— У тебя все получается. — Портнов уселся на стул верхом. — Ты убийца реальности. Все идет, как ты задумала.
— Нет, — сказала Сашка. — Мира, каким вы его видите, не существует. Каким вы его воображаете — не существует и в помине.
Так говорил когда-то Портнов на первом занятии по специальности в группе «А». Когда первокурсница Самохина стояла у доски с завязанными глазами и таращилась в темноту. Сейчас она вернула ему должок.
Он оценил, ухмыльнулся:
— Мир существует, Самохина, каким ты его создала. Когда книга дошла до читателей, поздно переписывать текст.
— Спасибо за сигареты, — сказала Сашка. — Я отдам, честное слово.
* * *
Она поднялась на крыльцо между двумя каменными львами — морды их стерлись от частых прикосновений, но правый казался грустным, а левый насмешливым, даже веселым. Львы глядели вверх, в небо, где зимой взойдет созвездие Ориона. Сашка держалась за свою мансарду как за место силы, хотя, конечно, могла бы жить… точнее, существовать и функционировать где угодно.
В комнате пахло холодным сигаретным дымом. Антикварный стол-конторка был завален карандашными набросками, и десятки альбомных листов на кнопках и стикерах покрывали стены, будто в кино о полицейском участке. Это были Сашкины автопортреты, все разные: те на первый взгляд неотличимы от фотографий, другие похожи на детские рисунки, а третьи не то злобные карикатуры, не то мясницкие схемы разделки туши. Вперемешку лепились картинки, не имеющие ничего общего с изображением человека: то идеально симметричные, то бесформенные, с лаконичной закорючкой в центре листа или с единственной точкой, где острие карандаша насквозь пробило бумагу.
Приближалось осеннее утро. Сашка открыла дверь крохотного балкона, увитого желтым виноградом, посмотрела в небо — в ту самую точку, куда смотрели каменные львы…
Провернулись созвездия, поднялся Орион. Покрылись снегом тротуары и крыши, и пришел февраль. Сашка вдохнула морозный воздух и снова посмотрела на небо; резко посветлело, наступило утро, виноград зазеленел густой сетью. Наступил конец июня.
Старые часы в комнате пробили семь. Сашке вспомнились другие часы, в другом доме, в иных обстоятельствах, но она до времени заперла воспоминание. Приняла горячий душ, разогрела бутерброд в микроволновке, сварила кофе. Выкурила две сигареты подряд — из пачки Портнова. Надо купить и вернуть ему пачку, но рядом с институтом сигареты не продаются.
В белом льняном костюме, в сандалиях на плоской подошве Сашка вышла из дома. Орали воробьи в липах. У входа в институт, у тротуара, стояла пара автобусов с табличкой «Специальный заказ».
Сашка вошла в вестибюль, кивнула вахтеру и тут же проследовала в институтский двор. Тут, между общагой и основным зданием, толпились студенты, только что переведенные на второй курс. С цветными рюкзаками, сумками, кто-то с гитарой — вчерашние первокурсники ехали на практику.
Они топтались на месте или стояли неподвижно. Они хмурились или рассеянно улыбались. То и дело трогали уши, щеки, носы, будто желая убедиться, что все части тела на месте. Иногда касались друг друга, не желая подбодрить или привлечь внимание — а все затем же, чтобы убедиться, что мир и предметы вокруг материальны.
Сашка видела их изнутри — с носами на затылке, с глазами на животе, с разрушенными привязанностями, причинно-следственными связями, вывернутой логикой. Естественный деструктивный этап, который проходит любой студент в первые годы обучения. Если они будут прилежно учиться, то соберут себя заново и сквозь человеческую оболочку проглянет Слово…
Сашка пошла от одного к другому, вглядываясь в лица. Кто-то смотрел сквозь нее, кто-то неуверенно улыбался. Сашка стиснула зубы: почти все они были застывшие изнутри, без динамики. Каждый — будто зародыш в золотом яйце, оцепеневший или уже дохлый. Это тот курс, о котором Адель говорила, что он «сильнее»?! Если с первого сентября они не начнут заниматься в полную силу — в полную, а не как в прошлом году! — они останутся калеками, сойдут с ума, провалят зачет, умрут…
Сашка едва удержалась, от того, чтобы отменить практику одним распоряжением и загнать студентов обратно в аудиторию. Все должно идти своим чередом, сегодня двадцать шестое июня. Адель закончила проверять явку по списку, махнула рукой, и студенты вереницей через подворотню потащились на улицу, к автобусам. Впереди широким шагом выступал Дима в спортивном костюме, с сеткой волейбольных мячей на плече, что-то говорил девушкам, и девушки смеялись…
— Я уезжаю, — сказала Сашка в ответ на вопросительный взгляд Адели. — К первому сентября у нас будет новый набор и новая мотивация.
Адель кивнула, всем видом показывая, что желает Сашке удачи, хотя и не верит в успех.
* * *
Сашка почти не помнила Торпу летом. Вечно так получалось, что лучшие месяцы она проводила где-то в другом месте. От летней Торпы осталось единственное воспоминание — липовый цвет, душистые цветы и листья, из которых так здорово заваривать чай осенью и зимой.
Теперь старые липы засохли и вместо них росли тонкие, молодые. Липовый цвет очень рано облетел этим летом, только кое-где еще вились пчелы.
Сашка пешком дошла до самого старого района, больше похожего на поселок, чем на город. Замедлила шаг перед одним из домов — над забором возвышалась огромная елка, на самой ее верхушке болталась ниточка мишуры — серебристый «дождик» не заметили или не смогли дотянуться, убирая украшения после Нового года. Во дворе грохотал мяч о забор и вопили дети: они съехались на каникулы к дедушке и бабушке. Младшей внучке было года четыре, а старшим в конце августа исполнится восемнадцать.
Она остановилась и посмотрела сквозь забор. Близнецы переживали тот период жизни, когда особенно хочется отличаться друг от друга: один полуголый, в линялых плавках, другой — в аккуратных джинсах и тенниске. Один на повышенных тонах объяснял двоюродной младшей сестре, что во время броска нельзя переступать линию, другой сидел в беседке, с планшетом на коленях, с кислой миной на лице — как будто младшие родственники, к которым парень относил и брата, докучали ему целую вечность и уже истощили терпение.
Мальчики были похожи на Ярослава Григорьева, как две точнейшие проекции: тот случай, когда отцовство написано на лбу безо всякой генетической экспертизы. Разумеется, у них имелись живые мама, папа, бабушки и дедушки, тетя и дядя, двоюродные брат и сестра, и эта шумная компания была, возможно, лучшим, что удалось создать Сашке в новом мире, где Пароль прозвучал.
Оба умны и талантливы, оба немного инфантильны. Вчера еще школьники, оба уже зачислены, один на первый курс политехнического университета, другой — на биофак. Оба мечтают будущим летом поехать куда-нибудь по отдельности, своей компанией, и уж точно не гостить в Торпе, где все мило и привычно, но до чертиков надоело, а ведь они уже взрослые; и еще кое-что роднит их. Внутри каждого, если присмотреться, есть отблеск, подобный запаху горячей канифоли. И звон, как от капли спирта на языке. Оба потенциальные Слова, орудия Речи. Их можно бы оставить в покое, тогда они останутся людьми, проживут свою жизнь и никогда не узнают правду об Институте. Так рассуждала Сашка ровно год назад, стоя у этого забора и глядя на этих мальчишек. Тогда она сказала себе — слишком рано, год у них еще есть…
Теперь было, пожалуй, слишком поздно.
Речь не терпит упрощения. Если институт в Торпе не выдаст новое поколение сильных, подготовленных выпускников — мир онемеет и перестанет существовать. И Сашка, создавшая этот добрый, умирающий мир, навеки повиснет в пустоте и одиночестве. И поделом же убийце реальности…
Она зашагала дальше — как раз в тот момент, когда с крыльца послышался веселый голос Антона Павловича:
— Обедать! Борщ, котлеты, ви-ишня! Ну-ка, руки мыть!
Сашка отошла на пару кварталов, опустилась на скамейку, белую от тополиного пуха, и закурила. Вытащила блокнот из полотняной сумки. Нарисовала, не отрывая руки, автопортрет — спираль раскрывающейся галактики и тень самолета, проходящего на фоне ядра. Крылатый силуэт, не имеющий ничего общего с авиастроением и вообще с материей; Сашка задумалась — и почувствовала, что рядом на скамейке кто-то сидит.
— Привет, — сказала, не поворачивая головы.
— Ты звала меня? — спросил он тихо.
Сашка покосилась; летнее солнце отражалось в его непроницаемо-черных очках. А в остальном он был такой, как прежде. Разве что старше.
— Я звала… — Сашка запнулась. — Ты очень на меня обижаешься?
— Нет. — Он запрокинул голову, в стеклах очков отразились ветки тополей и летящий пух. — Ты победила по-честному. Теперь не знаешь, что делать со своей победой.
— Я действующий Пароль, — сказала Сашка очень сухо. — Я разберусь. Может быть, не сразу.
— Ты разберешься. — Он снял очки и посмотрел на нее прямо. Глаза были совершенно человеческие, усталые и такие родные, что Сашка вздрогнула.
— Где он? — тихо спросил сидящий рядом.
— Он счастлив в семье, у него…
— Ты поняла, о чем я спросил.
Сашка, помедлив, протянула ему лист из блокнота. Он снова надел очки, отвел руку с рисунком от лица, как дальнозоркий. Разглядывал минуту, потом перевел взгляд на Сашку.
