегда-всегда приставлен смотрящий. Их чаще других обворовывают — торговец ведь не может покинуть своего места, особенно когда магазинчик на ходу. Какой же дурой я бываю! Прислонившись лбом к решётке, я тихо плакала. В такие минуты мне так хочется, чтобы Всевышние воротили всё назад. Влезть бы в собственную голову и втемяшить: «Не смей! Пряник не стоит пальцев!» Но это как умереть и родиться заново в богатой семье — невозможно. Всё, на что мне оставалось уповать, — попытаться сбежать. За воровство положено отрубать пальцы. По одному за каждую кражу, и не важно, стар ты или мал. В мои теперь двенадцать все пальцы у меня целы. И сидя в дилижансе, я что есть силы прижимала их к губам. Я так боялась, что вернусь в приют без одного. И тут уж начнётся кое-что пострашнее Володькиных обзывательств. Никто не станет смотреть на меня по-прежнему. Не после такого. Не после доказательства моей вины. Клеймо воровки останется со мной навеки. И куда я ни приду, где ни окажусь, все будут знать: я — сброд, я — недостойная, я — преступница. Будто мало того, что приютская!

Я вот что помню… На всю жизнь запомню: дилижанс хрипит и пыхтит, и дым просачивается сквозь решётку и ест глаза. Но я всё равно прижимаюсь к ней и таращусь на улицу в надежде, что додумаюсь, как удрать. Эта картина до сих пор пляшет перед глазами, стоит их закрыть. Я была так напугана…

Когда паровая карета выезжала с площади, перед нами вырос крепостной театр. Я с первого взгляда поняла, что это он! Разборный деревянный балаган, выкрашенный в голубой и белый. Имелись там даже колонны — то ли из картона, то ли из чего такого. На снегу они раскисли и покосились. А подле толпились актёры и актрисы. В богатых костюмах, взбитых париках… Я глядела на них во все глаза. А слёзы всё щипали и щипали щёки.

На улице была холодрыга, а в кузове духота. Там столько набилось народу, что меня сдавили со всех сторон. Разбойники разных мастей — мужчины и женщины, старики и малолетки. Большую часть совсем не заботило, что везут нас на лобное место. Они гоготали и переговаривались, кто беспалый, кто с повязкой на глазу. Жуткие. Сброд! Каким скоро и мне…

Подле меня сидела богато одетая молодая госпожа. Сперва я не замечала её. Слёзы душили меня, я баюкала одной рукой другую. В мыслях пыталась проститься с мизинцем. Я отчего-то решила, что рубить начинают с него. Но в какой-то миг госпожа вдруг взялась за мой платок. Я решила, что надобно сделать вид, будто не замечаю. Мне не хотелось ни с кем разговаривать. Но тогда господарочка ощутимо потрепала меня за плечо. Пришлось размазать по щекам слёзы и обернуться.

«Тебе сколько лет?» — у неё был мягкий и какой-то весь такой вкрадчивый голос. Как у лисицы.

«Оди… двенадцать», — сказала.

Лучше бы я промолчала, но нас годами учили относиться к богатым взрослым с почтением. Слова вылетели изо рта прежде, чем я смогла подавить в себе желание услужить. Я дура. Она ведь была не просто красивой знатной госпожой. Она была преступницей…

«Малышка, — она мурлыкала будто кошка. — И за что тебя?»

Я тут же всё ей выложила! Зачем? Почём мне знать? Так уж нас научили — уважать старших! Всё рассказала… И о смотрящем «павлинки», и о печатном прянике. И о полицейском, что был неподалёку в миг, когда меня схватили. Я говорила и наверняка краснела.

«Как ненаблюдательно с твоей стороны, — прищёлкнула госпожа языком. — Пока не научишься наблюдать, и не думай лезть в воровскую науку».

Науку! Ещё чего. Уж воровство точно не наука.

А я, слепая, только тогда заметила, что и руки, и ноги её скованы механическими цепями! Я потом огляделась по сторонам. Меня преочень заинтересовали чужие руки и ноги. Оказалось, в цепи были закованы многие! Мне тогда стало так страшно, что и меня… Я чуть не разрыдалась снова. Вернее, разрыдалась бы, ежели б господарочка мне вдруг не сказала:

«Хочешь выбраться отсюда?»

Разумеется, я хотела! Ещё как хотела! Больше всего на свете. И было мне уже наплевать, отчего на её руках есть кандалы, отчего она прицепилась ко мне.

«Если окажешь мне услугу, то и я окажу тебе», — прямо вот так мне и сказала.

«Какую услугу?» — сразу спросила я.

Не понравилось мне то её предложение. И вместе с тем…

Когда госпожа подалась вперёд, ко мне, я учуяла миндальный запах молочного мыла. Оно точно было из этого знаменитого «Товарищества Арно и Ко». Мне всегда ужасно хотелось такое себе, но я… я-то всё, что могла себе позволить, — ошиваться у расписных дверей магазина. Ждать пока кто-то зайдёт или выйдет. И нюхать да нюхать. А она там… прямо покупки делала!

«Ты должна кое-что забрать у меня. И кое-кому передать».

«Что забрать?»

«О, сущий пустяк! Склянку с лекарством, она очень нужна моему дядюшке. Он так сильно болен… Нуждается в нём прямо сегодня… А я вот, совсем некстати вынуждена тут задержаться…»

Больной дядюшка… Ха! Я не тупица. Наверное, на моём лице отразилось сомнение, потому что госпожа вдруг прямо взмолилась: «Прошу тебя, девочка! Он умирает! Разве стала б я рисковать, пытаясь вытащить тебя отсюда, ежели это не было б к спеху?»

Я не знала, что и думать. И она, видать, это заметила. Сказала мне:

«Послушай, и я ведь тебя впервые вижу! Мне тоже непросто тебе довериться. Но он умрёт, понимаешь? Я… я готова пойти на риск».

Надо сказать ведь, что господарочка была прилично и очень премодно одета. У неё было красивое лицо с тёмными глазами, длинные пальцы и волнистые волосы. От неё приятно пахло. И цепи… Цепи были единственным, что меня удерживало от того, чтоб с привычной покорностью броситься в ноги, готовясь услужить. Словно она одна из наших попечителей.

Но с другой стороны, она как-то ведь оказалась в дилижансе. В цепи закованная. Но вообще-то… я-то ведь сидела там же, рядом с ней. Да и в конце концов, у разбойников может быть семья, отчего же нет? Даже у них. Мне неприятно об этом думать, если честно. Потому что, выходит, я хуже преступников. У меня-то вот нет даже какого-нибудь больного дядюшки. И вообще никого нет. Но у красивой госпожи, разумеется, такие люди имеются. Её родня. Семья! Гадство.

Я-то ничего вообще-то не теряла. В конце концов, что плохого? И выберусь, и доброе дело сделаю… Или не доброе. Да какая разница.

Я согласилась. Конечно, чего бы не согласиться? Мне пальцы не лишние. Господарочка попросила меня незаметно «кое-что» вытащить из кармана её беличьей шубки. То был мелкий флакон. Я не стала его там разглядывать и быстро сунула к себе — прямо к горлице.

«Я должна была передать его двоюродному брату. Мы договорились встретиться на самокатной, у вертепа с Петрушкой. Видела, где это?»