Марина Фьорато

Зеркало смерти, или Венецианская мозаика

Посвящается Конраду, Руби и прежде всего Саше.

Вы все найдете себя в моей книге

ГЛАВА 1

КНИГА

Когда Коррадино Манин в последний раз смотрел на огни Сан-Марко, Венеция со стороны лагуны казалась ему золотым созвездием на фоне бархатных темно-синих сумерек. Сколько окон, расцветивших город, словно россыпь драгоценных камней, должно быть, создано его руками? Сейчас они стали путеводными звездами, указующими на конец его последнего в жизни путешествия. И вот они вели Манина домой.

Когда лодка причалила к пристани Сан-Заккариа, Коррадино впервые подумал не о том, как сам сделал бы эти витражи из пузырчатого стекла, [Пузырчатое стекло — техника «пулегозо» основана на эффекте пузырьков воздуха внутри стекла, которые образуются при погружении раскаленного стекла в воду и немедленном возвращении его в печь. (Здесь и далее прим. перев.)] вплавляя чешуйки золота и раскаленный лазурит, [Лазурит нагревали докрасна и в раскаленном виде опускали в слабый раствор уксусной кислоты, после чего промывали холодной водой, получая ультрамарин. По всей Европе ультрамарин ценился дороже золота.] а о том, что никогда больше не видать ему любимой церкви. Он стоял твердо, как фигура на носу корабля, и смотрел налево, на Санта-Мария-делла-Салюте, стараясь разглядеть ее белый купол, выделяющийся из темноты своей новизной. Фундамент церкви заложили в 1631 году, в год его рождения, в благодарность Деве Марии, спасшей город от чумы. Коррадино рос и взрослел вместе с возводившимся зданием. Теперь строительство завершено — в 1681-м, в год его смерти. Он ни разу не видел церковь в полном великолепии при дневном свете, а теперь уже и не увидит. Перевозчик на Большом канале траурным голосом зазывал пассажиров на трагетто. [Трагетто — в Венеции большая гондола для перевозки пассажиров стоя через Большой канал.] Его черная лодка напоминала похоронную гондолу. Коррадино невольно вздрогнул.

Он подумал, не сорвать ли с лица белую бауту [Баута — карнавальная маска смерти.] в тот торжественный миг, когда его нога ступит на берег, — как поэтический символ возвращения в Серениссиму. [Серениссима (Serenissima, ит.) — светлейшая, сиятельнейшая; торжественное название Венецианской республики.]

Нет, я должен успеть еще кое-что, прежде чем меня найдут.

Он плотнее запахнул плащ, защищаясь от ночного тумана, и пошел через пьяцетту, пряча лицо за баутой и треуголкой. В плаще табарро, в черном с головы до пят, за исключением белой маски, он должен был остаться неузнанным и выиграть немного времени, в котором так нуждался. Глухая маска, похожая по форме на лопату могильщика, с коротким носом и вытянутым подбородком, зловеще исказит его голос, случись ему заговорить. Неудивительно, подумал он, что маска получила имя от «баубау», «злого зверя», которым родители пугают непослушных детей.

По суеверной привычке Коррадино быстро проскочил между колоннами Святого Марка и Святого Теодора. Одинаковые белые столбы, венчавшиеся фигурами святого и химеры, [Фигура крылатого льва Святого Марка переделана из персидской химеры IV века.] терялись в густой черноте. Задерживаться здесь — плохая примета, ведь между колоннами казнили преступников, вешали или живыми закапывали в землю. Коррадино перекрестился, поймал себя на этом жесте, улыбнулся: хуже ему уже не станет, и все-таки ускорил шаг.

Впрочем, одно несчастье еще может случиться: если мне помешают закончить последнее дело.

Выйдя на площадь Сан-Марко, Коррадино отметил, что все знакомое и любимое с детства выглядит теперь зловещим и опасным. В ярком свете луны тень Кампанилы черным ножом рассекала площадь. Голуби, словно призраки, летели прямо в лицо. Площадь окружали темные ряды арок — кто скрывается в их тени? Массивные двери базилики были распахнуты. В золотом брюхе церкви Коррадино увидел зажженные свечи и чуть приободрился: как-никак, островок света в пугающем мраке.

Может, еще не поздно войти в дом Господа, положиться на милость священников и попросить убежища?

Но те, кто искал его, тоже платили за убранную драгоценными камнями усыпальницу с мощами венецианского святого, за бесценные мозаики, сверкающие под свечами. Для Коррадино там нет убежища. Нет и прощения.

Он торопливо прошел мимо базилики, нырнул в арку часовой башни Торре дель Оролоджио и позволил себе бросить взгляд на циферблат огромных часов. Сегодня причудливые звери зодиакального круга двигались, казалось, особенно торжественно. Танец смерти. Коррадино больше не мучил себя прощальными взглядами — смотрел под ноги. Но даже это не принесло ему облегчения, он мог думать только о тессерах. [Тессеры — кусочки смальты и стекла в мозаике.] Он мысленно сплавлял стеклянные пластинки всех форм и оттенков и выдувал восхитительный сосуд, нежный и разноцветный, словно крыло бабочки.

Я знаю, что никогда уже не прикоснусь к стеклу.

На Мерчерии дель Оролоджио продавцы убирали на ночь свои кувшины. Коррадино прошел мимо торговца стеклом: тот выставил на прилавок товар, точно драгоценности. В воображении Коррадино кубки и безделушки порозовели, их очертания расплылись. Он почти ощутил жар печи, почувствовал запах серы и кварца. С детства такие образы неизменно успокаивали его. Сейчас же ему представился адский огонь. Разве не туда попадают предатели? Флорентиец Данте ясно высказался на этот счет. Что, если Люцифер пожрет Коррадино, как он пожрал Брута, Кассия и Иуду, и слезы Дьявола смешаются с кровью его растерзанного тела? Или, возможно, его, подобно людям, предавшим свои семьи, навечно заключат в «…un lago che per gelo avea di vetro e non d'acqua sembiante…» — «озеро, от стужи подобное стеклу, а не волнам…»? [Божественная комедия. Ад. Песня 32, строка 22. Перевод М. Лозинского.] Он вспомнил слова поэта и едва не улыбнулся. Да, подходящее наказание: стекло было жизнью Коррадино, так почему бы ему не стать и его смертью?

Если не выполню последнее дело. Если мне не будет даровано прощение.

С новой решимостью он, как и собирался, вернулся той же дорогой по узким мостам и извилистым переулкам к Рива-дельи-Скьявони. [Естественный широкий берег, тянется от Дворца дожей до Арсенала.] Там и тут на углах домов попадались алтари: тонкие язычки пламени освещали лик Мадонны.

Я не смею посмотреть ей в глаза. Пока не смею.

Наконец показались огни сиротского приюта Пьета, он увидел теплый свет, услышал звуки виолы.

Возможно, это она играет. Хорошо, если она, но я никогда не, узнаю точно.

Он прошел мимо решетки, не заглядывая внутрь, и забарабанил по двери. Появилась служанка со свечой.

— Падре Томмасо — subito! [Быстро (ит.).] — прошептал он, не дожидаясь ее вопроса.

Он знал служанку, угрюмую, неразговорчивую девицу, любившую вставлять всем палки в колеса, но сегодня в голосе Коррадино звучало такое нетерпение, что даже она сдалась сразу, и на порог вышел священник.

— Синьор?

Коррадино распахнул плащ и вынул кожаный кошель с французским золотом. Туда же он засунул пергаментную книжку, чтобы она знала, как все было, и однажды, возможно, простила его. Он быстро оглянулся по сторонам — не притаился ли кто в темном переулке, не видит ли его?

Никто не должен знать, что книжка у нее.

— Падре, эти деньги для сироток Пьеты, — очень тихо произнес Коррадино, чтобы слышал только священник.

Маска, как он и рассчитывал, изменила голос. Священник со словами благодарности протянул было руку, но Коррадино держал кошель до тех пор, пока святой отец не посмотрел ему в глаза. Только отец Томмасо должен знать, кто он такой.

— Для сирот, — многозначительно повторил Коррадино.

Священник наконец-то его узнал. Он перевернул руку, держащую кошель, ладонью вверх и посмотрел на кончики пальцев — гладкие, без отпечатков. Заговорил было, но глаза в прорезях маски предупреждающе сверкнули, и святой отец одумался.

— Уверяю, они получат деньги, — вымолвил священник и, догадавшись, добавил: — Да благословит вас Господь.

Теплая и холодная руки на мгновение соединились, и дверь затворилась.

Коррадино продолжил путь, сам не зная куда, пока не оказался далеко от приюта.

Тогда он снял маску.

Идти, пока меня не найдут? Как это произойдет?

Вдруг он понял, куда идти. На улицах стало еще темнее, каналы шептали «прощай» и выплескивались на мостовую, и наконец Коррадино услышал за спиной шаги. Кто-то шел, соблюдая дистанцию. Коррадино добрался до калле дела Морте — улицы Смерти — и остановился. Шаги тоже стихли. Коррадино смотрел на воду.

— Леонора будет в безопасности? — спросил он, не оборачиваясь.

Пауза казалась бесконечной, слышен был лишь плеск воды.

— Да. Тебя приговорил Совет десяти, — наконец ответил голос, сухой, точно пыль.

Коррадино с облегчением вздохнул, дожидаясь последнего акта.

Когда нож вонзился в спину, он почувствовал боль спустя мгновение после того, как озарение заставило его улыбнуться. Изящество, с которым лезвие проникло меж ребер, могло означать лишь одно. Он засмеялся. Ирония судьбы: вот он, тот поэтический момент, которого недоставало на причале. Идиот, он романтично воображал себя героем драмы, добровольной жертвой. И все это время они, блестяще чувствуя законы театра, планировали заключительный акт — эффектный уход со сцены. Венецианский уход. Кинжал был сделан из муранского стекла.

Скорее всего, я сам его сделал.

Коррадино смеялся все громче, до последнего вздоха. Он почувствовал, как убийца последний раз провернул в спине лезвие, ручка отскочила, и края раны стянулись. На коже останется лишь легкий след. Коррадино полетел в воду головой вперед. За миг до столкновения с поверхностью он увидел отражение собственных глаз — в первый и последний раз в жизни. Увидел дурака, смеющегося над собственной смертью. Он погрузился в ледяные глубины, и вода сомкнулась над телом, оставив на глади лишь легкий след.

ГЛАВА 2

«БЕЛЬМОНТ»

Нора Манин проснулась ровно в четыре часа. Она не удивилась, лишь сонно поморгала, разглядывая электронные часы на тумбочке. Часы моргнули в ответ. С тех пор как ушел Стивен, Нора просыпалась в это время каждую ночь.

Иногда она читала, иногда, заварив чай, смотрела телевизор, глушила мозг глупой программой для полуночников. Эта ночь была другой. Нора поняла, что бессмысленно даже пытаться снова уснуть. Завтра — вернее, сегодня — она уезжает в Венецию. Начинает новую жизнь, потому что со старой покончено.

Электронные часы и кровать — вот и все, что останется в комнате. Вся прочая жизнь аккуратно упакована по контейнерам и сумкам и оставлена на хранение… или как это назвать? Нора со стоном поднялась и прошла босиком в ванную. Щелкнула по флуоресцентной полоске, и висевшее над раковиной зеркало ожило. Нора сполоснула лицо и внимательно изучила его в зеркале. Искала решимость, но видела лишь страх. Нора прижала руки к груди, между ребрами, и к животу. Ей казалось, именно там поселилась ее печаль. Стивен, без сомнения, нашел бы для ее ощущений медицинский термин, какое-нибудь длинное латинское название.

— Как же я устала, — сказала она своему отражению.

Так и было. Она устала от своей тоски. Устала притворяться веселой и легкомысленной перед друзьями, знавшими, как потрясла ее неверность мужа. Устала от нудной дележки совместно нажитого. Она помнила, как они волновались, когда нашли и купили этот дом, помнила о первых днях брака, когда Стивен получил назначение в Королевскую бесплатную больницу. Нора думала тогда, что Хэмпстед — престижное место для учителей, преподающих искусство стекла и керамики.

— Но не тогда, когда они выходят замуж за хирургов, — сухо ответила мать.

У дома даже было название — «Бельмонт». Нора не привыкла к важным домам, заслужившим собственное имя. Их дом, как и полагалось, стоял на красивом холме, откуда открывался вид на деревню Хэмпстед. Приятная георгианская архитектура, квадратное, белое, симметричное здание. Они влюбились в него с первого взгляда и какое-то время были счастливы. Нора подумала, что ей нужно радоваться. По крайней мере, деньги за «Бельмонт» давали ей защиту. «Защита», — она горько усмехнулась при этом слове.

Никогда я не чувствовала себя менее защищенной. Я теперь уязвима. Женщине холодно вне брака.

В тысячный раз она принялась составлять инвентарный список того, что видела в зеркале: искала причины, по которым Стивен ее оставил.

— Пункт первый — два глаза, большие, зеленые. Пункт второй — волосы, длинные, цвета соломы. Пункт третий — кожа, смуглая. Пункт четвертый — губы, потрескавшиеся от постоянной неуверенности в себе.

Она остановилась. Во-первых, она не шекспировская вдова, несмотря на то что чувствует себя осиротевшей. Во-вторых, Нора не испытывала облегчения от того, что она моложе, блондинистее и… да, красивее любовницы Стивена. Он влюбился в администратора больницы, сорокалетнюю брюнетку, носившую строгие костюмы. Кэрол была ее полной противоположностью. Нора знала, что Кэрол ни за что не ляжет спать в старой футболке с эмблемой «Бруклин доджерз» [«Бруклин доджерз» — американская бейсбольная команда.] и с небрежно заплетенной косой.

— Он называл меня своей Примаверой, — напомнила Нора отражению в зеркале.

Во время медового месяца они со Стивеном увидели во Флоренции картину Боттичелли. Оба пришли в восторг от фигуры Весны в белом летящем платье, украшенном цветами, с тонкой чарующей улыбкой, прекрасной и исполненной обещаний. Блестящими светлыми волосами и зелеными глазами с тяжелыми веками она удивительно напоминала Нору. Стивен встал перед картиной и распустил Норе волосы. Она краснела и ежилась. Нора вспомнила, как итальянцы кричали ей вслед: «Belissima!», [Красавица (ит.).] а японцы щелкали камерами. Стивен поцеловал ее и положил руку ей на живот.

— Ты будешь еще больше походить на нее, когда…

В первый год, исполненные оптимизма, они старались зачать ребенка. Обоим едва за тридцать, она бегунья, он фанат гимнастики. Единственным их грехом было увлечение красным вином, но ради поставленной цели они свели его употребление к минимуму. Однако прошел год, и им пришлось обратиться к коллеге Стивена по Королевской больнице, кругленькому веселому аристократу при галстуке-бабочке. Обследование ничего не показало. «Неспецифическое бесплодие».

— С тем же успехом можете попробовать «Блю смартис», [«Блю смартис» — разноцветные конфеты, производятся на заводе «Nestle Rowntree».] — небрежно бросил коллега.

Нора плакала. Она не исполнила обещание Примаверы.

Я хотела, чтобы что-то нашли. Что-то определенное.

Пришлось пройти множество болезненных, унизительных и безуспешных процедур. Все оказалось напрасно. Обозначенные аббревиатурами процедуры не имели отношения ни к любви, ни к природе, ни к чудесам, с которыми Нора связывала зачатие: HSG — гистеросальпингография, [Гистеросальпингография — исследование, позволяющее уточнить состояние полости матки и проходимость маточных труб.] FSH — фолликулостимулирующий гормон, IVF — искусственное оплодотворение. Это превратилось в навязчивую идею. К тому моменту, как Нора в третий раз попробовала прибегнуть к искусственному оплодотворению, оба поняли, но не захотели признать, что любви между ними уже недостаточно и на ребенка ее не хватит.

Примерно в это же время доброжелательная подруга намекнула, что видела Стивена в баре Хэмпстеда с женщиной. Джейн постаралась как можно небрежнее сообщить об этом. «Говорю на всякий случай: вдруг не знаешь. Не исключено, что там все невинно. Ни слова не скажу, если захочешь это проигнорировать. Всегда можно все вернуть. Пока еще ничего не потеряно. Просто будь осторожна».

Но Нору терзала неуверенность из-за бесплодия, и она допросила Стивена. Она ожидала отрицания или признания вины и просьбы о прощении, но не получила ни того ни другого. Она ужаснулась. Стивен полностью признал вину и, как честный человек, сказал, что съедет. Сказал и сделал. Через шесть месяцев она узнала от него, что Кэрол беременна. Тогда-то Нора и решила перебраться в Венецию.

Вот и выходит, что я мыслю шаблонно. Не то что Стивен. Он оставил молодую блондинку ради взрослой брюнетки. Художницу в джинсах поменял на бухгалтера в костюме. У меня тут же начинается кризис среднего возраста, и, словно в плохом телесериале, я уезжаю очертя голову в город своих предков, чтобы начать все сначала.

Она отвернулась от зеркала, посмотрела на собранные вещи и в сотый раз подумала, правильно ли поступает.

Но я не могу остаться. В любой момент рискую наткнуться на Стивена, или на нее, или на ребенка.

Это как на грех уже случилось, несмотря на то что Нора старательно избегала появляться около больницы. Но однажды она встретила их просто так, на Хит, [Хэмпстед-Хит — букв. Хэмпстедская пустошь — лесопарковая зона на севере Лондона между деревнями Хэмпстед и Хайгейт.] когда совершала пробежку. Она не хотела останавливаться и не остановилась бы, если б не пыталась поддерживать цивилизованные отношения со Стивеном в процессе раздела «Бельмонта». Стивен и Кэрол шли, взявшись за руки. На них были одинаковые прогулочные костюмы, оба выглядели счастливыми и безмятежными. Беременность Кэрол бросалась в глаза. Нора вспотела от бега и смущения. Они обменялись парой неловких фраз о погоде и продаже особняка, и Нора побежала дальше, плача всю дорогу до дома. Слезы затекли ей в уши. И все же Стивен поступил милосердно — отдал ей дом. Повел себя достойно, подумала Нора.

Он не опереточный злодей. Я не могу его демонизировать. И даже ненавидеть. Пошел он к черту!

Продажа дома дала ей свободу. Теперь она могла пуститься в авантюру… или совершить ошибку. О своих планах она не рассказала никому, даже матери, Элинор. Матери особенно. Мать не любила Венецию.

Элинор Манин занималась наукой, посвятила себя искусству Возрождения. В семидесятых годах прошлого века Королевский лондонский колледж направил ее по студенческому обмену в Ка'Фоскари, университет Венеции. Она отвергла ухаживания профессоров Оксфорда и Кембриджа и влюбилась в Бруно Манина только потому, что тот словно сошел с картины.

Элинор видела его каждый день на 52-м маршруте. Вапоретто, речной трамвайчик, доставлял ее из Лидо, [Лидо — остров между Венецианской лагуной и Адриатическим морем.] где она жила, в Ка'Фоскари. Бруно работал на этом трамвайчике — на каждой остановке открывал и закрывал дверцу, привязывал и отвязывал лодку. Он пропускал грубые веревки между длинными пальцами и с кошачьей грацией прыгал с лодки на берег и обратно. Она всматривалась в его лицо: орлиный нос, аккуратная бородка, вьющиеся черные волосы — и пыталась припомнить картину, с которой он сошел. Кто написал ее — Тициан или Тьеполо? Беллини? Который Беллини? Элинор переводила взгляд с его профиля на невероятно красивые палаццо Большого канала. Неожиданно в ней вспыхнул энтузиазм, ее увлекла культура, в которой дома и люди спустя тысячелетие сохранились в неприкосновенности и выглядели так же, как в эпоху Ренессанса. Огонь, который она почувствовала, ощущение правильности, связи времен не оставляло ее, пока Бруно не обратил внимание на ее взгляды и не пригласил в бар. Восторг не пропал и когда он привел ее в многоквартирный дом в Дорсодуро [Дорсодуро — южный район исторической части Венеции; расположен между центром города и лагуной.] и уложил в постель. Восторг не ушел, даже когда Элинор обнаружила, что беременна.

Они спешно поженились и решили назвать будущего ребенка в честь родителей Бруно: если родится мальчик — Коррадо, а если девочка — Леонора. Они лежали в кровати и смотрели на потолок. Вода канала рисовала на нем прозрачную сетку. Бруно рассказал ей о своем предке, знаменитом стеклодуве Коррадо Манине, известном как Коррадино. Бруно утверждал, что его предок был лучшим стеклодувом в мире, а потом подарил ей стеклянное сердце, изготовленное мастером лично. Все это казалось невероятно романтичным. Оба были счастливы. Элинор поворачивала стеклянное сердечко, и оно отбрасывало блики на потолок, а Бруно лежал рядом, положив руку на живот жены. Внутри ее, думала Элинор, горит тот самый огонь — вечное пламя венецианской преемственности, венецианской крови. Но чувство растаяло, не выдержав жестокого столкновения с современным миром. Родители Элинор, что неудивительно, к профессии Бруно уважения не питали, в отличие от венецианцев, почитающих своих лодочников. Они равнодушно встретили его отказ покинуть Венецию и переехать в Лондон.

Но для Элинор это оказалось шоком. Ее мечтам внезапно пришел конец. Она вернулась в Лондон с маленькой дочерью и обещанием Бруно писать и навещать их. Первые месяцы малютка Леонора проводила с бабушкой и дедушкой или в яслях при университете. Бруно не написал, Элинор обиделась, хотя и не удивилась. Гордость не позволяла ей самой позвонить мужу. В отместку она сократила имя дочери и назвала ее на английский манер Норой. Она прониклась идеями феминисток и много времени проводила в обществе матерей-одиночек, осуждавших Бруно и мужчин в целом. На Рождество — Норе тогда исполнился год — Элинор получила рождественскую открытку от приятеля-итальянца из университета Ка'Фоскари. Доктор Падовани был средних лет, умен, остр на язык и не склонен к сантиментам. Однако в его рождественских поздравлениях Элинор разглядела нотку сочувствия. Как только каникулы закончились, она позвонила ему и возмущенно спросила, почему он думает, будто одинокая женщина нуждается в жалости. Он мягко ответил, что Бруно умер от сердечного приступа вскоре после ее отъезда. Он думал, ей об этом известно. Бруно умер на работе, и Элинор представила мужа таким, каким впервые его увидела. Правда, сейчас, в ее воображении, он схватился за грудь и упал в воды канала. Огонь погас, а с ним погасла и любовь к Венеции. Элинор продолжала занятия, но сферу интересов сдвинула на юг, к Флоренции. В произведениях Боттичелли и Джотто она чувствовала себя в безопасности, не боялась, что увидит на холсте лицо Бруно.