— Творится, а что поделать. Так научились жить, по-другому не умеем, — пожала плечами Ауда.

— Откуда же дурман-трава берется? — отвлекала ее Котя, словно бы интересуясь.

— Везут с Аларгата под видом разных товаров, — охотно отвечала Ауда. — Так Игор и разбогател, а был-то никем, считай. Я же его первая жена, с юности с ним.

— И вы ему помогали во всем этом?

— Чем могла. Я-то в юности тоже была не промах! Обольщала гостей его, отвлекала на себя внимание врагов. Они как рот разинут на красу, так Игор и украдет у них, что ему нужно.

— Но это же бесчестно! За такое духи не прощают! — все не могла подавить негодование Котя. — У меня в деревне воров заживо в землю закапывали. Помню, один раз со всей семьей, сказали «сорняки вырывать с корнем надо».

— Ох и крутые у вас нравы! — поразилась Ауда, а потом продолжила, злобно сверкая глазами: — Да что ты тут! Да, бесчестно. Для тебя бесчестно. Но, знаешь, когда тебя забирает хоть кто-то из дома увеселений, пойдешь с радостью и с таким, как Игор, лишь бы быть его одной, а не общей да каждого встречного.

Котя замолчала, хотя не устыдилась ни единого своего слова. Худые люди лучше честных находят для себя оправдания.

— Неужели добрый человек не забрал бы? — отозвалась она, низко склоняя голову.

— Добрым молодцам и добрые девицы нужны. И родилась я на улице, а не в теплой избе с тятенькой и маменькой.

— У меня тоже отец ушел за Круглое Море, иначе бы не отдали…

— И все равно: посмотри на себя — ровная вся, губы алые, груди тугие. — Ауда ткнула Котю в живот. — Эх… вышел бы только толк.

— Не хочу я быть женой человека, который нажил так богатство, — прошипела сквозь зубы Котя.

Ауда сморщилась и резко хлестнула по щеке и губам, Котя отпрянула.

— Да что ж ты заладила! Будешь перечить, так он запросто отдаст тебя в дом увеселений! — с угрозой нависла над ней Ауда, но очень быстро заулыбалась: — Лучше жить в достатке да помалкивать. Теперь-то глянь, какой терем у нас. Так-то и лучше, чем на улице. Живем тихо, не в городе, не в деревне, богатство скопили. Только вот детей не прижили. — Она вздохнула и погрустнела, опускаясь на лавку. — Эх… А я ведь любила-то его по молодости. Лихой был да горячий. Бывало, обовьешь его руками, целуешь жарко, а он тебя как укусит… Ух, как зверь дикий! — От воспоминания глаза ее загорелись и вновь померкли. — Но потом все ушло куда-то. Разлюбил он меня. И я сама себя. Все думала: виновата, что богатство все это передать некому будет. В доме увеселений с девками всякое случается, больно делают, не берегут. Думала, может, и я виновата. Так я и надоумила его взять вторую-то жену.

— Тоже из дома увеселений? — шепнула Котя, озираясь на молчаливую Вею.

— Нет, наоборот! Нашел в этой деревне, — тоже негромко отозвалась Ауда. — Хорошая была девица, отдавала ее вдова хворая, совсем плоха уже была тогда. Взял без приданого. Все еще сказали, что пожалел. Да толку тоже не вышло. Уже много лет — и ничего. У других в избах тесных мал мала меньше, а у нас в тереме тишина.

Котя слушала ее и проникалась невольным сочувствием к безответной Вее. Она-то не участвовала в дурных делах, но и на такую жизнь не жаловалась, потому что другой не знала. Котя тоже не в хоромах родилась, но, наверное, слишком глубоко засел в ней дух свободолюбия, опьянили в детстве рассказы о далеких морях.

— Тоскливо мне порой, ой как тоскливо, — пожаловалась Ауда, старея сразу на несколько лет, скрываясь в тени угла у печи. — Такая печаль сердце ест. Я бы и чужого понянчила, к груди бы прижала, пела бы ему колыбельные.

Она с мечтательной нежностью схватилась за работу, смяла полотно с недоделанным узором, словно и правда качая на руках ребенка.

— Что, если духи так наказали вас? — зло сорвалось с губ Коти, с такой ненавистью, будто змея ядовитая слетела.

Самой неприятно сделалось. За это она получила новую пощечину, но сочла ее заслуженной.

— Опять ты со своей честностью, — прошипела Ауда, скаля редкие гнилые зубы. — Может, и наказали, Хаос их разберет. Но лучше бы тебе постараться. Ты молодая, крепкая. Вон и румяная вся, и руки сильные, и бедра широкие — должна справиться. Если справишься, можешь даже дитятко свое не любить, не пестовать, мне сразу отдашь, и я уж буду.

Котя ужаснулась при мысли, что ее дитя намерена отнять эта отвратительная старуха. Хотя больше страшила мысль о том, что придется до конца своих дней остаться в этом тереме.

— А если дело не во мне, а в нем? Что со мной будет? — воскликнула Котя, вспоминая слова Веи.

— Не вздумай сказать ему, что дело в нем, — предостерегла Ауда. — Я помню, как-то меньшая жена — считай, уже средняя — сказала ему. Так он ее исколотил! А как кричал! Никогда нас не бил, а здесь я его еле угомонила. Помнишь, Вея?

— Помню-помню, — выдохнула несчастная женщина.

— И что же мне делать? — спросила Котя, закрывая лицо руками.

— Живи с нами. Что еще тебе остается? — уже утешала ее Ауда. — Еды хватает, одевать тебя будет красиво. Работы немного, есть помощницы да помощники.

— Если лет через пять он поймет, что и с тобой ничего не получается, может, угомонится, — протянула Вея, заканчивая узор на полотне, рассматривая его в скупом свете слюдяного оконца терема. Горница оказалась хоть и просторной, но сумрачной.

— Да-да! Просто будем жить, — воодушевленно закивала Ауда. — Я ему говорила: давай возьмем на воспитание сиротку какую-нибудь, если уж богатство передать кому-то хочется, возьмем младенчика, так он и знать не будет, что чужой. Нет — упрямится. За такие слова уже мне попало. Все-то только свое семя посеять хочет. Но не прорастает оно ни в ком.

Так прошло еще несколько дней. Котя нашла себе привычную приятную работу: вышивала узоры. Кашель ее уже почти не бил, не нападал тяжким ударом. Вскоре она достаточно окрепла, чтобы посмотреть весь дом. Ауда охотно показала свои «хоромы». Терем в целом оказался просто избой в два этажа с несколькими сенями и комнатами. Подклеть уходила почти под землю, но там царила сырость, поэтому посмотреть ее не дали.

Ауда не замолкала ни на миг, охотно рассказывала, где и какие вещи, как получены, откуда привезены. Некоторые оказались из далеких неведомых стран, часть купленная, часть — украденная, о чем Ауда не стеснялась говорить. На нее даже прикрикивал Игор:

— Ну, старая! Это в прошлом! Теперь я торговый гость!

— Знаю я, какой ты гость, — бесстрашно смеялась ему в ответ жена, но без зла. И он так же ухмылялся ей, подмигивал, а Котю будто и не замечал вовсе. По крайней мере, заговорить с ней не пытался, чему она лишь радовалась. Она с трудом не морщилась от таких речей и прибауток про воровство. К счастью, у Игора находилось много дел, он отлучался из терема, но зато неизменными стражами оставались его люди, мрачные мужики, все с оружием. У многих оказались длинные изогнутые мечи, от жителей Ветвичей наемники отличались смуглыми лицами и горбатыми носами.

— А вот здесь-то мы уже столы скоро расставим, — показывала нижнюю горницу и сени Ауда.

Похоже, подготовка к свадьбе увлекала ее больше, чем остальных. Коте снова чудилось, словно все происходит не с ней, не по-настоящему. Две недели в бреду, полумрак верхней горницы — все выглядело дурным сном. Достаточно только открыть глаза. Но не удавалось. И далекий зов ничего не говорил, лишь жег и мучил — он как будто совсем приблизился. Котя выглядывала из всех окошек, нарочито интересуясь унылым видом на двор или на лес. Она надеялась заприметить оранжевые глаза у околицы или уже возле терема. И одновременно страшно переживала за прекрасного неведомого зверя. Возможно, он уже никогда не вернется, ведь ничего не обещал.

— Вот тут во главе стола жених с невестой сядут, — объясняла Ауда, указывая на стенные лавки.

— Почему на свадебный пир нельзя родных пригласить? — вздохнула Котя.

— Нельзя. А то узнают, чего не следует. На праздник-то съедутся все давние знакомые Игора. Все-все, кто дурман-траву ему помогает возить из Аларгата, кто продает ее по всем Ветвичам. Обещали прислать подарки. Он на праздник не поскупился, ты уж поверь, — довольно отвечала Ауда. — Вот и тебя скоро оденем в шелка да бархат. А убор тебе какой придумал! Эх, а у нас свадебка была под открытым небом, и оба в лохмотьях стояли. Посмотрели тогда друг на друга — и рассмеялись. И брачным ложем первым был у нас лесной мох.

Она вновь улыбалась воспоминаниям. Кто-то радовался и такой неправильной жизни, но Котя ужасалась, что навеки ее измажут в черной смоле бесчестных дел жениха-старика. И если бы еще привязалась к нему, как Ауда в свое время! Женское сердце непостижимое, порой принимает и беззаконие по слабости своей природы, лишь почуяв силу мужчины. Не каждая понимает, для чего эта сила — во вред ли или во благо.

— Только у вас-то он все равно любимый был, — со скрытой завистью пробормотала Котя.

Ее нараставшую с каждым днем привязанность к созданию Хаоса тоже многие сочли бы страшным преступлением, едва ли не более тяжким, чем воровство.

— А тебе постылый. Знаю, — отмахнулась Ауда то ли с сочувствием, то ли с издевкой; милосердие из нее выжгла жизнь. — Но перетерпишь и привыкнешь. Все привыкают. К чему угодно можно привыкнуть, если не думаешь об этом. Вот вроде оно есть, а ты его не видишь, не слышишь, не чувствуешь. Этому я в доме увеселений научилась. Тяжелее мне было, чем тебе, глупая. Тогда еще не запретили их, нас никто и не думал защищать.