— Да и как, — продолжал Окаянный, — боярину обратить стрелы на тех, кто за его щитом рос? Боевое знамя увидят, глядишь, со страху притихнут.

Сеггар заметил:

— Моя, значит, заступа твоему… Угу-Югу не глянулась.

— Не в том дело, дядя Неуступ, — улыбнулся Сиге. — Ты добычи в Сегду отправил — возы с натуги трещали. Соблазнишься ли за тридевять болот неторниками ради мази от глазной гнойницы?

Сеггар хмурился, крутил длинный ус.

— Ради мази?..

— Ну да. Мне задаток дорогими лекарствами посулили. Золота-серебра в той волости негусто, а вот зелейщики, говорят, знатные.

Неуступ спросил совсем прямо:

— Так на что тебе мой совет, Сиге? Чем смущаешься?

Окаянный вздохнул, помедлил.

— Места у них глушьё, торга нет, своим кру́гом живут, даже маяков не пускают. Я начертания смотрел… на Коновом Вене и то понять легче, где зеленцы, где урманы безвыходные. Решил, вдруг ты что подскажешь?

— А имя есть у той украины?

— Уркарах. Земля Вешнего Грома.

— Погоди… это не у Венца ли?

— У него. Там и прежде Беды нелюдье было: болота да горы каменные… ныне подавно.

Издали долетели струнные звоны. К шатру, окружённый воинами и весёлыми девками, подходил гусляр Окаянного. Югвейн с любопытством повернулся навстречу, но за спиной вспыхнула перебранка. Оружные спутники гонца отталкивали босомыку. Человечишко терзал в руках шапку, одежда выглядела собранной по выкидным кучам, полосы на штанах угадывались с трудом.

— Услышь, милостивец!..

Боярский посланник подхватил полу плаща:

— С глаз уберите.

— Милостивец… — уворачиваясь от черенков копий, зачастил несчастный Галуха. — Напрягатель меткого лука, верховой сокол славного Гволкхмэя Кайдена!

Посланник задержался, впервые посмотрел в полные страха, ищущие глаза.

— Что тебе?

— Подобно Хадугу Четвёртому, твой владыка посвящал свои дни благородному искусству охоты… теперь, говорят, он слушает гончих с вершины холма, восседая на войлоках и коврах… Есть ли кому достойно воспеть его былые удачи? Восхвалить доблестных сыновей?..

— Откуда ничтожному вроде тебя знать имя моего прегрозного господина?

— Твоё высокостепенство изумится, узнав, сколь многое достигает ушей никем не замечаемого певца…

Югвейн задумался.

— Ты учён вежеству, — проговорил он затем. — Твой охабень когда-то дорого стоил…

— Дивно верен глаз твоего высокостепенства, — обрёл надежду Галуха. — Этому игрецу случалось петь у подножия тронов. Пока череда злосчастий не ввергла меня в это ка́лево, не отдала произволу грубых людей…

Витязи смотрели, кривились, помалкивали. В чужие дела встревать не рука. Лишь Облаку, богоречивому гусляру, до приличий не было дела. Он наддал шагу, сильней ударил по струнам, пустился в глумливый припляс кругом Галухи с Югвейном.

Ой, непутка отстиралась,
Быстро замуж собиралась,
Вся идёт светла, скромна,
А ведёрочко — без дна!
Кто корыстуется блудом,
Не мостись к честно́му люду,
В нашем хлебе и в дыму
Не потребен никому!

Витязи смеялись. Знатный посланец шикнул сквозь зубы, откинулся прочь, как от больного скверной болезнью.

— Господин!..

Югвейн больше слушать не стал. Галуха всхлипнул, ткнулся лицом в облезлую шапку. Через великую силу поднялся с колен, убрёл прочь.

Сеггар сказал без жалости:

— Я бы даже то забыл, что таракан к Ялмаку от нас отбежал. А вот что гусляра моего злосла́вил — не спущу.

Окаянный с горечью усмехнулся:

— Слабый человек — что былинка под вихрями.

— Слабому надо тех держаться, кто правдой силён. Где был, плесень, когда мой мальчонка кощеев на подвиг воспламенял? Почто рядом горло не надрывал?

Облака зазывали в шатёр, где дышали жаровни, но вожди медлили. Глядя на них, гусляр и сам остался снаружи. Склонил ухо над палубкой, один шпенёк подтянул, другой отпустил. Сладил струны под новую песню. Кивнул сам себе, повёл голосницу — не очень громко, но у вежи смолкли все разговоры. В гусельном искусстве Облак склонился бы разве перед Крылом. Но Крыла убаюкал добрый Киян, а Облак — вот он, живой, голосистый. Воеводе слава, людям веселье.

Надо мною шумели
То берёзы, то ели,
По старинному тракту я заканчивал путь…
На высоком кургане,
Что в былинах помянут,
Притомившись под вечер, я прилёг отдохнуть.

Надо было видеть, как он играл. Левая рука подцепляла густые рокочущие созвучья, правая порхала в верхах, выщипывая голосницу. За такой игрой легко следовать голосу, но пальцы мелькали — навзрячь ухваток не переймёшь. Про Облака говорили, что он не любил делиться умением.

Так-то славно лежалось
На траве, что шепталась,
Провожая и славя угасающий день…
А когда над погостом
Вышли первые звёзды,
Из ночного тумана тихо выплыла тень.


При секире калёной
И в броне золочёной,
Родом прямо из песен, из старинных времён,
Молвил воин сурово:
«Ну, потомок, здорово!
Будешь гостем желанным!» И отвесил поклон.

Окаяничи слаженно подтягивали любимую песню. Красно пел один из первых витязей, Сме́шко, но Облака всё равно слыхать было над прочими. Такие голоса зовутся крылатыми.

Между яви и бреда
Завязалась беседа
Про жестокие битвы, про последний заслон,
О редеющем строе
И о клятве героев
Всю-то ночь до рассвета мне рассказывал он.

Гуляй кашлянул, подхватил знакомые слова. Облак нашёл святотатца, закатил глаза. Гуляй смущённо умолк.

В этой сече кровавой
Не искавшие славы
К поколениям юным обращали свой крик…
…Лишь о том, что ни ве́сти,
Ни улики той чести
Не дошло до потомков, сокрушался старик.


Над вершинами елей
Огоньки побледнели.
Протянул мне воитель свой колчан из-под стрел:
«Завещанию внемли!
На родимую землю
Отнеси…» И растаял. И назвать не успел.

Ильгра вдруг сказала Гуляю:

— Вкриво гудит. Незамаюшка лучше сыграл бы.

Гуляй посмотрел недоверчиво. Как равнять? Незамайка хрипел, рычал, больше сказывал, чем действительно пел. Всё же нутряное чувство не позволило отмахнуться.

Ильгра задумалась, тихо пояснила:

— Окаянич голосом красуется. А наш… сердцем в песню входил.

Взгляд Гуляя оттаял. Беспощадный стрелок с неумелой нежностью приобнял воительницу, шепнул:

— Вернётся он, Ильгрушка. Новые гуселишки наладит.

Она ответила ровно:

— А пусть попробует не наладить.

Что же сталось со мною?
Я лишился покоя.
По людским поселеньям сам как тень прохожу.
Где те гордые стрелы,
Что в колчан поседелый,
Как в отцовскую руку, я однажды вложу?


Где над новенькой зыбкой
Я увижу улыбку
Храбрецов, отстоявших наше счастье в бою?
Там я сяду, усталый,
Там я старым и малым
О героях былого эту песню спою.

Сеггаровичи беседовали негромко, но Облак услышал. Взгляд ревниво блеснул. «Голосом, говорите, красуюсь? А вот что послушайте!» И, не осёкшись, увенчал песню, вынес последнее слово то ли нескончаемым зовом одинокого странника, то ли последним кличем героя, летящим сквозь годы и вёрсты.

Хотелось немедленно отозваться, рвануться на помощь…

— Вот так, — сказал Сеггар. — Мёртвый живому попечение передал. Был у меня друг задушевный…

— Знаю! Космохвост, рында царевича шегардайского, — кивнул Окаянный. Может, он сам того не хотел, но прозвучало: «Горазд ты, дядька Неуступ, темя долбить! Сказано, к праведным не пойду. С себя репьи обирай!»

Старший воевода всё так и услышал. Насупился, замолчал. «Ладно, Сиге. Сам живи, сам почёсывайся…»

— Ещё пой! — теребили Облака.

Сеггаровичи просили:

— Нашу давай!

Облак напоказ раскашлялся, заломил бровь:

— Вашу?

— «Гусли, звените сами собой…»

— Такой не знаю, — важничал игрец.

— Да мы напоём, ты подхватывай.

И напели. С торговой стоянки отозвались воем собаки. Облак шарахнулся, зажал уши ладонями:

— Ну вас! Телега заскрипела, давно дёгтю не ела…

— Уж как умеем. Подхватывай знай, Облак ходячий. Или невмочь?

— Да с вами «Лебедь плакала» от «Чиженька щебечет» не разберёшь. Каков загусельщик был, таковы подголоски!

Царская потемнела, заворчала:

— Ты нашего Незамайку не трожь…

Чем грозней воин, тем сдержанней. Однако даже из мокрой колоды можно добыть огня, а из живых людей — подавно. Смешко, могучий стрелец, заметил рождение ссоры, подступил к Облаку:

— Гусли дашь?

Облак неохотно снял с плеча цветную обя́зь.

— Мировщик твой Смешко, — сказал Окаянному Сеггар. — Прямо Летень мой.

Младший воевода спросил с искренним участием:

— Как он?

— У дикомытов прижился. Жену повёл.

— Гусельки мои бедные! — громко сетовал Облак. — Замучит вас неумеха, голоса звонкие растеряете…

У Смешки в самом деле сразу не получилось, струны прозвучали враздрай. Облак в показном ужасе бросился спасать вагуду, Смешко под общий хохот от него побежал.