У Ларисы едва хватило сил закрыть библиотеку. Кажется, она доехала до дому на трамвае, но самой дороги не помнила.

Из прихожей она сразу отправилась в душ и долго терла себя мочалкой, будто хотела снять всю кожу.

Любовь оказалась темным влечением к чужой темной душе.

Как она могла забыть, что приятное и хорошее — абсолютно не одно и то же?

Почему приняла самую низкую похоть за возвышенные чувства?

Были минуты, когда ей казалось, что они с Алексеем соединяются душами, так что исчезают между ними все тайны и барьеры. Почему же она не разглядела в нем низкое и злое?

Может быть, она тоже такая — низкая, темная и жестокая?

Он ласкал ее теми же руками, которыми убивал людей, а ей нравилось…

Значит, совсем не корь была виновата в ее злых мыслях насчет мужа. Значит, это с ней самой что-то не так, раз она потянулась к убийце и страстно желала смерти Никиты, чтобы соединиться с Алексеем.

На следующий день она взяла новый больничный и еще две недели неподвижно пролежала в кровати, ничего не ела и надеялась, что «сердчишко» что-нибудь выкинет и для нее все кончится. Лариса возненавидела себя.

— Ну как? — Галина Адамовна отточенным движением крутанула парикмахерское кресло и подала Ларисе второе зеркало, чтобы оценила затылок.

Лариса выжала из себя столько восторга, сколько могла.

— А вы были правы, дорогая! Гаврошик вам очень идет, вот просто очень! Косу жаль, но так вы посвежели, совсем девочка! На маникюрчик пройти, кстати, не желаете? У Розочки как раз окошечко внезапно освободилось.

Лариса прошла и погрузила пальцы в ванночку с горячей водой. Голове было непривычно легко и немножко холодно.

Хорошо, что она избавилась от волос, которые он так любил. Зарывался в них лицом, гладил… Все, теперь они отрезаны. Вырастут новые, не знавшие его прикосновений. А там, как знать, вдруг и вся она обновится.

* * *

Надежды Веры Ивановны, что все как-нибудь рассосется, не оправдались. Борис Михайлович не передумал, никто из коллег не выразил желания засветиться в громком процессе, и Еремеев тоже не пригласил для себя нормального адвоката.

Вот и пришлось Вере Ивановне натягивать свои прохудившиеся сапоги и тащиться в следственный изолятор «Кресты», где она была нечастой гостьей, ибо ее подзащитные редко удостаивались такой чести, как заключение под стражу.

Миновав все ворота, Вера Ивановна вдруг поняла, что больше похожа на маргинальную мамашу мелкого воришки, чем на адвоката, и настроение окончательно испортилось.

Хорошо хоть не пришлось долго ждать, пока освободится допросная.

Когда Еремееву объявили об окончании предварительного следствия, он отказался от адвоката и знакомился с производством по делу самостоятельно. Спохватились только после того, как передали дело в суд. Вдруг вспомнили, что участие защитника в делах, в которых в качестве наказания может быть назначена смертная казнь, является обязательным, так что давай, Вера Ивановна, чеши в «Кресты», прибирай за нами!

Она поморщилась и в ожидании, пока приведут обвиняемого, прошлась по узкой комнатке, размерами чуть больше поездного купе. Стены, выкрашенные светленькой, но все равно тоскливой краской, по углам уже пошедшей пузырями, давили. Из узкой бойницы окна под потолком лился солнечный свет и ложился на бетонный пол прямоугольником, перечеркнутым решеткой, как шахматная доска или тетрадный лист в кривом зеркале.

Пахло затхлостью и табаком.

Привели обвиняемого.

Еремеев оказался высоким тощим мужиком с длинными ногами и руками. На узком темном лице выделялись высокие скулы и длинный крючковатый нос. Он не улыбался, но природа сама сложила его тонкие губы в злую усмешку, а во взгляде раскосых, почти монгольских глаз было что-то тревожное, неуловимо неприятное и раздражающее.

Вера Ивановна перевела взгляд на его руки — огромные кисти с худыми, но широкими запястьями.

Физической силой этого человека бог явно не обидел.

А самое ужасное, что Еремеев был неуловимо похож на Смирнова, жестокого маньяка и убийцу ее мужа.

Она села напротив и представилась.

— Итак, Алексей Ильич, я ваш адвокат.

— Очень приятно, — голос у него оказался низкий и глухой.

Разговаривая, он по-птичьи поворачивал голову, и Вера Ивановна наконец сообразила, что не так в его лице. Искусственный глаз.

Стул был привинчен к полу, но Вера Ивановна немножко подвинулась, чтобы оказаться на его зрячей стороне.

— Алексей Ильич, лучший совет, который я могу вам дать в качестве вашего адвоката, — пригласите себе другого адвоката.

— Что так? — он засмеялся, а Вера Ивановна вздрогнула — дико было видеть в маньяке проявление человеческих чувств.

— Во-первых, у меня мало опыта в делах такого рода…

— Ну так их вообще, слава богу, мало.

— Да, слава богу. Но есть еще личная причина, по которой я не смогу вас представлять и добросовестно соблюдать ваши интересы.

— И что вы предлагаете? Никто не хочет меня защищать, а биться самому мне, оказывается, закон не позволяет. Так что, теперь вечно, что ли, в Крестах сидеть, пока не родится адвокат с менее высокими моральными устоями, чем у всех у вас?

Вера Ивановна покачала головой:

— Так не будет.

— Я тоже думаю, что не будет. Если казнь назначена, то она обязательно состоится.

— Не передергивайте, Алексей Ильич. Покамест назначен только суд.

— Который будет простой формальностью. Понятно же, к чему меня приговорят. Вера Ивановна, я был, конечно, ошарашен, когда меня арестовали, но, черт возьми, улики такие убедительные, что я даже начал сам себя подозревать, хотя точно знаю, что ничего подобного не делал.

— Нет?

— Нет, Вера Ивановна.

Она пожала плечами:

— Предупреждаю, что ложь адвокату всегда обходится очень дорого.

— Я не лгу.

— Ладно, тогда я первая подам пример честности. Дело в том, что много лет назад моего мужа убил маньяк.

— Соболезную.

— Спасибо. Просто вы должны знать: я глубоко и непоколебимо убеждена, что никакого другого наказания, кроме смертной казни, для таких чудовищ быть не может. Так что еще раз предлагаю вам взять другого адвоката.

Еремеев нахмурился.

— У вас есть реальный шанс сохранить жизнь, — продолжала Вера Ивановна, — если вы напишете чистосердечное признание во всех убийствах, которые совершили. Дело вернут на доследование, вы будете сотрудничать, покажете, где находятся тела, плюс ваши боевые заслуги… Шанс есть, Алексей Ильич.

— Да ну, бред какой-то! Если бы я и захотел рискнуть и оговорить себя, то все равно не знаю, где тела, так что мне нечего предложить следствию, кроме слез и соплей, а это, сами знаете, товар не слишком ценный.

— То есть мы будем строить линию защиты на том, что вы невиновны?

— Именно.

— Тогда дайте мне хоть что-нибудь. Хоть какую-нибудь зацепку.

Еремеев развел руками:

— Я же вам говорю, ничего нет.

— Алиби?

— Что вы, откуда? Я человек одинокий, с соседями общаюсь постольку-поскольку. После работы нигде не бываю, рано ложусь спать. Да и, насколько я понял, тела обнаруживали не сразу, когда уже трудно определить точное время смерти. Вот с фляжкой только если… Да и то!

Он коротко хмыкнул.

— Что?

— Да чертовщина какая-то! Если я потерял ее, пока убивал того несчастного парня, то с июля как минимум у меня не должно было ее быть, верно?

Вера Ивановна кивнула.

— Однако я помню, как пользовался ею в сентябре.

Она поморщилась. Слабенько. Свидетелей этому нет, но даже если они каким-то образом найдутся, гособвинитель тут же сотрет их в порошок. «Вы точно видели у подсудимого указанную фляжку после июля прошлого года? Чем можете подтвердить? Почему решили, что это именно она, а не точно такая же? Вы просто путаете или даете заведомо ложные показания, чтобы выгородить вашего приятеля?»

— Был момент, когда я решил, что сошел с ума, — сказал Еремеев, — все-таки башкой тогда сильно приложился. Боялся, а вдруг реально раздвоение личности началось или что похуже? Но специалисты в психушке сказали, что я нормальный.

Вера Ивановна покачала головой. Как можно сказать про такого выродка, как Еремеев, что он нормальный?

— Странно вообще, — усмехнулся Еремеев, — такое чувство… Вот вроде точно знаешь, что ничего плохого ты не делал, а как насядут на тебя, так поневоле усомнишься. Думаешь: а вдруг они лучше знают, их же много… Видите, это даже я так считаю, так что говорить о тех, кто меня не знает? С чего бы вдруг они стали мне верить?

— Алексей Ильич, — строго и холодно сказала Вера Ивановна, — верить — это в церковь, а в суде надо доказывать.

Он фыркнул:

— Не докажем. Я уже смирился. Все эти монетки, фляжки, свидетели, которым со страху мерещатся одноглазые люди, это фантасмагория какая-то для меня, но она чертовски убедительна в глазах непредвзятых людей. Я бы на месте судьи не сомневался даже. Ну что делать… Жизнь вообще конечна и кончиться может в любой момент.

Вера Ивановна хотела резко встать, но стул был привинчен слишком близко к столу в расчете на более стройного человека, чем она.

Конец ознакомительного фрагмента