«Направь руку, Владычица…»

Вёрткий Шагала уже выскользнул из-за стола. Играючи шлёпнул по обширному заду под простой грубой рубахой.

Дурочка обернулась к новой забаве. Шагала плясал перед ней, кривлялся, влёк за собой. Все тайные воины умели плясать. На орудьях Владычицы нет дел честны́х и презренных, есть полезные и бесполезные. Вот и пляски сгодились. Девке понравились неистовые ужимки Шагалы. Заухала, замычала, стала хлопать себя по брюху, по тугой, как репа, груди. Потянулась за ним вон из дому.

Пороша с Комыней подняли Комыниху, усадили. Женщина плакала, трогала содранный висок, порывалась за дочерью.

— Не надо бы, мамонька, — сказал Пороша спокойно. Подумал, добавил: — Сын Мораны твоё ребя не обидит.

Комыня обнял жену… сам вдруг всхлипнул. Не то с облегчения, не то с печали.

Шагала вернулся малое время спустя. Помятый, ошалевший, в тельнице, разорванной аж до пупа.

— Славься, Владычица, — произнёс уже без кривлянья. — Ласков поцелуй Матери… дарует сон беспечальный.

Неумная утробно гукала в чёрном дворе, ворочая под навесом чурбаны дров. Громоздила один на другой, возводила столпы, разваливала. Играла в бирюльки.

— Воистину, — сказал Пороша.

Никто на улице не должен был связать успенье Комыничны с приходом «старых знакомых». Оттого плоти, лишённой души, предстояло скончать биение жизни ближе к закату.

В сенях, таясь неведомо от кого, Комыня из полы в полу отдал Пороше весомо звякнувший свёрток.

Глиняный мостик

Было их четверо. Слепой, хромой, да третий горбатый… да юркий, отроческих статей поводырь. Имя поводыря не всякому укладывалось на язык: Хшхерше. Он утверждал, будто происходит из морского малорослого племени, но каждому встречному поди объясни. Ни́зень, ёра, кувыка!

Нынешний торговый день их щедро вознаградил. Зря ли Хшхерше считали самым ловким на язык среди четверых! Это он придумал облекать сплетни водоносов в попевки. Хлёсткие и короткие. Такие, примером:

Вот купец, богат на диво!
По трудам ему нажива!
Он объехал целый свет,
А сыночка рядом нет!
Нехорош возрос помощник.
Люди добры, киньте грошик!

Кувыки были люди учёные, битые. Имён-прозваний в попевках не возглашали. Молодой Радиборович всё равно почему-то кинулся в кулаки. Спасибо людям, оттеснили. Подняли гусельки, закрутили съехавшие шпенёчки, вернули Клыпе:

— Гуди знай, хроменький.

И он стал бросать руку вверх-вниз. Горбун Бугорок стукнул в бубен, слепой Некша запел:

Дочку мать драла за косу,
А теперь подмоги просит,
Потому как сын-надёжа
Без гульбы прожить не может.
К нищете не счесть дорожек.
Люди добры, киньте грошик!

— Так это ж про вдову Опалёниху!

— Бегали к ней напрасных детей замертвлять, ныне стыдятся.

— А помните, желанные, как от дочери отреклась?

— Ещё бы не помнить!

— А теперь: я не я, дочка снова моя.

Люди охочи смеяться. Особенно глупости и неурядице за соседским забором.

— А дочерь что?

— А она матери: нешто Киец мой трудится, чтоб Хвалько в кружале гулял?

— Ишь твёрдости набралась. А вдова?

— А вдова: вот тебе материнское отвержение, живи киловата, не понесла да не понесёшь.

— О как! А не Вяжихвостка языком наплела?

— Правда истинная, желанные. Баба Моклочиха при том была, своими ушами слышала.

Гудела, вынося попевку, зубанка Хшхерше. Бренькали гусли, лад не в лад стучал бубен. Было весело, потешно, задорно, всё удавалось. Некша допел слова, нашарил пыжатку, повёл вместо голоса. Песня, красы ради, смело забиралась в верха, и они давались Некше через великую силу — устал. В распяленный колпачок сыпалась мзда, да не подаяние убогим, а полновесный почёт.

Теперь трое шли к себе на Отоки, где ютились приживальцами у вдовушки Карасихи. Скоро Глиняный мостик, потом Ломаный, потом Рыбный…

— Так дело пойдёт, — задумался Хшхерше, — в людях мыкаться перестанем, свой дворик выкупим.

— На Ржавой где-нибудь. У болота.

— Широк двор, два шага вдоль…

— Если млад Радиборович не отнимет да обизорники не налетят.

— Тьфу на тебя! Не поминай даже!

— Нищий забот не ведает, богатей с оглядкой живёт.

— Двор будет, жениться захочется!

Улица Клешебойка незаметно втекла на Глиняный мостик. Здесь была не самая богатая и красивая часть города, но всё-таки дома за заборами и псы во дворах. Чтобы войти в такой двор хозяином, четырёх жизней не хватит.

— Добрый господин… — вкрался в плеск ворги бесцветный шепчущий голос. Что-то коснулось подола Некшиной сорочицы. Только потому и заметил, что привык жить осязанием.

Кувыки обернулись все разом. Каждый поклялся бы: под облокотником древнего мостика только что гулял ветер. Отколь взялся оборванец, угодливо припавший на колено? А вот взялся. Щурил взгляд сквозь серые патлы, тянул руку в свисающем нарукавнике. Не то сам боялся, не то стерёгся их напугать.

Хшхерше отрезал:

— Ступай к уличанской молельне, там подадут.

— Всякому подай, сами с чем пойдём? — буркнул Клыпа.

— К нам в долю хочет!

— Да он раб, — пригляделся Бугорок.

— Рабу у чужих клянчить — хозяина бесславить.

— Иди отселича, пока в воду не свергли!

Вот это в Шегардае любили. Вреда чуть, а плеску! А сраму! Здесь даже молодецкие поединки вершились на мостиках — кто кого сшибёт ударом весла.

Раб съёжился.

— Ты мог бы… петь, — расслышал чуткий слепец. Расслышал, обиделся:

— Что болтаешь? Я полдня людям пел.

— Ну его, Некша. Дай-ка отпинаю, и пошли.

— Чище… краше… голос выпустить…

Услышат ли человека, который одно словечко еле выталкивает, пока ему — десять? Цепкие руки схватили за штаны, за драную гуньку… брызги столбом до самого облокотника!

Посмеявшись, кувыки двинулись дальше.

— Что не жить, когда в жменьке звенить.

— Будем так-то собирать, купим тебе, Клыпа, новый башмак…

— Мне?

— Тебе дёшево, потому что пары не надо.

— В крепких башмаках гулять, люди миловать перестанут.

— А мы не милости просим. Мы гудим-играем, люди нас за то награждают.

— Раньше тоже гудили…

— Раньше мы жалость людскую на себя обращали. А теперь торжане теснятся, слушать хотят.

— Никто таких песен не слагает, как Хшхерше!

Ломаный мостик прозвался так оттого, что сопряг две улицы не в створ, а с заметным изломом. Каменный перебор, годный под ряжи, нашёлся лишь далеко в стороне. Жители Лобка утверждали: Ойдриг всыпал нерадивым мостникам кнутов от души. Показывали даже место, где пороли строителей. Рыбаки из Оток грозили наветчикам кулаками. Их послушать, Ойдриг сам указал отмель: «Здесь ставить велю. Зане — лепота!»

В годовые праздники давний спор вспыхивал наново. купцы и лодочники встречались на Ломаном и махали потесями, выходя кут на кут. В вёдрые дни отсюда любовались Торжным островом, гребнистыми теремами дворца. С Ойдригова Опина вид был прямее и краше, но там всегда пронизывал ветер, а Ломаный хоронился в заветерье.

Кувыки любили останавливаться на рукотворной площадке, где смыкались локти моста. Задержались и теперь. Присели, вытащили снедный добыток, бурачок пива.

— Не пойму вот, как люди опричь Шегардая живут? — отламывая кусок расстегая, задумался Бугорок. У него, обделённого шеей, голова сидела прямо в плечах, вздёрнутых словно бы вечным недоумением. Горбун смотрел вдаль, где плясали, рвались на ветру хвосты холода, падавшего извне. Меж ними гордо высились деревянные башенки, увенчанные жестяными махавками. Лепота! — Торгованов послушать, за стенами тьмущая темень, а вздумаешь отцедить, как есть ледышки обронишь.

— Отколь же сами торгованы являются? — фыркнул рассудительный Клыпа. — И тьма им не тьма, и ледышками никого не распёрло. Товары привозят, значит живут.

— Живут, болотник жуют. — Хшхерше вытянул за хвост вяленую шемаю, зубами разорвал вдоль. — Чтоб я от батюшки седого Воркуна добра искать отбежал!

— А и незачем оно тебе, отбегать. Ввадимся собирать, как сегодня, ещё женим тебя.

— А следом Некшу. Молодые вы у нас.

— Что примолк, Некша?

— А не ешь почто?

Слепец, чья стать позволяла ему черёдничать с водоносами, сидел, обхватив руками колено. Хмурил светлые брови.

— Парнишку не утопили хоть? — спросил наконец.

— Которого?

— Ну того. Докучного.

— Парнишку?

— Такого не знаем, видали коржавище сивое…

Некша отмахнулся. Он знал лучше.

— Я не слышал, чтобы барахтался. Всплыл ли?

Хшхерше отхлебнул пива.

— Да кто его хватится, кощея заплёванного.

— Экий ты смелый! А хозяин спрашивать придёт?

Некша расцепил пальцы, собрался вставать:

— Вернуться надо бы.

— Тебе гребтится, — озлился Хшхерше, — ты и ступай, а нам незачем.

— И пойду. Послушаю, людей расспрошу.

— Да вынырнул он! Под мост уплыл!

Некоторое время трапезничали молча. С Воркуна пахло водорослями, простором, свободой. Ветер нёс пелены тумана, то пряча, то открывая заросли Дикого Кута.

— Зря тын воздвигли, — сказал Бугорок. — Кругом дворца.