— Что такое «красные коды»? — спросил я.

— Пациенты с суицидными наклонностями.

— А «серебряный код»? — спросил Хоппер.

— Этих держат отдельно — они могут повредить себе и другим. Я дежурил всю ночь. Все как обычно. Тишина. Листаю журнал, поднимаю голову и вдруг вижу что-то странное. Музыкальная комната на втором этаже в «Страффене». Там кто-то есть. И тут раз — монитор переключился. Видео переключается каждые десять секунд. Можно вернуться, посмотреть в реальном времени. Я возвращаюсь, включаю музыкальную комнату. А там девушка. Пациентка — в белой пижаме, как положено. Сидит за пианино. Камера высоко, в углу, я смотрю сверху, ей через плечо. Вижу только, как худые руки бегают по клавишам, темная коса. Никогда прежде эту девицу не видел. Я в основном днем работаю. Со временем пациентов узнаёшь. Ну, включаю звук, увеличиваю громкость…

Он умолк, ладонью огладил макушку, словно сам не верил тому, что сейчас скажет.

— Что? — спросил я.

— Перепугался я.

— Почему?

— Похоже на запись. В основном пациенты на пианино «Сердце и душу» [«Сердце и душа» («Heart and Soul», 1938) — песня Хоуги Кармайкла на стихи Фрэнка Лессера, записанная, помимо прочих, американской вокальной группой The Cleftones (1961), калифорнийским сёрф-дуэтом «Джен и Дин» (1961), а также Кристал Гейл.] тарабанят. Я сначала подумал, она этот, полтер… э…

— Полтергейст, — с готовностью подсказала Нора.

— Ну да. Ненастоящая. И играет так яростно, голову опустила, руки мелькают. Потом я решил, что у меня крыша поехала. Вижу странное. Хочу тревогу поднять, но что-то меня удерживает. Она доигрывает, начинает новое, я оглянуться не успел, а уже целых полчаса прошло, потом еще полчаса, а у меня палец все лежит на кнопке — сигнализировать про нарушение режима. Потом она доигрывает и долго-долго просто сидит. А потом очень медленно поднимает голову. Я вижу ее только сбоку, но она как будто…

Он умолк и нервно передернулся.

— Как будто что? — спросил Хоппер.

— Она знала, что я смотрю.

— В смысле? — спросил я.

Он серьезно посмотрел мне в лицо:

— Она меня видела.

— Видела камеру на потолке?

— Не просто камеру. Она встала, а у двери обернулась и улыбнулась прямо мне. — Он недоуменно помолчал, вспоминая. — Я ничего подобного в жизни не встречал. Темноволосый ангел. Выскользнула за дверь. Я за ней проследил. Смотрел, как она идет по коридору, потом наружу. Очень быстро. Сложно уследить с разных камер. Я видел, как она идет по дорожкам до самого «Модсли». Думал, ее просто обязаны засечь, но она вошла, а на посту никого.

Он растерянно потряс головой.

— Она вбегает внутрь, вверх по черной лестнице, и так несется — как будто вообще не касается земли. Поднимается на третий этаж, мчится в палату. И это тоже невероятно. Она же «серебряный код», при ней медсестра должна дежурить круглосуточно. Я все смотрю. Через двадцать минут вижу охранника и дежурную медсестру с третьего этажа. Поднимаются из подвала, у обоих улыбки до ушей, и я смекаю, что они не постирушку там затеяли. У них романчик. А девушка узнала. — Он помолчал, вытер нос. — Первым делом я уничтожил записи. Их и так никто не проверяет. Если тревоги не было. Но я все равно уничтожил, на всякий случай. Наутро попросил, чтоб меня ставили в ночные смены.

— Это зачем? — не без упрека осведомился Хоппер.

— Должен был снова ее увидеть. — Морган застенчиво пожал плечами. — Она каждую ночь ходила на пианино играть. А я смотрел. Музыка… — Он как будто не мог подобрать слово. — На небесах такое слышишь, если повезло туда попасть. И всю дорогу она на меня внимания не обращала, только смотрела под конец. — Морган улыбнулся себе под ноги. — Я хотел узнать, кто она. К историям болезней допуска не было. Ну и наплевать. Я должен был выяснить.

— И что выяснилось? — спросил я.

— Она боялась темноты. Как-то это называется — никла… забыл.

— Никтофобия? — выпалила Нора.

— Точно. Я про это почитал. Такие люди в темноте сходят с ума. Тремор. Судороги. Им кажется, они тонут и умирают. Иногда в обморок падают. Или кончают с собой…

— Погодите, — перебил я. — А Александра разве не в темноте была, когда вы через камеру смотрели?

Морган потряс головой:

— В «Брайарвуде» свет всю ночь. Дорожки и центральный газон освещены для безопасности. В корпусах лампочки с детекторами движения, экономные, и они зажигались, когда она проходила. Иногда с задержкой. Я замечал, она ждет, пока зажжется свет, а потом идет дальше. Снаружи ходила только по светлой стороне дорожек. Не наступала в тень, будто боялась растаять. Очень старательно тени огибала.

Я нахмурился, пытаясь вообразить такую манеру ходьбы — скачки́ по кляксам света. Припомнил подъем через «Висячие сады» на крышу пакгауза в Чайнатауне, — может, слабого света хватало до самого верха? Но у водохранилища в Центральном парке, где Александра в красном пальто мелькала под фонарями, в основном стояла непроглядная тьма.

— И еще, — продолжал Морган, — ее лечащий врач оповестила весь персонал, что Александре запрещено играть на пианино. Мол, это провоцирует маниакальные эпизоды. Разослала служебную записку, а следующей же ночью я впервые Александру и увидел. Она как будто не могла не играть. Ни на что невзирая. — Он помолчал. — На восьмую ночь, уже уходя, она что-то вынула из кармана и на секунду задержалась у пианино. Все очень быстро случилось. Я даже не понял, что увидел-то. Перемотал запись — оказалось, она в пианино что-то засунула. Я дождался конца смены, пошел в «Страффен», в музыкальную комнату. Там еще чувствовался ее запах, присутствие. Духи и тепло, что ли. Я подошел к пианино, заглянул под крышку. Между струн бумажка. Я забрал, но прочел уже в машине.

Он опять умолк, явно смущаясь.

— И что там было? — спросил я.

— Морган!

Грохнула сетчатая дверь.

— Ты чего тут торчишь до сих пор?

На крыльце под лампочкой, прижимая к груди ребенка и ладонью прикрывая глаза, стояла Стейс. Следом вышел еще один ребенок, девочка лет четырех в белой ночнушке — кажется, с вишенками.

— Они что, еще не уехали?!

— Все нормально! — крикнул Морган. Потом шепнул нам: — Езжайте по дорожке, подождите меня, хорошо? — и заспешил по газону.

— О боже мой. Я же сказала, гони их в шею!

— Они из кадров. Проводят опрос. Зато смотри, что я нашел.

— Но нам нельзя… это что еще такое?

— Лялька. Я ее из бассейна спас.

— Ты что, рехнулся?

Девочка заорала — поскольку, несомненно, взглянула на эту куклу. Нора и Хоппер уже шагали по траве. Я пошел за ними, и мы сели в машину. Чета Деволль возвратилась в дом, однако ветер еще доносил к нам их крики.

21

— Морган влюбился в Сандру, — сказала Нора. — Это же очевидно.

— И ты можешь его упрекнуть? — спросил я. — У него в женах Оно. Не пропусти аллюзию на Стивена Кинга.

— Маньяк он, и все дела, — сказал Хоппер.

Я повернулся к нему:

— А ты помнишь, чтобы в «Шести серебряных озерах» у Александры была никтофобия?

Прожигая меня взглядом, он выдул сигаретный дым в окно.

— Ни фига.

Мы остановились на повороте и сидели здесь уже сорок пять минут. Не считая наших фар, освещавших неприметную дорогу, петлявшую впереди в густом кустарнике, вокруг стояла кромешная, абсолютно пустая тьма. Ветер крепчал. Настойчиво свистел, оглаживая машину по бокам, и в ветровое стекло нервно постукивали ветви.

— Он, наверное, не придет, — вполголоса заметил я. — Стейс надела на мужика ошейник, отвела назад в подвал и посадила в клетку.

— Ну, она не настолько ужасная, — возразила Нора, пронзив меня взглядом.

— Позволь судить мне как единственному среди нас, кто побывал на темной стороне брака и выжил. Она ужасна. И по сравнению с ней моя бывшая жена — просто мать Тереза.

— Он придет, — буркнул Хоппер. — Иначе никак.

— Почему?

— Ему до смерти охота о ней поговорить.

Он затушил сигарету на стекле и выкинул окурок.

Тут Нора ахнула — в свет фар выступил Морган.

Не знаю, как мы умудрились не услышать его шагов. Как-то странно он выглядел — стоял в своей линялой фланелевой рубахе, неловко моргая и застенчиво потупившись. Поначалу никто ни слова не произнес. Что-то не так. Но Хоппер и Нора уже отпирали дверцы и вылезали из машины. Я еще обождал, разглядывая мужика. Это внезапное бледное видение как будто смущалось — или даже обиделось.

Я вылез, не выключив фары.

— У меня пять минут, — нервно сообщил Морган. — Не то Стейс достанет дробовик.

Видимо, это была шутка. Впрочем, говорил он пугающе серьезно.

Хлопая глазами, он протянул нам сложенную бумажку.

Хоппер выхватил ее, подозрительно покосился на Моргана и в свете фар развернул. С непроницаемой гримасой прочел, передал Норе, та глянула, распахнув глаза, и протянула мне.

Листок, выдранный из линованного блокнота.

— Три недели планировал, — сказал Морган. — Решил, подменю видеозаписи. Поставлю старые вместо тех, что в реальном времени. Тайм-коды не совпадут, но никто ж не проверяет. Сходил в гардероб, где вещи пациентов до выписки хранят, забрал ее одежду, сложил дома в коробку. У нее было только красно-черное пальто. Очень модное.

— И все? — спросил я, отметив, как странно, старательно он это выговорил. Я поневоле вообразил, как он беззвучно выскальзывал из постели среди ночи, пока Стейс спала, прокрадывался в темный подвал, открывал картонную коробку, смотрел на красное пальто — то самое пальто.