— Пошла вон тоже.

— Я работаю.

Его тон, его слова. Бьют. Так, как не каждый кулак долбанет.

Но я привыкла. Я всегда поднимаюсь.

— Пошла. Вон!!!

— Я! Работаю!!!

Несколько секунд смотрим друг на друга злобно.

Он в бессильной ярости.

Я — в таком же бессильном отчаянии.

Фиг ты меня выгонишь отсюда, ясно тебе? Фиг. Ты. Меня. Выгонишь!

Он неожиданно усмехается, откидывается на подушку. Его усмешка словно режет лицо надвое. Как у каменного истукана. Только глаза живые.

Горящие. Горячие.

— Наглая малышка.

Молчу.

— Ну что? А ты бы меня поцеловала? М? Такого?

— Да.

Это я сказала? Вслух? Да? Вслух сказала? Ой…

Видно, глаза выдают мой страх и отчаяние. Потому что он невесело усмехается.

— Не ври. Кому я такой нужен? Франкенштейн…

— Это неправда. Неправда!

— Неправда? — он повышает голос, глаза опять горят злобно и жестко. Так не похоже на того веселого улыбчивого парня, что успокаивал меня у останков моей прошлой жизни! — Неправда? Хорошо.

Он опять оглядывает меня. Уже по-другому. Тягуче. С мягким и одновременно мучительно жгучим прищуром.

Под этим взглядом я теряюсь. Вспыхиваю. Горю. По всему телу — словно всполохи. Его фантомные прикосновения.

— Хорошо, — опять повторяет он, — посмотрим, как ты умеешь отвечать за свои слова, малышка. Дверь защелкни.

5

Переход от издевательского тона к приказному настолько неожиданный, что я не задумываюсь. Просто протягиваю руку и защелкиваю замок на двери.

— Сюда иди.

Плеть. У него в руках. В его голосе. Щелк!

И я иду.

Удивляясь самой себе. С предвкушением и острой тянущей болью. В сердце. И ниже.

— А ты смелая, да? Малышка?

Не отвечаю. Ему мои ответы и не нужны. Он разглядывает меня. С болью и каким-то исследовательским натуралистическим интересом. А мне, наверно, должно быть гадко от этого. Но не гадко.

Это же он.

Я все понимаю.

Я не дура.

Я знаю, для чего он это делает. Что им движет. Чего он добивается.

Почему он нарочито груб и не отворачивает лицо. Заставляет меня смотреть. Вернее, думает, что заставляет.

Потому что меня не надо заставлять. Я делаю это сама. С удовольствием.

Каким-то дурацким шрамам на коже не скрыть его лицо. Это невозможно. Это даже смешно представить.

Шрамы — они всего лишь сверху. А внутри — он все тот же. Смелый, веселый, отчаянный и добрый парень, который вытащил меня, непутевую дурочку, из-под кровати в задымленной квартире, который ласково убирал слабые руки, вцепившиеся ему в куртку и мешающие нормально перехватить под коленками, который разговаривал со мной, без увещеваний и злости, спокойно и ласково. Который ушел спасать других людей. И обещал вернуться.

Он хочет мне что-то доказать. Показать.

Он плохо меня знает.

Я наклоняюсь и целую его. Нежно-нежно, едва касаясь подживающей кожи губами. Я не хочу причинить боль.

Петр выдыхает. Резко. Кулаки сжимаются, словно он… Едва сдерживается, чтоб не оттолкнуть. Но не отталкивает.

Я глажу, аккуратно, провожу кончиками пальцев по груди, ниже, живот, сокращающийся чутко под ладошкой, твердый… Боже, какое блаженство! Я об этом и не мечтала…

Ниже, к резинке спортивных штанов.

Сердце колотится, о ребра стучит, стучит, стучит…

— Убери руки, малышка…

Остановилось.

— Хватит. Прости меня.

Мои ладони перехватывают его тяжелые пальцы. Он не позволяет больше до себя дотрагиваться.

Но я хочу!

Черт, я так хочу! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!!! Хотя бы один раз! Пожалуйста…

Наверно, я это шепчу.

Наверно.

Не знаю, все заволакивает слезами. Я неопытна. Я не умею уговаривать мужчину на секс!

Не умею! Но я… Я делаю все, что возможно в этой ситуации.

Опять наклоняюсь к его губам, страшным, обожженным и смело обхватываю их своими. Стараясь не навредить, не причинить боли.

И, наверно, в губы шепчу это свое «пожалуйста».

Потому что ладони его ослабевают, и мои пальцы продолжают исследование.

И губы следом за ними.

Опять ниже, ниже, к груди, заросшей волосом, к животу, плоскому, красивому… Он подрагивает от моих прикосновений. Так волнующе.

Ниже.

Смело оттягиваю резинку штанов, замираю, разглядывая.

Он… Он большой. Я уже насмотрелась в больнице всего. И этого тоже. И есть с чем сравнить.

Он красивый. Ровный, крупный. И очень твердый. Это же хорошо? Да?

Я трогаю его ладонью, провожу вверх и вниз, обнажая розовую головку.

Петр наблюдает за мной внимательно и коротко вдыхает воздух. Грудь резко поднимается и опускается. И, словно в такт движению легких, подрагивает член в моих пальцах.

— Малышка… Хватит уже. Все. Я понял. Убери руки. Убери руки, малышка…

Его мольба — это отдельный виток удовольствия для меня. Настолько сильный, что внизу живота уже не больно. Там уже ломит. Так, как когда я сама себя к финалу подвожу, лежа по вечерам в маленькой каморке у больничной столовки, где живу после пожара. Я думаю о нем, когда это делаю. О его губах. О его глазах. О том, как пахнет его тело.

И сейчас — это моя сбывшаяся мечта. Фантазия наяву. Мне неважно, что будет дальше. Мне нужно его. Сильно. До безумия. До дрожи во всем теле.

— Пожалуйста… — тихо шепчу я, прежде чем обхватить его губами.

И это одновременно невероятно бьет по ногам, ослабляя их, заставляя ухватиться за кровать, а его стон, сладкий, мучительный, отдается дрожью по коже.

Он… Вкусный. Везде. И там тоже. Я жадная. Я хочу по-максимуму использовать отведенные мне минуты счастья. Хоть так. Хоть так!

И потому не медлю. Пробую, сначала языком по кромке уздечки, отслеживая реакцию на свои действия.

Так? Так правильно? Да? Нравится?

И, судя по тому, как жадно он смотрит на меня, как сжимает кулаки, добела, до голубизны даже костяшек, ему все нравится. Очень нравится.

Я аккуратно прихватываю головку, впускаю в рот.

— Ниже, малышка. Возьми глубже.

Голос, прерывистый, взгляд, единственное, что есть живого на обожженном лице, темный и горящий.

Я — послушная девочка. Я все делаю так, как он говорит.

Беру глубже, насаживаюсь, до горла, до спазмов. Вверх и вниз. Несколько раз.

А потом на затылок ложится тяжелая ладонь.

Прихватывает за волосы, задает темп.

Он дышит тяжело, шепчет что-то, но я не слышу. Я полностью поглощена своими ощущениями.

Мне неудобно. Потому что он не жалеет. Властная рука не дает свободы, не позволяет вздохнуть полной грудью, горло сокращается. Потому что он и в самом деле большой. И это тяжело.

Мне горячо. Везде, во всем теле, остро-горячо просто от осознания того, что происходит. Его запах бьет в голову так, что напрочь отключает любую мыслительную деятельность. Я и не думаю. Я тону. Я просто задыхаюсь.

Мне сладко. От его голоса прерывистого, от его вкуса, от того, что ему нравится! Ему нравится то, что я делаю! Он — мой. Хоть на краткое мгновение, но мой. И одно это добавляет такой процент сладости в ощущения, что хочется зажмуриться и покатать их на языке, как конфетку.

Я уже думаю, что все скоро кончится, слишком он напряжен, слишком тяжела рука, слишком напористы движения…

Но неожиданно меня отпускают.

Я приподнимаюсь, смотрю удивленно.

Что такое? Я что-то делала не так? Ему не нравится?

Но руки грубо тянут вверх, силой сажают на живот.

Я седлаю его, как норовистого жеребца, и сейчас Петр наверняка ощущает голой кожей, насколько мокрые у меня трусики. Насколько я его хочу.

— Малышка… Красивая такая… — шепчет он, завороженно разглядывая меня.

А я удивляюсь. Я? Красивая? Я???

Пальцы опытно скользят под халат, отгибают кромку белья. И сразу ныряют вглубь.

Ах! Я невольно закатываю глаза.

Хорошо! Боже, как хорошо!

Мне никогда никто не делал ничего подобного. Я вообще с мужчиной не была! И не знала, что можно так… Руками…

— Мокрая какая… Садись на меня, малышка…

Я не задумываюсь. Правда. Вообще никаких мыслей не возникает о том, что не надо.

Потому что надо.

Единственное, о чем думаю, это только, чтоб не понял, что у меня не было никого. Потому что тогда прекратит. И я умру сразу.

Сползаю ниже, по пути целуя грудь, трогая безудержно все, до чего могу дотянуться. Эта тактильность необходима, она — дополнительное удовольствие, усиливающееся в геометрии.

Копошусь с бельем, хорошо, что эластичное, легко отогнуть.

Он не мешает, смотрит жадно, гладит меня по бедрам, широкие ладони забираются к животу, мимолетно касаются клитора. Я каждый раз вздрагиваю, когда он это делает.

— Зажигалка какая, малышка… Тебя только пожарный потушит…

А потом он приподнимает меня, легко, словно я — невесомая, и мягко насаживает на себя.

Я замираю. Потому что больно. Это очень больно! Но я умею терпеть. Главное, чтоб не догадался! Не прекратил!

Он хмурится, оглядывает меня темно, горячо.

— Маленькая какая… Сколько мужчин было у тебя?

Я молчу. Пусть не догадается!

— Малышка… Пиздец, хорошо… — выдыхает он.

Хорошо? Ему хорошо? Не догадался?

Я запрокидываю голову и решительно двигаю бедрами. Насаживаясь разом и до упора.

Слезы брызжут из глаз!

Господи, как больно! Больно!