День выдался, мягко говоря, долгий. Я ничего не ел, кроме желейных конфет и кукурузных чипсов. От беспрестанного Хопперова курения в голове завелась тупая боль. Все, что мы выяснили про Александру, — побег из «Брайарвуда», видение, явленное горничной, — было слишком свежо и осмыслению в такой час не поддавалось. Надо вернуться домой, залить в себя стакан, уснуть и посмотреть, как оно все будет выглядеть поутру.
Я свернул влево на Девятую и затормозил перед корейским продуктовым.
— Спасибо, что подвез, — сказала Нора, вцепившись в сумочную лямку и открывая дверцу.
— А работу ты сегодня прогуляла? — спросил я. — Во «Временах года»?
— Ой, да нет. У меня вчера был последний день. Постоянная девочка рожала, а теперь вернулась. Я завтра выхожу официанткой в «Марс две тысячи сто двенадцать».
— Где твоя квартира?
— Там. — Она неопределенно указала куда-то за плечо. — Ну, наверное, еще увидимся. — Улыбнулась, взвалила на плечо сумку, хлопнула дверцей и пошла прочь.
Я остался. Ярдах в десяти Нора оглянулась — явно проверяла, уехал ли я, — и зашагала дальше.
Еще увидимся.
Я свернул на Девятую, остановился на красный. Нора уходила; замедлила шаг, опять оглянулась. Должно быть, увидела меня, потому что мигом взбежала на крыльцо первого же убогого дома.
Гос-споди боже. Сартр не шутил, говоря, что ад — это другие.
На светофоре загорелся зеленый. Я дал по газам, нацелившись в правую полосу, но меня тут же подрезал автобус с «гармошкой». Как обычно, шофер водил так, будто он, сволочь, за рулем «смарта», а не сороконожки длиной в квартал. Я затормозил, подождал, пока он проедет, свернул вправо на Пятьдесят первую, потом на Десятую, потом на Пятьдесят вторую.
Спрятавшись за грузовиком, я тотчас заметил Нору.
Она сидела на парапете крыльца того дома, куда якобы удалилась, и смотрела в телефон. Посидела, встала, из-за колонн украдкой посмотрела туда, где я только что ее высадил. Увидев, что я наконец исчез, сбежала по ступенькам и направилась обратно на угол.
Я потихоньку выдвинулся на улицу. Нора миновала корейскую лавку, прошла сквозь строй свежих цветов — по пути сказав что-то старому продавцу — и нырнула в дверь.
Я затормозил и подождал. Вскоре она вынесла на улицу две сумищи «Дуэйн Рид», с которыми приходила в «Помпон», а также — удивительное дело — цилиндрическую белую клетку для птиц.
С этим обильным багажом перешла дорогу и направилась по Девятой к югу.
Я подождал зеленого и повернул направо, наблюдая, как Нора волочется по тротуару впереди. Я притормозил, чтоб ее не обогнать, — таксист позади меня налег на клаксон — и увидел, как она остановилась у двери возле узенькой витрины. На вывеске значилось: «Бабл-о-мат». Нора вдавила кнопку, подождала и исчезла внутри.
Я прибавил газу, вырулил на Пятьдесят первую, припарковался у пожарного гидранта. Запер машину и пешком вернулся на Девятую.
Стеклянный фасад «Бабл-о-мата» пестрел наклейками: «Вестерн Юнион», «Обналичиваем чеки», «Круглосуточные финансовые услуги». Заведение было крошечное: бурый ковролин, пара складных стульев, груда коробок на полу. В задней стене — окошко кассы за пуленепробиваемым стеклом.
Я позвонил. Задняя дверь открылась не сразу. Наружу высунулась голова лысого здоровяка.
Мужик щеголял мордой цвета копченой говядины и черной рубашкой с коротким рукавом. Он нажал переключатель на стене, и дверь со щелчком отворилась.
Я вошел, а мордоворот водворился в кассу, вытирая руки о рубашку, на которой я различил вышитые красным стебли бамбука. Как правило, я не доверяю мужчинам с вышивкой на одежде.
— Я ищу девушку с сумками и птичьей клеткой.
Он неправдоподобно изобразил недоумение:
— Кого?
— Нору Халлидей. Девятнадцать лет. Блондинка.
— Тут только я. — Говорил он с густым нью-йоркским акцентом.
— А я, значит, Тимоти Лири, и у меня мощный кислотный приход, поскольку я только что видел, как она сюда вошла.
— Джессика, что ли?
— Именно.
Он воззрился на меня в тревоге:
— Вы из полиции?
— А вы как думаете?
— Я не хочу осложнений.
— Да и я не хочу. Где она?
— В задней комнате.
— Что она там делает?
Он пожал плечами:
— Платит мне сороковник. Я ей разрешаю тут ночевать.
— Сороковник? Больше ничего?
— Эй! — огрызнулся он. — У меня семья все-таки.
— Где тут задняя комната?
Не дожидаясь ответа, я открыл единственную дверь, какая была.
За ней обнаружился захламленный темный коридор.
— Я не хочу осложнений. — Мордоворот очутился рядом, и его одеколон чуть не сшиб меня с ног. — Я одолжение делал.
— Кому?
— Ей. Явилась полтора месяца назад, плакала. Я помог.
Я мимо него шагнул дальше. Глухим пульсом инфарктника наверху грохотал рэп.
— Бернстайн! — заорал я.
Ответа не последовало.
— Вудворд пришел. Надо потолковать.
Мимо ведра грязной воды, забытого уборщиком, и кухонного угла, где на складном столе валялся обкусанный сэндвич, я направился к двум дверям в самом конце.
— Я же знаю, что ты где-то здесь!
Первая дверь была приоткрыта. Я толкнул ее ногой. Ванная — на полу журнал с девками и лента туалетной бумаги.
Я постучал в другую дверь. Мне не ответили, и я подергал ручку. Заперто.
— Нора.
— Оставь меня в покое, — тихо сказала она. Похоже, стояла прямо за картонной стенкой.
— Давай ты откроешь и мы поговорим?
— Уйди, пожалуйста.
— Но я хочу предложить тебе работу.
Молчание.
— Мне нужен ассистент. Жилье и кормежка прилагаются. Раз в пару недель по выходным придется спать в одной комнате с моей дочерью и ее коллекцией плюшевых зверей. В остальном комната твоя.
Я глянул через плечо. Мордоворот подслушивал, заткнув телесами дверной проем.
— Зарплата какая? — спросила Нора из-за двери.
— Что?
— На работе. Какая зарплата?
— Триста в неделю. Налом.
— Серьезно?
— Серьезно. Но отмывать деньги будешь сама.
— А медстраховка какая?
— Никакая. Эхинацею пей.
— Я с тобой не сплю.
Это она отметила таким тоном, будто сообщала о пищевой аллергии. Я, мол, не ем моллюсков и орехи.
— Да и пожалуйста.
— Все в норме у тебя? — Мордоворот подобрался ко мне ближе.
Дверь распахнулась, и на пороге возникла Нора — по-прежнему в юбке фигуристки, только волосы распустила по плечам. Лицо глубокомысленное.
— Да, Мартин, — сказала она. — Я уезжаю.
— С копом?
— Он не коп. Он журналист-расследователь. Фрилансер.
Вот это мордоворота напрягло взаправду — и я его не виню. Нора улыбнулась мне, вдруг застеснявшись, и ушла обратно, оставив дверь нараспашку.
Внутри была просторная кладовка с одинокой голой лампочкой под потолком. В углу — простыня и армейское одеяло. Под стенкой пакет булок для хот-догов, груда сложенных футболок, пачка птичьего корма «Форти-Диет», пластиковые вилки и ножи, муравейнички из пакетиков соли и перца, вероятно спертых в «Макдональдсе». Рядом с птичьей клеткой — внутри я никого не разглядел — валялся синий ежегодник «Школа „Гармония“, родина „Лонгхорнов“». Над постелью-самоделкой к стене скотчем приклеены две крошечные цветные фотографии — примерно над изголовьем. На одной бородатый мужчина, на другой женщина.
Наверняка мертвая мать и приговоренный отец.
Впрочем, нет — вблизи бородач обернулся Христом в изводе воскресной школы: молочная кожа, накрахмаленный синий хитон, борода подстрижена старательно, точно бонсай. Как водится, в ладонях он держал ослепительный свет, будто согревался после целого дня на горных лыжах. Женщина рядом оказалась Джуди Гарленд из «Волшебника страны Оз». Шикарная парочка.
Нора запихала в пластиковый пакет груду рубашек.
— Если я соглашаюсь на эту работу, тебе запрещается меня допрашивать. Ты расследуешь не меня. — В пакет отправились смятые комом узенькие шорты в золотых блестках. — Это пока мы не выясним про Сандру. А потом я своими делами займусь.
— Договорились.
Я нагнулся над клеткой. Внутри сидел синий длиннохвостый попугай, живой, но такой неподвижный и линялый, что смахивал на чучело. Перед ним на газете валялись игрушки — разноцветные мячики, перья и колокольчики, длинное зеркальце, — но на интерес к ним у птицы явно не было сил.
— А этот пацан кто таков? — спросил я.
— Септим, — пояснила Нора. — Семейная реликвия. — Она подошла, улыбнулась. — Его столько раз передавали по наследству, что никто уже не помнит, откуда он взялся. Бабушка Илай получила его от соседки Джанин, когда та умерла. А Джанин ее завещал Глен, когда сам умер. А Глену он достался от какого-то Цезаря, который умер от диабета. Чей он был до Цезаря, одному богу известно.
— Не птица, а дурное предзнаменование.
— Кое-кто думает, что он обладает магической силой и ему сто лет. Хочешь подержать?
— Нет, спасибо.
Но она уже отпирала клетку. Попугай подпрыгнул и кинулся ей в руку. Нора переложила его мне на ладонь.
Птиц был не жилец. Кажется, страдал катарактой. И легонько трясся, как электрическая зубная щетка. Я уже решил, что попугай в кататонии, но тут он завалил голову набок и уставился на меня древней бусиной мутного желтого глаза.
— Обещай, что никому не скажешь? — тихо попросила Нора, придвинувшись к попугаю лицом.